XXXIII
– Ну,
что дети? – спросил Нехлюдов у сестры, немного успокоившись.
Сестра
рассказала про детей, что они остались с бабушкой, с его матерью, и, очень
довольная тем, что спор с ее мужем прекратился, стала рассказывать про то, как
ее дети играют в путешествие, точно так же, как когда-то он играл с своими
двумя куклами – с черным арапом и куклой, называвшейся француженкой.
– Неужели
ты помнишь? – сказал Нехлюдов, улыбаясь.
– И
представь себе, они точно так же играют.
Неприятный
разговор кончился. Наташа успокоилась, но не хотела при муже говорить о том,
что понятно было только брату, и, чтобы начать общий разговор, заговорила о
дошедшей досюда петербургской новости – о горе матери-Каменской,
потерявшей единственного сына, убитого на дуэли.
Игнатий
Никифорович высказал неодобрение тому порядку, при котором убийство на дуэли
исключалось из ряда общих уголовных преступлений.
Это
замечание его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на ту же
тему, где все было не договорено, и оба собеседника не высказались, а остались
при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.
Игнатий
Никифорович чувствовал, что Нехлюдов осуждает его, презирая всю его деятельность,
и ему хотелось показать ему всю несправедливость его суждений. Нехлюдов же, не
говоря о досаде, которую он испытывал за то, что зять вмешивался в его дела с
землею (в глубине души он чувствовал, что зять, и сестра, и их дети, как
наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот
ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным
и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумным
и преступным.
Самоуверенность
эта раздражала Нехлюдова.
– Что
же бы сделал суд? – спросил Нехлюдов.
– Приговорил
бы одного из двух дуэлистов, как обыкновенных убийц, к каторжным работам.
У
Нехлюдова опять похолодели руки, он горячо заговорил.
– Ну,
и что ж бы было? – спросил он.
– Было
б справедливо.
– Точно
как будто справедливость составляет цель деятельности суда, – сказал
Нехлюдов.
– Что
же другое?
– Поддержание
сословных интересов. Суд, по-моему, есть только административное орудие для
поддержания существующего порядка вещей, выгодного нашему сословию.
– Это
совершенно новый взгляд, – с спокойной улыбкой сказал Игнатий
Никифорович. – Обыкновенно суду приписывается несколько другое
назначение.
– Теоретически,
а не практически, как я увидал. Суд имеет целью только сохранение общества в
настоящем положении и для этого преследует и казнит как тех, которые стоят выше
общего уровня и хотят поднять его, так называемые политические преступники, так
и тех, которые стоят ниже его, так называемые преступные типы.
– Не
могу согласиться, во-первых, с тем, чтобы преступники, так называемые политические,
были казнимы потому, что они стоят выше среднего уровня. Большей частью это отбросы
общества, столь же извращенные, хотя несколько иначе, как и те преступные типы,
которых вы считаете ниже среднего уровня.
– А
я знаю людей, которые стоят несравненно выше своих судей; все сектанты – люди
нравственные, твердые…
Но
Игнатий Никифорович, с привычкой человека, которого не перебивают, когда он говорит,
не слушал Нехлюдова и, тем особенно раздражая его, продолжал говорить в одно
время с Нехлюдовым.
– Не
могу согласиться и с тем, чтобы суд имел целью поддержание существующего порядка.
Суд преследует свои цели: или исправления…
– Хорошо
исправление в острогах, – вставил Нехлюдов.
–…или
устранения, – упорно продолжал Игнатий Никифорович, – развращенных
и тех зверообразных людей, которые угрожают существованию общества.
– То-то
и дело, что оно не делает ни того, ни другого. У общества нет средств делать
это.
– Это
как? Я не понимаю, – насильно улыбаясь, спросил Игнатий Никифорович.
– Я
хочу сказать, что, собственно, разумных наказаний есть только два – те,
которые употреблялись в старину: телесное наказание и смертная казнь, но
которые вследствие смягчения нравов все более и более выходят из
употребления, – сказал Нехлюдов.
– Вот
это и ново и удивительно от вас слышать.
– Да,
разумно сделать больно человеку, чтобы он вперед не делал того же, за что ему
сделали больно, и вполне разумно вредному, опасному для общества члену отрубить
голову. Оба эти наказания имеют разумный смысл. Но какой смысл имеет то, чтобы
человека, развращенного праздностью и дурным примером, запереть в тюрьму, в
условия обеспеченной и обязательной праздности, в сообщество самых развращенных
людей? или перевезти зачем-то на казенный счет – каждый стоит более
пятисот рублей – из Тульской губернии в Иркутскую или из Курской…
– Но,
однако, люди боятся этих путешествий на казенный счет, и если бы не было этих путешествий
и тюрем, мы бы не сидели здесь с вами, как сидим теперь.
– Не
могут эти тюрьмы обеспечивать нашу безопасность, потому что люди эти сидят там
не вечно и их выпускают. Напротив, в этих учреждениях доводят этих людей до высшей
степени порока и разврата, то есть увеличивают опасность.
– Вы
хотите сказать, что пенитенциарная система должна быть усовершенствована.
– Нельзя
ее усовершенствовать. Усовершенствованные тюрьмы стоили бы дороже того, что
тратится на народное образование, и легли бы новою тяжестью на тот же народ.
– Но
недостатки пенитенциарной системы никак не инвалидируют самый суд, – опять,
не слушая шурина, продолжал свою речь Игнатий Никифорович.
– Нельзя
исправить эти недостатки, – возвышая голос, говорил Нехлюдов.
– Так
что ж? Надо убивать? Или, как один государственный человек предлагал,
выкалывать глаза? – сказал Игнатий Никифорович, победоносно улыбаясь.
– Да,
это было бы жестоко, но целесообразно. То же, что теперь делается, и жестоко и
не только не целесообразно, но до такой степени глупо, что нельзя понять, как
могут душевно здоровые люди участвовать в таком нелепом и жестоком деле, как
уголовный суд.
– А
я вот участвую в этом, – бледнея, сказал Игнатий Никифорович.
– Это
ваше дело. Но я не понимаю этого.
– Я
думаю, что вы многого не понимаете, – сказал дрожащим голосом Игнатий
Никифорович.
– Я
видел на суде, как товарищ прокурора всеми силами старался обвинить несчастного
мальчика, который во всяком неизвращенном человеке мог возбудить только
сострадание; знаю, как другой прокурор допрашивал сектанта и подводил чтение
Евангелия под уголовный закон; да и вся деятельность судов состоит только в
таких бессмысленных и жестоких поступках.
– Я
бы не служил, если бы так думал, – сказал Игнатий Никифорович и
встал.
Нехлюдов
увидал особенный блеск под очками зятя. «Неужели это слезы?» – подумал
Нехлюдов. И действительно, это были слезы оскорбления. Игнатий Никифорович,
подойдя к окну, достал платок, откашливаясь, стал протирать очки и, сняв их,
отер и глаза. Вернувшись к дивану, Игнатий Никифорович закурил сигару и больше
ничего не говорил. Нехлюдову стало больно и стыдно за то, что он до такой
степени огорчил зятя и сестру, в особенности потому, что он завтра уезжал и
больше не увидится с ними. В смущенном состоянии он простился с ними и поехал
домой.
«Очень
может быть, что правда то, что я говорил, – по крайней мере он ничего
не возразил мне. Но не так надо было говорить. Мало же я изменился, если я мог
так увлечься недобрым чувством и так оскорбить его и огорчить бедную
Наташу», – думал он.
|