XXI
Нехлюдов
стоял у края парома, глядя на широкую быструю реку. В воображении его,
сменяясь, восставали два образа: вздрагивающая от толчков голова в озлоблении
умирающего Крыльцова и фигура Катюши, бодро шедшей по краю дороги с Симонсоном.
Одно впечатление – умирающего и не готовящегося к смерти Крыльцова – было
тяжелое и грустное. Другое же впечатление – бодрой Катюши, нашедшей любовь
такого человека, как Симонсон, и ставшей теперь на твердый и верный путь
добра, – должно было бы быть радостно, но Нехлюдову оно было тоже
тяжело, и он не мог преодолеть этой тяжести.
Из
города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола.
Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводчики одни за другими сняли шапки и
перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий лохматый старик,
которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а, подняв голову,
уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный озям, суконные штаны
и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была небольшая сумка, на голове высокая
меховая вытертая шапка.
– Ты
что же, старый, не молишься? – сказал нехлюдовский ямщик, надев и
оправив шапку. – Аль некрещеный?
– Кому
молиться-то? – решительно наступающе и быстро выговаривая слог за
слогом, сказал лохматый старик.
– Известно
кому, богу, – иронически проговорил ямщик.
– А
ты покажи мне, игде он? Бог-то?
Что-то
было такое серьезное и твердое в выражении старика, что ямщик, почувствовав,
что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но не показывал
этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушивающейся публикой,
быстро отвечал:
– Игде?
Известно – на небе, – А ты был там?
– Был
– не был, а все знают, что богу молиться надо.
– Бога
никто же не видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре отчем, он
явил, – строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.
– Ты,
видно, нехрист, дырник. Дыре молишься, – сказал ямщик, засовывая
кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.
Кто-то
засмеялся.
– А
ты какой, дедушка, веры? – спросил немолодой уже человек, с возом
стоявший у края парома.
– Никакой
веры у меня нет. Потому никому я, никому не верю, окроме себе, – так
же быстро и решительно ответил старик.
– Да
как же себе верить? – сказал Нехлюдов, вступая в разговор. – Можно
ошибиться.
– Ни
в жизнь, – тряхнув головой, решительно отвечал старик.
– Так
отчего же разные веры есть? – спросил Нехлюдов.
– Оттого
и разные веры, что людям верят, а себе не верят. И я людям верил и блудил, как
в тайге; так заплутался, что не чаял выбраться. И староверы, и нововеры, и
субботники, и хлысты, и половцы, и беспоповцы, и австрияки, и молокане, и
скопцы. Всякая вера себя одна восхваляет. Вот все и расползлись, как кутята[76]слепые.
Вер
много, а дух один. И в тебе, и во мне, и в нем. Значит, верь всяк своему духу,
и вот будут все соединены. Будь всяк сам себе, и все будут заедино.
Старик
говорил громко и все оглядывался, очевидно желая, чтобы как можно больше людей
слышали его.
– Что
же, вы давно так исповедуете? – спросил его Нехлюдов.
– Я-то?
Давно уж. Уж они меня двадцать третий год гонят.
– Как
гонят?
– Как
Христа гнали, так и меня гонят. Хватают да по судам, по попам – по
книжникам, по фарисеям и водят; в сумасшедший дом сажали. Да ничего мне сделать
нельзя, потому я слободен. «Как, говорят, тебя зовут?» Думают, я звание какое
приму на себя. Да я не принимаю никакого. Я от всего отрекся: нет у меня ни
имени, ни места, ни отечества, – ничего нет. Я сам себе. Зовут как?
Человеком. «А годов сколько?» Я, говорю, не считаю, да и счесть нельзя, потому
что я всегда был, всегда и буду. «Какого, говорят, ты отца, матери?»
Нет,
говорю, у меня ни отца, ни матери, окроме бога и земли. Бог – отец, земля – мать.
«А царя, говорят, признаешь?» Отчего не признавать? он себе царь, а я себе
царь. «Ну, говорят, с тобой разговаривать». Я говорю: я и не прошу тебя со мной
разговаривать. Так и мучают.
– А
куда же вы идете теперь? – спросил Нехлюдов.
– А
куда бог приведет. Работаю, а нет работы – прошу, – закончил
старик, заметив, что паром подходит к тому берегу, и победоносно оглянулся на
всех слушавших его.
Паром
причалил к другому берегу. Нехлюдов достал кошелек и предложил старику денег.
Старик отказался.
– Я
этого не беру. Хлеб беру, – сказал он.
– Ну,
прощай.
– Нечего
прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, – сказал старик
и стал на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и
запрягли лошадей.
– И
охота вам, барин, разговаривать, – сказал ямщик Нехлюдову, когда он,
дав на чай могучим паромщикам, влез на телегу. – Так, бродяжка
непутевый.
|