XXXVI
Нехлюдов
шел тем же скорым шагом, которым шли арестанты, но и легко одетому, в легком
пальто ему было ужасно жарко, главное – душно от пыли и неподвижного
горячего воздуха, стоявшего в улицах. Пройдя с четверть версты, он сел на
извозчика и поехал вперед, но на середине улицы в пролетке ему показалось еще
жарче. Он попытался вызвать в себе мысли о вчерашнем разговоре с зятем, но
теперь эти мысли уже не волновали его, как утром. Их заслонили впечатления
выхода из острога и шествия партии. Главное же – было томительно жарко. У
забора, в тени деревьев, сняв фуражки, стояли два мальчика-реалиста над
присевшим перед ними на коленки мороженником. Один из мальчиков уже
наслаждался, обсасывая роговую ложечку, другой дожидался верхом накладываемого
чем-то желтым стаканчика.
– Где
бы тут напиться? – спросил Нехлюдов своего извозчика, почувствовав
непреодолимое желание освежиться.
– Сейчас
тут трактир хороший, – сказал извозчик и, завернув за угол, подвез
Нехлюдова к подъезду с большой вывеской.
Пухлый
приказчик в рубахе за стойкой и бывшие когда-то белыми половые, за отсутствием
посетителей сидевшие у столов, с любопытством оглядели непривычного гостя и
предложили свои услуги. Нехлюдов спросил сельтерской воды и сел подальше от
окна к маленькому столику с грязной скатертью.
Два
человека сидели за столом за чайным прибором и белого стекла бутылкой, обтирали
со лбов испарину и что-то миролюбиво высчитывали. Один из них был черный и
плешивый, с таким же бордюром черных волос на затылке, какой был у Игнатья
Никифоровича. Впечатление это напомнило Нехлюдову опять вчерашний разговор с
зятем и свое желание повидаться с ним и сестрой до отъезда. «Едва ли успею до
поезда, – подумал он. – Лучше напишу письмо». И, спросив
бумаги, конверт и марку, он стал, прихлебывая свежую шипучую воду, обдумывать, что
он напишет. Но мысли его разбегались, и он никак не мог составить письма.
«Милая
Наташа, не могу уехать под тяжелым впечатлением вчерашнего разговора с Игнатьем
Никифоровичем…» – начал он. «Что же дальше? Просить простить за то, что я
вчера сказал? Но я сказал то, что думал. И он подумает, что я отрекаюсь. И
потом это его вмешательство в мои дела… Нет, не могу», – и,
почувствовав поднявшуюся опять в нем ненависть к этому чуждому, самоуверенному,
не понимающему его человеку, Нехлюдов положил неконченое письмо в карман и,
расплатившись, вышел на улицу и поехал догонять партию.
Жара еще
усилилась. Стены и камни точно дышали жарким воздухом. Ноги, казалось, обжигались
о горячую мостовую, и Нехлюдов почувствовал что-то вроде обжога, когда он голой
рукой дотронулся до лакированного крыла пролетки.
Лошадь
вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой,
тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал;
Нехлюдов
же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою. На спуске улицы,
против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов
остановил извозчика.
– Что
это? – спросил он у дворника.
– С
арестантом что-то.
Нехлюдов
сошел с пролетки и подошел к кучке людей. На неровных камнях покатой у тротуара
мостовой лежал головой ниже ног широкий немолодой арестант с рыжей бородой, красным
лицом и приплюснутым носом, в сером халате и таких же штанах. Он лежал
навзничь, раскрыв ладонями книзу покрытые веснушками руки, и после больших
промежутков, равномерно подергиваясь высокой и могучею грудью, всхлипывал,
глядя на небо остановившимися, налитыми кровью глазами. Над ним стояли
нахмуренный городовой, разносчик, почтальон, приказчик, старая женщина с
зонтиком и стриженый мальчик с пустой корзиной.
– Ослабели,
сидевши в замке, расслабли, а их ведут в самое пекло, – осуждал
кого-то приказчик, обращаясь к подошедшему Нехлюдову.
– Помрет,
должно, – говорила плачущим голосом женщина с зонтиком.
– Развязать
рубаху надо, – сказал почтальон.
Городовой
стал дрожащими толстыми пальцами неловко распускать тесемки на жилистой красной
шее. Он был, видимо, взволнован и смущен, но все-таки счел нужным обратиться к
толпе.
– Чего
собрались? И так жарко. От ветра стали.
– Должен
доктор свидетельствовать. Которых слабых оставлять. А то повели чуть живого, – говорил
приказчик, очевидно щеголяя своим знанием порядков.
Городовой,
развязав тесемки рубахи, выпрямился и оглянулся.
– Разойдитесь,
говорю. Ведь не ваше дело, чего не видали? – говорил он, обращаясь за
сочувствием к Нехлюдову, но, не встретив в его взгляде сочувствия, взглянул на
конвойного.
Но
конвойный стоял в стороне и, оглядывая свой сбившийся каблук, был совершенно равнодушен
к затруднению городового.
– Чье
дело, те не заботятся. Людей морить разве порядок?
– Арестант
– арестант, а все человек, – говорили в толпе.
– Положите
ему голову выше да воды дайте, – сказал Нехлюдов.
– За
водой пошли, – отвечал городовой и, взяв под мышки арестанта, с
трудом перетащил туловище повыше.
– Что
за сборище? – послышался вдруг решительный, начальственный голос, и к
собравшейся вокруг арестанта кучке людей быстрыми шагами подошел околоточный в
необыкновенно чистом и блестящем кителе и еще более блестящих высоких
сапогах. – Разойтись! Нечего тут стоять! – крикнул он на
толпу, еще не видя, зачем собралась толпа.
Подойдя
же вплоть и увидав умирающего арестанта, он сделал одобрительный знак головой,
как будто ожидая этого самого, и обратился к городовому:
– Как
так?
Городовой
доложил, что шла партия, и арестант упал, конвойный приказал оставить.
– Так
что же? В участок надо. Извозчика.
– Побежал
дворник, – сказал городовой, прикладывая руку к козырьку.
Приказчик
что-то начал было о жаре.
– Твое
дело это? А? Иди своей дорогой, – проговорил околоточный и так строго
взглянул на него, что приказчик замолк.
– Воды
надо дать выпить, – сказал Нехлюдов.
Околоточный
строго взглянул и на Нехлюдова, но ничего не сказал. Когда же дворник принес в
кружке воду, он велел городовому предложить арестанту.
Городовой
поднял завалившуюся голову и попытался влить воду в рот, но арестант не принимал
ее; вода выливалась по бороде, моча на груди куртку и посконную пыльную рубаху.
– Вылей
на голову! – скомандовал околоточный, и городовой, сняв блинообразную
шапку, вылил воду и на рыжие курчавые волосы, и на голый череп.
Глаза арестанта,
как будто испуганно, больше открылись, но положение его не изменилось. По лицу
его текли грязные потоки от пыли, но рот так же равномерно всхлипывал, и все
тело вздрагивало.
– А
этот что ж? Взять этого, – обратился околоточный к городовому, указывая
на нехлюдовского извозчика. – Давай! Эй, ты!
– Занят, – мрачно,
не поднимая глаз, проговорил извозчик.
– Это
мой извозчик, – сказал Нехлюдов, – но возьмите его. Я
заплачу, – прибавил он, обращаясь к извозчику.
– Ну,
чего стали? – крикнул околоточный. – Берись!
Городовой,
дворники и конвойный подняли умирающего, понесли к пролетке и посадили на
сиденье. Но он не мог сам держаться: голова его заваливалась назад, и все тело
съезжало с сиденья.
– Клади
лежмя! – скомандовал околоточный.
– Ничего,
ваше благородие, я так довезу, – сказал городовой, твердо усаживаясь
рядом с умирающим на сиденье и обхватывая его сильной правой рукой под мышку.
Конвойный
поднял обутые в коты без подверток ноги и поставил и вытянул их под козла.
Околоточный
оглянулся и, увидав на мостовой блинообразную шапку арестанта, поднял ее и
надел на завалившуюся назад мокрую голову.
– Марш! – скомандовал
он.
Извозчик
сердито оглянулся, покачал головой и, сопутствуемый конвойным, тронулся шагом
назад к частному дому. Сидевший с арестантом городовой беспрестанно
перехватывал спускавшееся с качавшейся во все стороны головой тело. Конвойный,
идя подле, поправлял ноги. Нехлюдов пошел за ними.
|
