LVII
На
другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося
взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если все
так, как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого
вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов, между прочим, рассказал адвокату
о содержимых ста тридцати человеках по недоразумению и спросил, от кого это
зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
– Кто
виноват? Никто, – сказал он решительно. – Скажите прокурору
– он скажет, что виноват губернатор, скажите губернатору – он скажет,
что виноват прокурор. Никто не виноват.
– Я
сейчас еду к Масленникову и скажу ему.
– Ну-с,
это бесполезно, – улыбаясь, возразил адвокат. – Это такая – он
не родственник и не друг? – это такая, с позволения сказать, дубина и
вместе с тем хитрая скотина.
Нехлюдов,
вспомнив, что говорил Масленников про адвоката, ничего не ответил и, простившись,
поехал к Масленникову.
Масленникова
Нехлюдову нужно было просить о двух вещах: о переводе Масловой в больницу и о
ста тридцати бесписьменных, безвинно содержимых в остроге. Как ни тяжело ему
было просить человека, которого он не уважал, это было единственное средство
достигнуть цели, и надо было пройти через это.
Подъезжая
к дому Масленникова, Нехлюдов увидал у крыльца несколько экипажей: пролетки,
коляски и кареты, и вспомнил, что как раз нынче был тот приемный день жены
Масленникова, в который он просил его приехать. В то время как Нехлюдов
подъезжал к дому, одна карета стояла у подъезда, и лакей в шляпе с кокардой и
пелерине подсаживал с порога крыльца даму, подхватившую свой шлейф и открывшую
черные тонкие щиколотки в туфлях. Среди стоящих уже экипажей он узнал закрытое
ландо Корчагиных. Седой румяный кучер почтительно и приветливо снял шляпу, как
особенно знакомому барину. Не успел Нехлюдов спросить швейцара о том, где
Михаил Иванович (Масленников), как он сам показался на ковровой лестнице, провожая
очень важного гостя, такого, какого он провожал уже не до площадки, а до самого
низа. Очень важный военный гость этот, сходя, говорил по-французски об аллегри
в пользу приютов, устраиваемых в городе, высказывая мнение, что это хорошее
занятие для дам: «И им весело, и деньги собираются».
– Qu'elles
s'amusent et que le bon Dieu les benisse…[23]A,
Нехлюдов, здравствуйте! Что давно вас не видно? – приветствовал он
Нехлюдова. – Allez presenter vos de voirs a madame[24]. И Корчагины тут. Et
Nadine Bukshevden. Toutes les jolies femmes de la ville[25], – сказал он,
подставляя и несколько приподнимая свои военные плечи под подаваемую ему его же
великолепным с золотыми галунами лакеем шинель. – Au revoir, mon
cher![26]– Он
пожал еще руку Масленникову.
– Ну,
пойдем наверх, как я рад! – возбужденно заговорил Масленников,
подхватывая под руку Нехлюдова и, несмотря на свою корпуленцию, быстро увлекая
его наверх.
Масленников
был в особенно радостном возбуждении, причиной которого было оказанное ему
внимание важным лицом. Казалось, служа в гвардейском, близком к царской фамилии
полку, Масленникову пора бы привыкнуть к общению с царской фамилией, но, видно,
подлость только усиливается повторением, и всякое такое внимание приводило
Масленникова в такой же восторг, в который приходит ласковая собачка после
того, как хозяин погладит, потреплет, почешет ее за ушами. Она крутит хвостом, сжимается,
извивается, прижимает уши и безумно носится кругами. То же самое был готов
делать Масленников. Он не замечал серьезного выражения лица Нехлюдова, не
слушал его и неудержимо влек его в гостиную, так что нельзя было отказаться, и
Нехлюдов шел с ним.
– Дело
после; что прикажешь – все сделаю, – говорил Масленников,
проходя с Нехлюдовым через залу. – Доложите генеральше, что князь
Нехлюдов, – на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их,
двинулся вперед. – Vous n'avez qu'a ordonner[27]. Но жену повидай непременно.
Мне и то досталось за то, что я тот раз не привел тебя.
Лакей
уже успел доложить, когда они вошли, и Анна Игнатьевна, вице-губернаторша, генеральша,
как она называла себя, уже с сияющей улыбкой наклонилась к Нехлюдову из-за шляпок
и голов, окружавших ее у ди вана. На другом конце гостиной у стола с чаем
сидели барыни и стояли мужчины – военные и штатские, и слышался
неумолкаемый треск мужских и женских голосов.
– Enfin![28]Что же это вы
нас знать не хотите? Чем мы вас обидели?
Такими
словами, предполагавшими интимность между нею и Нехлюдовым, которой никогда не
было, встретила Анна Игнатьевна входящего.
– Вы
знакомы? Знакомы? Мадам Белявская, Михаил Иванович Чернов.
Садитесь
поближе.
– Мисси,
venez dons a notre table. Ou vous apportera votre the…
[29]И вы… – обратилась она к
офицеру, говорившему с Мисси, очевидно забыв его имя, – пожалуйте
сюда. Чаю, князь, прикажете?
– Ни
за что, ни за что не соглашусь: она просто не любила, – говорил
женский голос.
– А
любила пирожки.
– Вечно
глупые шутки, – со смехом вступилась другая дама в высокой шляпе,
блестевшая шелком, золотом и камнями.
– C'est
excellent[30]– эти
вафельки, и легко.
Подайте
еще сюда.
– Что
же, скоро едете?
– Да
уж нынче последний день. От этого мы и приехали.
– Такая
прелестная весна, так хорошо теперь в деревне!
Мисси в
шляпе и каком-то темно-полосатом платье, схватывавшем без складочки ее тонкую
талию, точно как будто она родилась в этом платье, была очень красива. Она
покраснела, увидав Нехлюдова.
– А
я думала, что вы уехали, – сказала она ему.
– Почти
уехал, – сказал Нехлюдов. – Дела задерживают. Я и сюда
приехал по делу.
– Заезжайте
к мама. Она очень хочет вас видеть, – сказала она и, чувствуя, что
она лжет и он понимает это, покраснела еще больше.
– Едва
ли успею, – мрачно отвечал Нехлюдов, стараясь сделать вид, что не
заметил, как она покраснела.
Мисси
сердито нахмурилась, пожала плечами и обратилась к элегантному офицеру, который
подхватил у нее из рук порожнюю чашку и, цепляя саблей за кресла, мужественно
перенес ее на другой стол.
– Вы
должны тоже пожертвовать для приюта.
– Да
я и не отказываюсь, но хочу приберечь всю свою щедрость до аллегри. Там я
выкажу себя уже во всей силе.
– Ну,
смотрите! – послышался явно притворно смеющийся голос.
Приемный
день был блестящий, и Анна Игнатьевна была в восхищении.
– Мне
Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, – говорила
она Нехлюдову. – Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может
иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные
заключенные – его дети. Он иначе не смотрит на них. Il est d'une bonte…
[31]Она остановилась, не найдя слов,
которые могли бы выразить bonte того ее мужа, по распоряжению которого секли
людей, и тотчас же, улыбаясь, обратилась к входившей старой сморщенной старухе
в лиловых бантах.
Поговорив,
сколько нужно было, и так бессодержательно, как тоже нужно было, для того чтобы
не нарушить приличия, Нехлюдов встал и подошел к Масленникову.
– Так,
пожалуйста, можешь ты меня выслушать?
– Ах,
да! Ну, что же? Пойдем сюда.
Они
вошли в маленький японский кабинетик и сели у окна.
|
