XLIII
Маслова
оглянулась и, подняв голову и прямо выставляя грудь, с своим, знакомым Нехлюдову,
выражением готовности, подошла к решетке, протискиваясь между двумя арестантками,
и удивленно-вопросительно уставилась на Нехлюдова, не узнавая его.
Признав,
однако, по одежде в нем богатого человека, она улыбнулась.
– Вы
ко мне? – сказала она, приближая к решетке свое улыбающееся, с
косящими глазами лицо.
– Я
хотел видеть… – Нехлюдов не знал, как сказать: «вас» или «тебя», и решил
сказать «вас». Он говорил не громче обыкновенного. – Я хотел видеть
вас… я…
– Ты
мне зубы-то не заговаривай, – кричал подле него оборванец. – Брала
или не брала?
– Говорят
тебе, помирает, чего ж еще? – кричал кто-то с другой стороны.
Маслова
не могла расслышать того, что говорил Нехлюдов, но выражение его лица в то
время, как он говорил, вдруг напомнило ей его. Но она не поверила себе. Улыбка,
однако, исчезла с ее лица, и лоб стал страдальчески морщиться.
– Не
слыхать, что говорите, – прокричала она, щурясь и все больше и больше
морща лоб.
– Я
пришел…
«Да, я
делаю то, что должно, я каюсь», – подумал Нехлюдов. И только что он
подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он,
зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы не разрыдаться.
– Я
говорю: зачем встреваешь, куда не должно… – кричали с одной стороны.
– Верь
ты богу, знать не знаю, – кричала арестантка с другой стороны.
Увидав
его волнение, Маслова узнала его.
– Похоже,
да не признаю, – закричала она, не глядя на него, и покрасневшее
вдруг лицо ее стало еще мрачнее.
– Я
пришел затем, чтобы просить у тебя прощения, – прокричал он громким
голосом, без интонации, как заученный урок.
Прокричав
эти слова, ему стало стыдно, и он оглянулся. Но тотчас же пришла мысль, что
если ему стыдно, то это тем лучше, потому что он должен нести стыд. И он громко
продолжал:
– Прости
меня, я страшно виноват перед… – прокричал он еще.
Она
стояла неподвижно и не спускала с него своего косого взгляда.
Он не
мог дальше говорить и отошел от решетки, стараясь удержать колебавшие его грудь
рыдания.
Смотритель,
тот самый, который направил Нехлюдова в женское отделение, очевидно заинтересованный
им, пришел в это отделение и, увидав Нехлюдова не у решетки, спросил его,
почему он не говорит с той, с кем ему нужно.
Нехлюдов
высморкался и, встряхнувшись, стараясь иметь спокойный вид, отвечал:
– Не
могу говорить через решетку, ничего не слышно.
Смотритель
задумался.
– Ну,
что же, можно вывести ее сюда на время.
– Марья
Карловна! – обратился он к надзирательнице. – Выведите
Маслову наружу.
Через
минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к
Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на него. Черные волосы, так
же как и третьего дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое
и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцевито-черные косые
глаза из-под подпухших век особенно блестели.
– Можно
здесь говорить, – сказал смотритель и отошел.
Нехлюдов
придвинулся к скамье, стоявшей у стены.
Маслова
взглянула вопросительно на помощника смотрителя и потом, как бы с удивлением
пожав плечами, пошла за Нехлюдовым к скамье и села на нее рядом с ним, оправив
юбку.
– Я
знаю, что вам трудно простить меня, – начал Нехлюдов, но опять
остановился, чувствуя, что слезы мешают, – но если нельзя уже
поправить прошлого, то я теперь сделаю все, что могу. Скажите…
– Как
это вы нашли меня? – не отвечая на его вопрос, спросила она, и глядя
и не глядя на него своими косыми глазами.
«Боже
мой! Помоги мне. Научи меня, что мне делать!» – говорил себе Нехлюдов,
глядя на ее такое изменившееся, дурное теперь лицо.
– Я
третьего дня был присяжным, – сказал он, – когда вас
судили. Вы не узнали меня?
– Нет,
не узнала. Некогда мне было узнавать. Да я и не смотрела, – сказала
она.
– Ведь
был ребенок? – спросил он и почувствовал, как лицо его покраснело.
– Тогда
же, слава богу, помер, – коротко и злобно ответила она, отворачивая
от него взгляд.
– Как
же, от чего?
– Я
сама больна была, чуть не померла, – сказала она, не поднимая глаз.
– Как
же тетушки вас отпустили?
– Кто
ж станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и прогнали. Да что говорить, – не
помню ничего, все забыла. То все кончено – Нет, не кончено. Не могу я так
оставить этого. Я хоть теперь хочу искупить свой грех.
– Нечего
искупать; что было, то было и прошло, – сказала она, и, чего он никак
не ожидал, она вдруг взглянула на него и неприятно, заманчиво и жалостно
улыбнулась.
Маслова
никак не ожидала увидать его, особенно теперь и здесь, и потому в первую минуту
появление его поразило ее и заставило вспомнить о том, чего она не вспоминала
никогда. Она в первую минуту вспомнила смутно о том новом, чудном мире чувств и
мыслей, который открыт был ей прелестным юношей, любившим ее и любимым ею, и
потом об его непонятной жестокости и целом ряде унижений, страданий, которые
последовали за этим волшебным счастьем и вытекали из него. И ей сделалось
больно. Но, не будучи в силах разобраться в этом, она поступила и теперь, как
поступала всегда: отогнала от себя эти воспоминания и постаралась застлать их
особенным туманом развратной жизни; так точно она сделала и теперь. В первую
минуту она соединила теперь сидящего перед ней человека с тем юношей, которого
она когда-то любила, но потом, увидав, что это слишком больно, она перестала
соединять его с тем.
Теперь
этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был для нее не тот
Нехлюдов, которого она любила, а только один из тех людей, которые, когда им
нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа,
как она, должны были пользоваться как можно для себя выгоднее. И потому она
заманчиво улыбнулась ему. Она помолчала, обдумывая, чем бы воспользоваться от
него.
– То
все кончено, – сказала она. – Теперь вот осудили в каторгу.
И губы
ее задрожали, когда она выговорила это страшное слово.
– Я
знал, я уверен был, что вы не виноваты, – сказал Нехлюдов.
– Известно,
не виновата. Разве я воровка или грабительница. У нас говорят, что все от адвоката, – продолжала
она. – Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут…
– Да,
непременно, – сказал Нехлюдов. – Я уже обратился к
адвокату.
– Надо
не пожалеть денег, хорошего, – сказала она, – Я все сделаю,
что возможно.
Наступило
молчание.
Она
опять так же улыбнулась, – А я хочу вас попросить… денег, если
можете. Немного… десять рублей, больше не надо, – вдруг сказала она.
– Да,
да, – сконфуженно заговорил Нехлюдов и взялся за бумажник.
Она
быстро взглянула на смотрителя, который ходил взад и вперед по камере.
– При
нем не давайте, а когда он отойдет, а то отберут.
Нехлюдов
достал бумажник, как только смотритель отвернулся, но не успел передать десятирублевую
бумажку, как смотритель опять повернулся к ним лицом. Он зажал ее в руке.
«Ведь
это мертвая женщина», – думал он, глядя на это когда-то милое, теперь
оскверненное пухлое лицо с блестящим нехорошим блеском черных косящих глаз,
следящих за смотрителем и его рукою с зажатой бумажкой. И на него нашла минута
колебания.
Опять
тот искуситель, который говорил вчера ночью, заговорил в душе Нехлюдова, как
всегда, стараясь вывести его из вопросов, о том, что должно сделать, к вопросу
о том, что выйдет из его поступков и что полезно.
«Ничего
ты не сделаешь с этой женщиной, – говорил этот голос, – только
себе на шею повесишь камень, который утопит тебя и помешает тебе быть полезным другим.
Дать ей денег, все, что есть, проститься с ней и кончить все навсегда?» – подумалось
ему.
Но тут
же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе,
что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах,
которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону. И он
сделал это усилие, призывая того бога, которого он вчера почуял в своей душе, и
бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей все.
– Катюша!
Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне, простила ли ты меня,
простишь ли ты меня когда-нибудь, – сказал он, вдруг переходя на
«ты».
Она не
слушала его, а глядела то на его руку, то на смотрителя. Когда смотритель отвернулся,
она быстро протянула к нему руку, схватила бумажку и положила за пояс.
– Чудно,
что говорите, – сказала она, презрительно, как ему показалось,
улыбаясь.
Нехлюдов
чувствовал, что в ней есть что-то прямо враждебное ему, защищающее ее такою,
какая она теперь, и мешающее ему проникнуть до ее сердца.
Но,
удивительное дело, это его не только не отталкивало, но еще больше какой-то
особенной, новой силой притягивало к ней. Он чувствовал, что ему должно
разбудить ее духовно, что это страшно трудно; но самая трудность этого дела
привлекала его. Он испытывал к ней теперь чувство такое, какого он никогда не
испытывал прежде ни к ней, ни к кому-либо другому в котором не было ничего
личного: он ничего не жедал себе от нее, а желал только того, чтобы она перестала
быть такою, какою она была теперь, чтобы она пробудилась и стала такою, какою
она была прежде.
– Катюша,
зачем ты так говоришь? Я ведь знаю тебя, помню тебя тогда, в Панове…
– Что
старое поминать, – сухо сказала она.
– Я
вспоминаю затем, чтобы загладить, искупить свой грех, Катюша, – начал
он и хотел было сказать о том, что он женится на ней, но он встретил ее взгляд
и прочел в нем что-то такое страшное и грубое, отталкивающее, что не мог
договорить.
В это
время посетители стали выходить. Смотритель подошел к Нехлюдову и сказал, что
время свидания кончилось Маслова встала, покорно ожидая, когда ее отпустят.
– Прощайте,
мне еще многое нужно сказать вам, но, как видите, теперь нельзя, – сказал
Нехлюдов и протянул руку. – Я приду еще.
– Кажется,
все сказали…
Она
подала руку, но не пожала.
– Нет,
я постараюсь видеться с вами еще, где бы можно переговорить, и тогда скажу
очень важное, что нужно сказать вам, – сказал Нехлюдов.
– Что
же, приходите, – сказала она, улыбаясь той улыбкой, которой улыбалась
мужчинам, которым хотела нравиться.
– Вы
ближе для меня, чем сестра, – сказал Нехлюдов.
– Чудно, – повторила
она и, покачивая головой, ушла за решетку.
|