Увеличить |
X
Город
особенно странно и по-новому в этот приезд поразил Нехлюдова. Он вечером, при
зажженных фонарях, приехал с вокзала в свою квартиру. По всем комнатам еще
пахло нафталином, а Аграфена Петровна и Корней – оба чувствовали себя
измученными и недовольными и даже поссорились вследствие уборки вещей,
употребление которых, казалось, состояло только в том, чтобы их развешивать,
сушить и прятать. Комната Нехлюдова была не занята, но не убрана, и от сундуков
проходы к ней были трудны, так что приезд Нехлюдова, очевидно, мешал тем делам,
которые по какой-то странной инерции совершались в этой квартире. Все это так
неприятно своим очевидным безумием, которого он когда-то был участником,
показалось Нехлюдову после впечатлений деревенской нужды, что он решил
переехать на другой же день в гостиницу, предоставив Аграфене Петровне убирать
веши, как она это считала нужным, до приезда сестры, которая распорядится
окончательно всем тем, что было в доме.
Нехлюдов
с утра вышел из дома, выбрал себе недалеко от острога в первых попавшихся,
очень скромных и грязноватых меблированных комнатах помещение из двух номеров
и, распорядившись о том, чтобы туда были перевезены отобранные им из дома вещи,
пошел к адвокату.
На дворе
было холодно. После гроз и дождей наступили те холода, которые обыкновенно
бывают весной. Было так холодно и такой пронзительный ветер, что Нехлюдов озяб
в легком пальто и все прибавлял шагу, стараясь согреться.
В его
воспоминании были деревенские люди: женщины, дети, старики, бедность и измученность,
которые он как будто теперь в первый раз увидал, в особенности улыбающийся старичок-младенец,
сучащий безыкорными ножками, – и он невольно сравнивал с ними то, что
было в городе. Проходя мимо лавок мясных, рыбных и готового платья, он был
поражен – точно в первый раз увидел это – сытостью того огромного
количества таких чистых и жирных лавочников, каких нет ни одного человека в
деревне. Люди эти, очевидно, твердо были убеждены в том, что их старания
обмануть людей, не знающих толка в их товаре, составляют не праздное, но очень
полезное занятие. Такие же сытые были кучера с огромными задами и пуговицами на
спине, такие же швейцары в фуражках, обшитых галунами, такие же горничные в
фартуках и кудряшках и в особенности лихачи-извозчики с подбритыми затылками,
сидевшие, развалясь, в своих пролетках, презрительно и развратно рассматривая
проходящих. Во всех этих людях он невольно видел теперь тех самых деревенских
людей, лишенных земли и этим лишением согнанных в город. Одни из этих людей
сумели воспользоваться городскими условиями и стали такие же, как и господа, и
радовались своему положению, другие же стали в городе в еще худшие условия, чем
в деревне, и были еще более жалки. Такими жалкими показались Нехлюдову те
сапожники, которых он увидал работающих в окне одного подвала; такие же были
худые, бледные, растрепанные прачки, худыми оголенными руками гладившие перед
открытыми окнами, из которых валил мыльный пар. Такие же были два красильщика в
фартуках и опорках на босу ногу, все от головы до пяток измазанные краской,
встретившиеся Нехлюдову. В засученных выше локтя загорелых жилистых слабых
руках они несли ведро краски и не переставая бранились. Лица были измученные и
сердитые. Такие же лица были и у запыленных с черными лицами ломовых
извозчиков, трясущихся на своих дрогах.
Такие же
были у оборванных опухших мужчин и женщин, с детьми стоявших на углах улиц и
просивших милостыню. Такие же лица были видны в открытых окнах трактира, мимо которого
пришлось пройти Нехлюдову. У грязных, уставленных бутылками и чайной посудой столиков,
между которыми, раскачиваясь, сновали белые половые, сидели, крича и распевая,
потные, покрасневшие люди с одуренными лицами. Один сидел у окна, подняв брови
и выставив губы, глядел перед собою, как будто стараясь вспомнить что-то.
«И зачем
они все собрались тут?» – думал Нехлюдов, невольно вдыхая вместе с пылью,
которую нес на него холодный ветер, везде распространенный запах прогорклого
масла свежей краски.
На одной
из улиц с ним поравнялся обоз ломовых, везущих какое-то железо и так страшно
гремящих по неровной мостовой своим железом, что ему стало больно ушам и
голове. Он прибавил шагу, чтобы обогнать обоз, когда вдруг из-за грохота железа
услыхал свое имя. Он остановился и увидал немного впереди себя военного с
остроконечными слепленными усами и с сияющим глянцевитым лицом, который, сидя
на пролетке лихача, приветственно махал ему рукой, открывая улыбкой
необыкновенно белые зубы.
– Нехлюдов!
Ты ли?
Первое
чувство Нехлюдова было удовольствие.
– А!
Шенбок, – радостно проговорил он, но тотчас же понял, что радоваться
совершенно было нечему.
Это был
тот самый Шенбок, который тогда заезжал к тетушкам. Нехлюдов давно потерял его
из вида, но слышал про него, что он, несмотря на свои долги, выйдя из полка и
оставшись по кавалерии, все как-то держался какими-то средствами в мире богатых
людей. Довольный, веселый вид подтверждал это.
– Вот
хорошо-то, что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну, брат, а ты
постарел, – говорил он, выходя из пролетки и расправляя плечи. – Я
только по походке и узнал тебя. Ну, что ж, обедаем вместе? Где у вас тут кормят
порядочно?
– Не
знаю, успею ли, – отвечал Нехлюдов, думая только о том, как бы ему
отделаться от товарища, не оскорбив его. – Ты зачем же здесь? – спросил
он.
– Да
дела, братец. Дела по опеке. Я опекун ведь. Управляю делами Саманова. Знаешь, богача.
Он рамоли. А пятьдесят четыре тысячи десятин земли, – сказал он с
какой-то особенной гордостью, точно он сам сделал все эти десятины. – Запущены
дела были ужасно. Земля вся была по крестьянам. Они ничего не платили, недоимки
было больше восьмидесяти тысяч. Я в один год все переменил и дал опеке на
семьдесят процентов больше. А? – спросил он с гордостью.
Нехлюдов
вспомнил, что слышал, как этот Шенбок именно потому, что он прожил все свое
состояние и наделал неоплатных долгов, был по какой-то особенной протекции
назначен опекуном над состоянием старого богача, проматывавшего свое состояние,
и теперь, очевидно, жил этой опекой.
«Как бы
отделаться от него, не обидев его?» – думал Нехлюдов, глядя на его
глянцевитое, налитое лицо с нафиксатуаренными усами и слушая его
добродушно-товарищескую болтовню о том, где хорошо кормят, и хвастовство о том,
как он устроил дела опеки.
– Ну,
так где же обедаем?
– Да
мне некогда, – сказал Нехлюдов, глядя на часы.
– Так
вот что. Вечером нынче скачки. Ты будешь?
– Нет,
я не буду.
– Приезжай.
Своих уж у меня нет. Но я держу за Гришиных лошадей.
Помнишь?
У него хорошая конюшня. Так вот приезжай, и поужинаем.
– И
ужинать не могу, – улыбаясь, сказал Нехлюдов.
– Ну
что ж это? Ты куда теперь? Хочешь, я довезу.
– Як
адвокату. Он тут за углом, – сказал Нехлюдов.
– А,
да ведь ты что-то в остроге делаешь? Острожным ходатаем стал? Мне Корчагины говорили, – смеясь,
заговорил Шенбок. – Они уже уехали. Что такое?
Расскажи!
– Да,
да, все это правда, – отвечал Нехлюдов, – что же
рассказывать на улице!
– Ну
да, ну да, ты ведь всегда чудак был. Так приедешь на скачки?
– Да
нет, и не могу и не хочу. Ты, пожалуйста, не сердись.
– Вот,
сердиться! Ты где стоишь? – спросил он, и вдруг лицо его сделалось
серьезно, глаза остановились, брови поднялись. Он, очевидно, хотел вспомнить, и
Нехлюдов увидал в нем совершенно такое же тупое выражение, как у того человека
с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило его в окне
трактира.
– Холодище-то
какой! А?
– Да,
да.
– Покупки
у тебя? – обратился он к извозчику.
– Ну,
так прощай; очень, очень рад, что встретил тебя, – сказал Шенбок и,
пожав крепко руку Нехлюдову, вскочил в пролетку, махая перед глянцевитым лицом
широкой рукой в новой белой замшевой перчатке и привычно улыбаясь своими
необыкновенно белыми зубами.
«Неужели
я был такой? – думал Нехлюдов, продолжая свой путь к адвокату.
– Да,
хоть не совсем такой, но хотел быть таким и думал, что так и проживу жизнь».
|