XXXVII
Подъехав
к части мимо пожарного часового, пролетка с арестантом въехала во двор полицейской
части и остановилась у одного из подъездов.
На дворе
пожарные, засучив рукава, громко разговаривая и смеясь, мыли какие-то дроги.
Как
только пролетка остановилась, несколько городовых окружили ее и подхватили безжизненное
тело арестанта под мышки и ноги и сняли его с пищавшей под ними пролетки.
Привезший
арестанта городовой, сойдя с пролетки, помахал закоченевшей рукой, снял фуражку
и перекрестился. Мертвого же понесли в дверь и вверх по лестнице. Нехлюдов
пошел за ним. В небольшой грязной комнате, куда внесли мертвого, было четыре
койки. На двух сидели в халатах два больных, один косоротый с обвязанной шеей,
другой чахоточный. Две койки были свободны. На одну из них положили арестанта.
Маленький человечек с блестящими глазами и беспрестанно двигающимися бровями, в
одном белье и чулках, быстрыми, мягкими шагами подошел к принесенному
арестанту, посмотрел на него, потом на Нехлюдова и громко расхохотался. Это был
содержавшийся в приемном покое сумасшедший.
– Хотят
испугать меня, – заговорил он. – Только нет – не удастся.
Вслед за
городовыми, внесшими мертвого, вошли околоточный и фельдшер.
Фельдшер,
подойдя к мертвому, потрогал желтоватую, покрытую веснушками, еще мягкую, но
уже мертвенно-бледную руку арестанта, подержал ее, потом пустил. Она
безжизненно упала на живот мертвеца.
– Готов, – сказал
фельдшер, мотнув головой, но, очевидно для порядка, раскрыл мокрую суровую
рубаху мертвеца и, откинув от уха свои курчавые волосы, приложился к желтоватой
неподвижной высокой груди арестанта. Все молчали. Фельдшер приподнялся, еще
качнул головой и потрогал пальцем сначала одно, потом другое веко над открытыми
голубыми остановившимися глазами.
– Не
испугаете, не испугаете, – говорил сумасшедший, все время плюя по
направлению фельдшера.
– Что
ж? – спросил околоточный.
– Что
ж? – повторил фельдшер. – В мертвецкую убрать надо.
– Смотрите,
верно ли? – спросил околоточный.
– Пора
знать, – сказал фельдшер, для чего-то закрывая раскрытую грудь
мертвеца. – Да я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров,
сходи, – сказал фельдшер и отошел от мертвеца.
– Снести
в мертвецкую, – сказал околоточный. – А ты тогда приходи в
канцелярию, – распишешься, – прибавил он конвойному,
который все время не отставал от арестанта.
– Слушаю, – отвечал
конвойный.
Городовые
подняли мертвеца и понесли опять вниз по лестнице. Нехлюдов хотел идти за ними,
но сумасшедший задержал его.
– Вы
ведь не в заговоре, так дайте папиросочку, – сказал он.
Нехлюдов
достал папиросочницу и дал ему. Сумасшедший, водя бровями, стал, очень быстро
говоря, рассказывать, как его мучают внушениями.
– Ведь
они все против меня и через своих медиумов мучают, терзают меня…
– Извините
меня, – сказал Нехлюдов и, не дослушав его, вышел на двор, желая
узнать, куда отнесут мертвого.
Городовые
с своей ношей уже прошли весь двор и входили в подъезд подвала. Нехлюдов хотел
подойти к ним, но околоточный остановил его.
– Вам
что нужно?
– Ничего, – отвечал
Нехлюдов…
– Ничего,
так и ступайте.
Нехлюдов
покорился и пошел к своему извозчику. Извозчик его дремал.
Нехлюдов
разбудил его и поехал опять к вокзалу.
Не
отъехал он и ста шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с
ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант.
Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой,
покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при
каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя
рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
– Что
делают! – сказал извозчик, останавливая лошадь.
Нехлюдов
слез с пролетки и вслед за ломовым, опять мимо пожарного часового, вошел на
двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть дроги, и на их месте
стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и, заложив руки в карманы,
строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца, которого пожарный водил
перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и брандмайор сердито говорил
что-то стоявшему тут же ветеринару.
Околоточный
стоял тут же. Увидав другого мертвеца, он подошел к ломовому.
– Где
подняли? – спросил он, неодобрительно покачав головой.
– На
Старой Горбатовской, – отвечал городовой.
– Арестант? – спросил
брандмайор, – Так точно.
– Второй
нынче, – сказал околоточный.
– Ну,
порядки! Да и жара же, – сказал брандмайор и, обратившись к
пожарному, уводившему хромого буланого, крикнул:
– В
угловой денник поставь!
Я тебя,
сукина сына, научу, как лошадей калечить, какие дороже тебя, шельмы, стоят.
Мертвеца,
так же как и первого, подняли с телеги городовые и понесли в приемный покой.
Нехлюдов, как загипнотизированный, пошел за ними.
– Вам
чего? – спросил его один городовой.
Он, не
отвечая, шел туда, куда они несли мертвеца.
Сумасшедший,
сидя на койке, жадно курил папиросу, которую ему дал Нехлюдов.
– А,
вернулись! – сказал он и расхохотался. Увидав мертвеца, он
поморщился. – Опять, – сказал он. – Надоели, ведь
не мальчик я, правда? – вопросительно улыбаясь, обратился он к
Нехлюдову.
Нехлюдов
между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не заслонял более и лицо
которого, прежде скрытое шапкой, было все видно. Как тот арестант был
безобразен, так этот был необыкновенно красив и лицом и всем телом. Это был
человек в полном расцвете сил. Несмотря на изуродованную бритьем половину
головы, невысокий крутой лоб с возвышениями над черными, теперь безжизненными
глазами был очень красив, так же как и небольшой с горбинкой нос над тонкими
черными усами. Синеющие теперь губы были сложены в улыбку; небольшая бородка
только окаймляла нижнюю часть лица, и на бритой стороне черепа было видно небольшое
крепкое и красивое ухо. Выражение лица было и спокойное, и строгое, и доброе.
Не говоря уже о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной
жизни были погублены в этом человеке, – по тонким костям рук и
скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было,
какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное,
в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, за порчу
которого так сердился брандмайор. А между тем его заморили, и не только никто
не жалел его как человека, – никто не жалел его как напрасно
погубленное рабочее животное.
Единственное
чувство, вызываемое во всех людях его смертью, было чувство досады за хлопоты,
которые доставляла необходимость устранить это угрожающее разложением тело.
В
приемный покой вошли доктор с фельдшером и частный. Доктор был плотный коренастый
человек в чесучовом пиджаке и таких же узких, обтягивавших ему мускулистые
ляжки панталонах. Частный был маленький толстяк с шарообразным красным лицом,
которое делалось еще круглее от его привычки набирать в щеки воздух и медленно
выпускать его. Доктор подсел на койку к мертвецу, так же как и фельдшер,
потрогал руки, послушал сердце и встал, обдергивая панталоны.
– Мертвее
не бывают, – сказал он.
Частный
набрал полный рот воздуха и медленно выпустил его.
– Из
какого замка? – обратился он к конвойному.
Конвойный
ответил и напомнил о кандалах, которые были на умершем.
– Прикажу
снять; слава богу, кузнецы есть, – сказал частный и, опять раздув
щеки, пошел к двери, медленно выпуская воздух.
– Отчего
же это так? – обратился Нехлюдов к доктору.
Доктор
посмотрел на него через очки.
– Что
отчего так? Что помирают от солнечного удара? А так, сидя без движения, без
света всю зиму, и вдруг на солнце, да в такой день, как нынче, да идут толпою,
притока воздуха нет. Вот и удар.
– Так
зачем же их посылают?
– А
это вы их спросите. Да вы, собственно, кто?
– Я
посторонний.
– А-а!..
Мое почтение, мне некогда, – сказал доктор и, с досадой отдернув вниз
панталоны, направился к койкам больных.
– Ну,
твои дела как? – обратился он к косоротому бледному человеку с
обвязанной шеей.
Сумасшедший
между тем сидел на своей койке и, перестав курить, плевал по направлению
доктора.
Нехлюдов
сошел вниз на двор и мимо пожарных лошадей, и кур, и часового в медном шлеме
прошел в ворота, сел на своего опять заснувшего извозчика и поехал на вокзал.
|