XXII
Выехав в
горку, ямщик обернулся.
– В
какую гостиницу везти?
– Какая
лучше?
– Чего
лучше «Сибирской». А то у Дюкова хорошо.
– Куда
хочешь.
Ямщик
опять сел бочком и прибавил хода. Город был как и все города: такие же дома с
мезонинами и зелеными крышами, такой же собор, лавки и на главной улице
магазины и даже такие же городовые. Только дома были почти все деревянные и
улицы немощеные. В одной из наиболее оживленных улиц ямщик остановил тройку у
подъезда гостиницы. Но в гостинице не оказалось свободных номеров, так что надо
было ехать в другую. В этой другой был свободный номер, и Нехлюдов в первый раз
после двух месяцев очутился опять в привычных условиях относительной чистоты и
удобства. Как ни мало роскошен был номер, в который отвели Нехлюдова, он
испытал большое облегчение после перекладной, постоялых дворов и этапов.
Главное, ему нужно было очиститься от вшей, от которых он никогда не мог вполне
освободиться после посещения этапов.
Разложившись,
он тотчас же поехал в баню, а оттуда, приведя себя в городской порядок – надев
крахмаленую рубашку и со слежавшимися складками панталоны, сюртук и
пальто, – к начальнику края. Приведенный швейцаром гостиницы извозчик
на сытой, крупной киргизке, запряженной в дребезжащую пролетку, подвез
Нехлюдова к большому красивому зданию, у которого стояли часовые и городовой
Перед домом и за домом был сад, в котором среди облетевших, торчащих голыми
сучьями осин и берез густо и темно зеленели ели, сосны и пихты.
Генерал
был нездоров и не принимал. Нехлюдов все-таки попросил лакея передать свою
карточку, и лакей вернулся с благоприятным ответом:
– Приказали
просить.
Передняя,
лакей, вестовой, лестница, зал с глянцевито натертым паркетом – все это
было похоже на Петербург, только погрязнее и повеличественнее.
Нехлюдова
ввели в кабинет.
Генерал,
одутловатый, с картофельным носом и выдающимися шишками на лбу и оголенном
черепе и мешками под глазами, сангвинический человек, сидел в татарском
шелковом халате и с папиросой в руках пил чай из стакана в серебряном
подстаканнике.
– Здравствуйте,
батюшка! Извините, что в халате принимаю: все лучше, чем совсем не
принять, – сказал он, запахивая халатом свою толстую, складками
сморщенную сзади шею. – Я не совсем здоров и не выхожу. Как это вас
занесло в наше тридевятое царство?
– Я
сопутствовал партии арестантов, в которой есть лицо мне близкое, – сказал
Нехлюдов, – и вот приехал просить ваше превосходительство отчасти об
этом лице и еще об одном обстоятельстве.
Генерал
затянулся, хлебнул чаю, затушил папироску о малахитовую пепельницу и, не
спуская узких, заплывших, блестящих глаз с Нехлюдова, серьезно слушал. Он
перебил его только затем, чтобы спросить, не хочет ли он курить.
Генерал
принадлежал к типу ученых военных, полагающих возможным примирение
либеральности и гуманности с своею профессиею. Но, как человек от природы умный
и добрый, он очень скоро почувствовал невозможность такого примирения и, чтобы
не видеть того внутреннего противоречия, в котором он постоянно находился, все
больше и больше отдавался столь распространенной среди военных привычек пить
много вина и так предался этой привычке, что после тридцатипятилетней военной
службы сделался тем, что врачи называют алкоголиком. Он был весь пропитан
вином. Ему достаточно было выпить какой-нибудь жидкости, чтобы чувствовать
опьянение. Пить же вино было для него такой потребностью, без которой он не мог
жить, и каждый день к вечеру он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к
этому состоянию, что не шатался и не говорил особенных глупостей. Если же он и
говорил их, то он занимал такое важное, первенствующее положение, что какую бы
глупость он ни сказал, ее принимали за умные речи. Только утром, именно в то
время, когда Нехлюдов застал его, он был похож на разумного человека и мог
понимать, что ему говорили, и более или менее успешно исполнять на деле
пословицу, которую любил повторять: «Пьян да умен – два угодья в нем».
Высшие власти знали, что он пьяница, но он был все-таки более образован, чем
другие, – хотя и остановился в своем образовании на том месте, где
его застало пьянство, – был смел, ловок, представителен, умел и в
пьяном виде держать себя с так-том, и потому его назвачили и держали на том
видном и ответственном месте, которое он занимал.
Нехлюдов
рассказал ему, что лицо, интересующее его, – женщина, что она невинно
осуждена, что подано о ней на высочайшее имя.
– Так-с.
Ну-с? – сказал генерал.
– Мне
обещали из Петербурга, что известие о судьбе этой женщины вышлется мне не
позднее этого месяца и сюда…
Не
спуская глаз с Нехлюдова, генерал протянул с короткими пальцами руку к столу,
позвонил и продолжал молча слушать, пыхтя папироской и особенно громко
откашливаясь.
– Так
я просил бы, если возможно, задержать эту женщину здесь до тех пор, как
получится ответ на поданное прошение.
Вошел
лакей, денщик, одетый по-военному.
– Спроси,
встала ли Анна Васильевна, – сказал генерал денщику, – и
подай еще чаю. Еще что-с? – обратился генерал к Нехлюдову.
– Другая
моя просьба, – продолжал Нехлюдов, – касается политического
арестанта, идущего в этой же партии.
– Вот
как! – сказал генерал, значительно кивая головой.
– Он
тяжело болен – умирающий человек. И его, вероятно, оставят здесь в
больнице. Так одна из политических женщин желала бы остаться при нем.
– Она
чужая ему?
– Да,
но она готова выйти за него замуж, если только это даст ей возможность остаться
при нем.
Генерал
пристально смотрел своими блестящими глазами и молчал, слушая, очевидно желая
смутить своего собеседника взглядом, и все курил.
Когда
Нехлюдов кончил, он достал со стола книгу и, быстро мусоля пальцы, которыми
перевертывал листы, нашел статью о браке и прочел.
– К
чему она приговорена? – спросил он, подняв глаза от книги.
– Она
– к каторге.
– Ну,
так положение приговоренного вследствие его брака не может улучшиться.
– Да
ведь…
– Позвольте.
Если бы на ней женился свободный, она все точно так же должна отбыть свое
наказание. Тут вопрос: кто несет более тяжелое наказание – он или она?
– Они
оба приговорены к каторжным работам.
– Ну,
так и квит, – смеясь, сказал генерал. – Что ему, то и ей.
Его по болезни оставить можно, – продолжал он, – и,
разумеется, будет сделано все, что возможно, для облегчения его участи; но она,
хотя бы вышла за него, не может остаться здесь…
– Генеральша
кушают кофе, – доложил лакей.
Генерал
кивнул головой и продолжал:
– Впрочем,
я еще подумаю. Как их фамилии? Запишите, вот сюда.
Нехлюдов
записал.
– И
этого не могу, – сказал генерал Нехлюдову на просьбу его видеться с
больным. – Я, конечно, вас не подозреваю, – сказал
он, – но вы интересуетесь им и другими и у вас есть деньги. А здесь у
нас все продажное. Мне говорят: искоренить взяточничество. Да как же
искоренить, когда все взяточники? И чем ниже чином, тем больше. Ну, где его
усмотреть за пять тысяч верст? Он там царек, такой же, как я здесь, – и
он засмеялся. – Вы ведь, верно, виделись с политическими, давали
деньги, и вас пускали? – сказал он, улыбаясь. – Так ведь?
– Да,
это правда.
– Я
понимаю, что вы так должны поступить. Вы хотите видеть политического. И вам
жалко его. А смотритель или конвойный возьмет, потому что у него два
двугривенных жалованья и семья, и ему нельзя не взять. И на его и на вашем
месте я поступил бы так же, как и вы и он. Но на своем месте я не позволю себе
отступать от самой строгой буквы закона именно потому, что я – человек и
могу увлечься жалостью. А я исполнителен, мне доверили под известные условия, и
я должен оправдать это доверие. Ну вот, этот вопрос кончен. Ну-с, теперь вы
расскажите мне, что у вас в метрополии делается?
И
генерал стал расспрашивать и рассказывать, очевидно желая в одно и то же время
и узнать новости, и показать все свое значение и свою гуманность.
|