XIV
Рассчитывая
поговорить отдельно с Катюшей, как он делал это обыкновенно после общего чая и
ужина, Нехлюдов сидел подле Крыльцова, беседуя с ним.
Между
прочим он рассказал ему про то обращение к нему Макара и про историю его преступления.
Крыльцов слушал внимательно, остановив блестящий взгляд на лице Нехлюдова.
– Да, – сказал
он вдруг. – Меня часто занимает мысль, что вот мы идем вместе, рядом
с ними, – с кем с «ними»? С теми самыми людьми, за которых мы и идем.
А между тем мы не только не знаем, но и не хотим знать их. А они, хуже этого,
ненавидят нас и считают своими врагами. Вот это ужасно.
– Ничего
нет ужасного, – сказал Новодворов, прислушивавшийся к
разговору. – Массы всегда обожают только власть, – сказал
он своим трещащим голосом. – Правительство властвует – они
обожают его и ненавидят нас; завтра мы будем во власти – они будут обожать
нас…
В это
время из-за стены послышался взрыв брани, толкотня ударяющихся в стену, звон цепей,
визг и крики. Кого-то били, кто-то кричал: «Караул!»
– Вон
они звери! Какое же может быть общение между нами и ими? – спокойно
сказал Новодворов.
– Ты
говоришь – звери. А вот сейчас Нехлюдов рассказывал о таком
поступке, – раздражительно сказал Крыльцов, и он рассказал про то,
как Макар рискует жизнью, спасая земляка. – Это-то уже не зверство, а
подвиг.
– Сентиментальность! – иронически
сказал Новодворов. – Нам трудно понять эмоции этих людей и мотивы их
поступков. Ты видишь тут великодушие, а тут, может быть, зависть к тому
каторжнику.
– Как
это ты не хочешь в другом видеть ничего хорошего, – вдруг
разгорячившись, сказала Марья Павловна (она была на «ты» со всеми).
– Нельзя
видеть, чего нет.
– Как
нет, когда человек рискует ужасной смертью?
– Я
думаю, – сказал Новодворов, – что если мы хотим делать свое
дело, то первое для этого условие (Кондратьев оставил книгу, которую он читал у
лампы, и внимательно стал слушать своего учителя) то, чтобы не фантазировать, а
смотреть на вещи, как они есть. Делать все для масс народа, а не ждать ничего
от них; массы составляют объект нашей деятельности, но не могут быть нашими
сотрудниками до тех пор, пока они инертны, как теперь, – начал он,
как будто читал лекцию. – И потому совершенно иллюзорно ожидать от I
них помощи до тех пор, пока не произошел процесс развития, тот процесс
развития, к которому мы приготавливаем их.
– Какой
процесс развития? – раскрасневшись, заговорил Крыльцов. – Мы
говорим, что мы против произвола и деспотизма, а разве это не самый ужасный
деспотизм?
– Нет
никакого деспотизма, – спокойно отвечал Новодворов. – Я
только говорю, что знаю тот путь, по которому должен идти народ, и могу
указывать этот путь.
– Но
почему ты уверен, что путь, который ты укалываешь, истинный? Разве это не деспотизм,
из которого вытекали инквизиции и казни большой революции?
Они тоже
знали по науке единый истинный путь.
– То,
что они заблуждались, не доказывает того, чтобы я заблуждался. И потом, большая
разница между бреднями идеологов и данными положительной экономической науки.
Голос
Новодворова наполнял всю камеру. Он один говорил, а все молчали.
– Всегда
спорят, – сказала Марья Павловна, когда он на минуту затих.
– А
вы сами-то как об этом думаете? – спросил Нехлюдов Марью Павловну.
– Думаю,
что Анатолий прав, что нельзя навязывать народу наши взгляды.
– Ну,
а вы, Катюша? – улыбаясь, спросил Нехлюдов, с робостью о том, что она
скажет что-нибудь не то, ожидая ее ответа.
– Я
думаю, обижен простой народ, – сказала она, вся вспыхнув, – очень
уж обижен простой народ.
– Верно,
Михайловна, верно, – крикнул Набатов, – дюже обижен народ.
Надо,
чтобы не обижали его. В этом все наше дело.
– Странное
представление о задачах революции, – сказал Новодворов и молча
сердито стал курить.
– Не
могу с ним говорить, – шепотом сказал Крыльцов и замолчал.
– И
гораздо лучше не говорить, – сказал Нехлюдов.
|
