XXXI
Когда
загремел замок и Маслову впустили в камеру, все обратились к ней.
Даже
дочь дьячка на минуту остановилась, посмотрела на вошедшую, подняв брови, но,
ничего не сказав, тотчас же пошла опять ходить своими большими, решительными
шагами. Кораблева воткнула иголку в суровую холстину и вопросительно через очки
уставилась на Маслову.
– Э,
эхма! Вернулась. А я таки думала, что оправят, – сказала она своим
хриплым, басистым, почти мужским голосом. – Видно, закатали.
Она
сняла очки и положила свое шитье рядом на нары.
– Мы
и то с тетенькой, касатка, переговаривались, може, сразу ослобонят. Тоже,
сказывали, бывает. Еще и денег надают, под какой час попадешь, – тотчас
же начала своим певучим голосом сторожиха. – АН, вот оно что. Видно,
сгад наш не в руку. Господь, видно, свое, касатка, – не умолкая, вела
она свою ласковую и благозвучную речь.
– Ужли
ж присудили? – спросила Федосья, с сострадательной нежностью глядя на
Маслову своими детскими ясно-голубыми глазами, и все веселое молодое лицо ее
изменилось, точно она готова была заплакать.
Маслова
ничего не отвечала и молча прошла к своему месту, второму с края, рядом с Кораблевой,
и села на доски нар.
– Я
чай, и не поела, – сказала Федосья, вставая и подходя к Масловой.
Маслова,
не отвечая, положила калачи на изголовье и стала раздеваться: сняла пыльный
халат и косынку с курчавящихся черных волос и села.
Игравшая
на другом конце нар с мальчиком горбатая старушка подошла тоже и остановилась
против Масловой.
– Тц,
тц, тц! – жалостливо покачав головой, защелкала она языком.
Мальчишка
подошел тоже за старушкой и, широко открыв глаза и выпятив уголком верхнюю
губу, уставился на калачи, которые принесла Маслова. Увидав все эти
сочувственные лица после всего того, что с ней было нынче, Масловой захотелось
плакать, и у ней задрожали губы. Но она старалась удержаться и удерживалась до
тех пор, пока не подошла старушка и мальмишка. Когда же она услыхала доброе,
жалостливое тцыканье старушки и, главное, когда встретилась глазами с
мальчишкой, переведшим свои серьезные глаза с калачей на нее, она уже не могла
удерживаться. Все лицо ее задрожало, и она разрыдалась.
– Я
говорила: добывай защитника настоящего, – сказала Кораблева. – Что
же, на высылку? – спросила она.
Маслова
хотела ответить и не могла, а, рыдая, достала из калача коробку с папиросами,
на которой была изображена румяная дама в очень высокой прическе и с открытой
треугольником грудью, и подала ее Кораблевой.
Кораблева
поглядела на картинку, покачала неодобрительно головой, преимущественно на то,
что Маслова так дурно тратила деньги, и, достав одну папироску, закурила ее о
лампу, затянулась сама, а потом сунула Масловой.
Маслова,
не переставая плакать, жадно стала раз за разом втягивать в себя и выпускать табачный
дым.
– Каторга, – проговорила
она, всхлипывая.
– Не
боятся они бога, мироеды, кровопийцы проклятые, – проговорила
Кораблева. – Ни за что засудили девку.
В это
время среди оставшихся у окон женщин раздался раскат хохота.
Девочка
тоже смеялась, и ее тонкий детский смех сливался с хриплым и визгливым смехом
других трех. Арестант со двора что-то сделал такое, что подействовало так на
смотревших в окна.
– Ах,
кобель бритый! Что делает, – проговорила рыжая и, колеблясь всем
жирным телом, прижавшись лицом к решеткам, закричала бессмысленно неприличные
слова.
– То-то
шкура барабанная! Чего гогочет! – сказала Кораблева, покачав головою
на рыжую, и опять обратилась к Масловой:
– Много
ли годов?
– Четыре, – сказала
Маслова, и слезы полились так обильно из ее глаз, «то одна попала на папиросу.
Маслова
сердито скомкала, бросила ее и взяла Другую.
Сторожиха,
хотя и не курившая, тотчас же подняла окурок и стала расправлять его, не переставая
разговаривать.
– Видно,
и вправду, касатка, – говорила она, – правду-то боров
сжевал.
Делают,
что хотят. Матвеевна говорит: ослобонят, а я говорю: нет, говорю, касатка, чует
мое сердце, заедят они ее, сердешную, так и вышло, – говорила она, с
удовольствием слушая звук своего голоса.
В это
время арестанты уж все прошли через двор, и женщины, переговаривавшиеся с ними,
отошли от окон и тоже подошли к Масловой. Первая подошла пучеглазая корчемница
с своей девочкой.
– Что
же дюже строго? – спросила она, подсаживаясь к Масловой и продолжая
быстро вязать чулок.
– Оттого
и строго, что денег нет. Были бы денежки да хорошего ловчака нанять, небось
оправдали бы, – сказала Кораблева. – Тот, как бишь его,
лохматый, носастый, – тот, сударыня моя, из воды сухого выведет. Кабы
его взять.
– Как
же, взяла, – оскалив зубы, сказала подсевшая к ним Хорошавка, – тот
меньше тысячи и плюнуть тебе не возьмет.
– Да
уж, видно, такая твоя планида, – вступилась старушка, сидевшая за
поджигательство. – Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей
кормить засадил и меня туды ж на старости лет, – начала она в сотый
раз рассказывать свою историю. – От тюрьмы да от сумы, видно, не
отказывайся. Не сума – так тюрьма.
– Видно,
у них все так, – сказала корчемница и, вглядевшись в голову девочки,
положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми
пальцами искать ей в голове. – «Зачем вином торгуешь?» – А чем
же детей кормить? – говорила она, продолжая свое привычное дело.
Эти
слова корчемницы напомнили Масловой о вине.
– Винца
бы, – сказала она Кораблевой, утирая рукавами рубахи слезы и только
изредка всхлипывая.
– Гамырки?
Что ж, давай, – сказала Кораблева.
|