XXXIX
До
отхода пассажирского поезда, с которым ехал Нехлюдов, оставалось два часа. Нехлюдов
сначала думал в этот промежуток съездить еще к сестре, но теперь, после
впечатлений этого утра, почувствовал себя до такой степени взволнованным и
разбитым, что, сев на диванчик первого класса, совершенно неожиданно
почувствовал такую сонливость, что повернулся на бок, положил под щеку ладонь и
тотчас же заснул.
Его
разбудил лакей во фраке, с значком и салфеткой.
– Господин,
господин, не вы ли будете Нехлюдов, князь? Барыня вас ищут.
Нехлюдов
вскочил, протирая глаза, и вспомнил, где он и все то, что было в нынешнее утро.
В его
воспоминании были: шествие арестантов, мертвецы, вагоны с решетками и запертые
там женщины, из которых одна мучается без помощи родами, а другая жалостно
улыбается ему из-за железной решетки. В действительности же было перед ним
совсем другое: уставленный бутылками, вазами, канделябрами и приборами стол,
снующие около стола проворные лакеи.
В
глубине залы перед шкафом, за вазами с плодами и бутылками, буфетчик и спины
подошедших к буфету отъезжающих.
В то
время как Нехлюдов переменял лежачее положение на сидячее и понемногу опоминался,
он заметил, что все бывшие в комнате с любопытством смотрели на что-то
происходившее в дверях. Он посмотрел туда же и увидал шествие людей, несших на
кресле даму в воздушном покрывале, окутывающем ей голову. Передний носильщик
был лакей и показался знакомым Нехлюдову. Задний был тоже знакомый швейцар с
галуном на фуражке. Позади кресла шла элегантная горничная в фартуке и
кудряшках и несла узелок, какой-то круглый предмет в кожаном футляре и зонтики.
Еще позади, с своими брылами и апоплексической шеей, выпятив грудь, шел князь
Корчагин в дорожной фуражке и еще сзади – Мисси, Миша, двоюродный брат, и
знакомый Нехлюдову дипломат Остен с своей длинной шеей, выдающимся кадыком и
всегда веселым видом и настроением. Он шел, что-то внушительно, но, очевидно,
шутовски досказывая улыбавшейся Мисси. Сзади шел доктор, сердито куря папиросу.
Корчагины
переезжали из своего подгородного имения к сестре княгини в ее имение по
Нижегородской дороге.
Шествие
носильщиков, горничной и доктора проследовало в дамскую комнату, вызывая
любопытство и уважение всех присутствующих. Старый же князь, присев к столу,
тотчас же подозвал к себе лакея и стал что-то заказывать ему. Мисси с Остеном
тоже остановились в столовой и только что хотели сесть, как увидали в дверях
знакомую и пошли ей навстречу. Знакомая эта была Наталья Ивановна. Наталья
Ивановна, сопутствуемая Аграфеной Петровной, оглядываясь по сторонам, входила в
столовую. Она почти в одно и то же время увидала Мисси и брата. Она прежде
подошла к Мисси, только кивнув головой Нехлюдову; но, поцеловавшись с Мисси,
тотчас же обратилась к нему.
– Наконец-то
я нашла тебя, – сказала она.
Нехлюдов
встал, поздоровался с Мисси, Мишей и Остеном и остановился, разговаривая. Мисси
рассказала ему про пожар их дома в деревне, заставивший их переезжать к тетке.
Остен по этому случаю стал рассказывать смешной анекдот про пожар.
Нехлюдов,
не слушая Остена, обратился к сестре.
– Как
я рад, что ты приехала, – сказал он.
– Я
уже давно приехала, – сказала она. – Мы с Аграфеной
Петровной. – Она указала на Аграфену Петровну, которая в шляпе и
ватерпруфе с ласковым достоинством издалека конфузливо поклонилась Нехлюдову,
не желая мешать ему.
– Везде
искали тебя.
– А
я тут заснул. Как я рад, что ты приехала, – повторил Нехлюдов. – Я
письмо тебе начал писать, – сказал он.
– Неужели? – сказала
она испуганно. – О чем же?
Мисси с
своими кавалерами, заметив, что между братом и сестрой начинается интимный
разговор, отошла в сторону. Нехлюдов же с сестрой сели у окна на бархатный
диванчик подле чьих-то вещей, пледа и картонки.
– Я
вчера, когда ушел от вас, хотел вернуться и покаяться, но не знал, как он
примет, – сказал Нехлюдов. – Я нехорошо говорил с твоим
мужем, и меня это мучало, – сказал он.
– Я
знала, я уверена была, – сказала сестра, – что ты не хотел.
Ведь ты знаешь…
И слезы
выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта была неясна, но
он понял ее вполне и был тронут тем, что она означала. Слова ее означали то,
что, кроме ее любви, владеющей всею ею, – любви к своему мужу, для
нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая размолвка с ним – для
нее тяжелое страдание.
– Спасибо,
спасибо тебе… Ах, что я видел нынче, – сказал он, вдруг вспомнив
второго умершего арестанта. – Два арестанта убиты.
– Как
убиты?
– Так
убиты. Их повели в этот жар. И два умерло от солнечного удара.
– Не
может быть! как? нынче? сейчас?
– Да,
сейчас. Я видел их трупы.
– Но
отчего убили? Кто убил? – сказала Наталья Ивановна.
– Убили
те, кто насильно вели их, – раздраженно сказал Нехлюдов, чувствуя,
что она смотрит и на это дело глазами своего мужа.
– Ах,
боже мой! – сказала Аграфена Петровна, подошедшая ближе к ним.
– Да,
мы не имеем ни малейшего понятия о том, что делается с этими несчастными, а
надо это знать, – прибавил Нехлюдов, глядя на старого князя, который,
завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном и в это самое время оглянулся
на Нехлюдова.
– Нехлюдов! – крикнул
он, – хотите прохладиться? На дорогу отлично!
Нехлюдов
отказался и отвернулся.
– Но
что же ты сделаешь? – продолжала Наталья Ивановна.
– Что
могу. Я не знаю, но чувствую, что должен что-то сделать. И что могу, то сделаю.
– Да,
да, я это понимаю. Ну, а с этими, – сказала она, улыбаясь и указывая
глазами на Корчагина, – неужели совсем кончено?
– Совсем,
и я думаю, что с обеих сторон без сожаления.
– Жаль.
Мне жаль. Я ее люблю. Но положим, что это так. Но для чего ты хочешь связать
себя? – прибавила она робко. – Для чего ты едешь?
– Еду
потому, что так должно, – серьезно и сухо сказал Нехлюдов, как бы
желая прекратить этот разговор.
Но
сейчас же ему стало совестно за свою холодность к сестре. «Отчего не сказать ей
всего, что я думаю? – подумал он. – И пускай и Аграфена
Петровна услышит», – сказал он себе, взглянув на старую горничную.
Присутствие Аграфены Петровны еще более поощряло его повторить сестре свое
решение.
– Ты
говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать,
но она определенно и твердо отказала мне, – сказал он, и голос его
дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом. – Она не хочет
моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу
принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду там, где она
будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
Наталья
Ивановна ничего не сказала. Аграфена Петровна вопросительно глядела на Наталью
Ивановну и покачивала головой. В это время из дамской комнаты вышло опять
шествие. Тот же красавец лакей Филипп и швейцар несли княгиню. Она остановила
носильщиков, подманила к себе Нехлюдова и, жалостно изнывая, подала ему белую в
перстнях руку, с ужасом ожидая твердого пожатия.
– Epouvantable![69]– сказала
она про жару. – Я не переношу этого. Ce climat me tue[70]. – И, поговорив
об ужасах русского климата и пригласив Нехлюдова приехать к ним, она дала знак
носильщикам. – Так непременно приезжайте, – прибавила она,
на ходу оборачивая свое длинное лицо к Нехлюдову.
Нехлюдов
вышел на платформу. Шествие княгини направилось направо, к первому классу.
Нехлюдов же с артельщиком, несшим вещи, и Тарасом с своим мешком пошли налево.
– Вот
это мой товарищ, – сказал Нехлюдов сестре, указывая на Тараса,
историю которого он рассказывал ей прежде.
– Да
неужели в третьем классе? – спросила Наталья Ивановна, когда Нехлюдов
остановился против вагона третьего класса и артельщик с вещами и Тарас вошли в
него.
– Да
мне удобнее, я с Тарасом вместе, – сказал он. – Да вот еще
что, – прибавил он, – до сих пор я еще не отдал в
Кузминском землю крестьянам, так что в случае моей смерти твои дети наследуют.
– Дмитрий,
перестань, – сказала Наталья Ивановна.
– Если
же я и отдам, то одно, что могу сказать, это то, что все остальное будет их,
так как едва ли я женюсь, а если женюсь, то не будет детей… так что…
– Дмитрий,
пожалуйста, не говори этого, – говорила Наталья Ивановна, а между тем
Нехлюдов видел, что она была рада слышать то, что он сказал.
Впереди,
перед первым классом, стояла только небольшая толпа народа, все еще смотревшая
на тот вагон, в который внесли княгиню Корчагину.
Остальной
народ был уже весь по местам. Запоздавшие пассажиры, торопясь, стучали по
доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали едущих садиться, а
провожающих выходить.
Нехлюдов
вошел в накаленный солнцем жаркий и вонючий вагон и тотчас же вышел на тормоз.
Наталья
Ивановна стояла против вагона в своей модной шляпе и накидке рядом с Аграфеной
Петровной и, очевидно, искала предмета разговора и не находила. Нельзя даже было
сказать: «Ecrivez»[71],
потому что они уже давно с братом смеялись над этой обычной фразой уезжающих.
Тот коротенький разговор о денежных делах и наследстве сразу разрушил
установившиеся было между ними нежно-братские отношения; они чувствовали себя
теперь отчужденными друг от друга. Так что Наталья Ивановна была рада, когда
поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и ласковым лицом
говорить: «Прощай, ну, прощай, Дмитрий!» Но как только вагон отъехал, она
подумала о том, как передаст она мужу свой разговор с братом, и лицо ее стало
серьезно и озабоченно.
И
Нехлюдову, несмотря на то, что он ничего, кроме самых добрых чувств, не питал к
сестре и ничего не скрывал от нее, теперь было тяжело, неловко с ней и хотелось
поскорее освободиться от нее. Он чувствовал, что нет больше той Наташи, которая
когда-то была так близка ему, а есть только раба чуждого ему и неприятного
черного волосатого мужа. Он ясно увидал это, потому что лицо ее осветилось
особенным оживлением только тогда, когда он заговорил про то, что занимало ее
мужа – про отдачу земли крестьянам, про наследство. И это было грустно
ему.
|