 Увеличить |
Глава 97
Заканчивая наспех одеваться из боязни быть застигнутой
врасплох, Консуэло услышала такой диалог на итальянском языке:
— Что вам тут нужно? Я ведь не разрешила вам входить в
мою уборную. Императрица нам запретила под страхом самых строгих взысканий
принимать в уборных мужчин, кроме товарищей, и то когда в этом является
неотложная необходимость по театральным делам. Видите, чему вы подвергаете
меня! Не понимаю, почему так плохо поставлен надзор за уборными!
— Запретов не существует для людей, которые щедро
платят, моя красавица. Только трусы встречают на своем пути отпор или доносы.
Ну, принимайте меня получше или, черт побери, вы больше меня не увидите.
— Это самое большое удовольствие, какое вы можете мне
доставить. Уходите! Ну, что же вы не уходите?
— Ты, по-видимому, так искренне этого желаешь, что я
останусь, чтобы тебя взбесить.
— Предупреждаю, что сейчас вызову режиссера, и он
избавит меня от вас.
— Пусть явится, если ему надоела жизнь. Ничего не имею
против. — С ума вы, что ли, сошли? Говорят вам, что вы меня
компрометируете, заставляете нарушить правило, недавно введенное приказом ее
величества, подвергаете риску большого штрафа, быть может даже увольнения.
— Штраф я берусь уплатить твоему директору палочными
ударами. Что же касается твоего увольнения, лучшего я и не желаю — сейчас же
увезу тебя в свои поместья, и мы с тобой превесело заживем там.
— Поехать с таким грубияном? Никогда! Ну, выйдем
вместе, раз вы упорно не желаете оставить меня одну.
— Одну! Одну! Прелесть моя! Вот в этом-то я и хочу
убедиться раньше, чем вас покинуть. Вот ширма, по-моему занимающая слишком
много места в такой комнатушке. Мне кажется, отшвырни я ее добрым пинком к
стене, я оказал бы вам услугу.
— Погодите, сударь, погодите: там одевается дама. Вы
хотите убить или ранить женщину, этакий разбойник!
— Женщина! Ну, это другое дело, но я хочу взглянуть,
нет ли у нее шпаги!
Ширма заколебалась…
Консуэло, уже совершенно одетая, набросила на плечи плащ и,
в то время как открывали первую створку ширмы, попыталась толкнуть последнюю и
проскользнуть в дверь, находившуюся от нее в двух шагах. Но Корилла, угадавшая
намерение девушки, остановила ее, сказав:
— Останься, Порпорина: не найди он тебя здесь, он был
бы способен вообразить, что здесь был мужчина, и убил бы меня.
Перепуганная Консуэло решила было показаться, но Корилла,
уцепившись за ширму, помешала ей. Быть может, она надеялась, возбудив ревность
своего возлюбленного, так воспламенить его страсть, чтобы он не обратил
внимания на трогательную прелесть ее соперницы.
— Если там дама, — заявил он, смеясь, — пусть
она мне ответит. Сударыня, вы одеты? Можно засвидетельствовать вам свое
почтение?
— Сударь, — ответила Консуэло, заметив, что
Корилла делает ей знаки, — соблаговолите приберечь изъявления своего
почтения для другой, а меня избавьте от них. Я не могу показаться вам.
— Значит, это наилучший момент на вас поглядеть, —
проговорил возлюбленный Кориллы, делая вид, что намеревается раздвинуть ширму.
— Подумайте, прежде чем действовать! — принужденно
смеясь, остановила его Корилла. — Как бы вместо полураздетой пастушки вы
не наткнулись на почтенную дуэнью!
— А, черт побери!.. Да нет же! Ее голос слишком свеж,
ей никак не больше двадцати лет, а будь она некрасива, ты бы показала мне ее!
Ширма была очень высока, и, несмотря на свой огромный рост,
возлюбленный Кориллы не мог заглянуть поверх, разве только сбросив со стульев
туалеты актрисы. Притом с того момента, как его перестала беспокоить мысль о
присутствии за ширмой мужчины, он находил игру забавной.
— Сударыня! — воскликнул он. — Если вы стары
и уродливы, молчите, и я пощажу ваше убежище, но если, черт возьми, вы молоды и
красивы, не давайте Корилле себя оклеветать. Скажите только слово, и я войду,
хотя бы мне пришлось применить силу.
Консуэло ничего не ответила.
— Нет, ей-богу, я не позволю водить себя за нос! —
закричал любопытный посетитель после минутного ожидания. — Будь вы стары
или плохо сложены, вы бы так спокойно не признались в этом; но, видно, вы прекрасны
как ангел, поэтому и смеетесь над моими сомнениями. Так или иначе, я должен вас
увидеть, ибо вы либо чудо красоты, способное внушить страх самой красавице
Корилле, либо настолько умны, что сознаете свое безобразие, и я рад буду
встретить первый раз в жизни некрасивую женщину без претензий.
Он схватил руку Кориллы всего двумя пальцами и согнул ее,
как соломинку. Она громко вскрикнула, притворяясь, будто он причинил ей
невероятную боль. Но он не обратил на это ни малейшего внимания, и, когда ширма
открылась, перед глазами Консуэло предстала ужасная физиономия барона Франца
фон Теренка. Богатейший и изысканнейший штатский костюм заменил его дикое
одеяние воина, но по гигантскому росту и большим черно-багровым пятнам,
испещрявшим его смуглое лицо, трудно было тотчас же не узнать неустрашимого и
безжалостного предводителя пандуров. Консуэло невольно вскрикнула от ужаса и,
бледнея, опустилась на стул. — Не бойтесь меня, сударыня, —
проговорил барон, опускаясь на одно колено, — простите мою смелость, в
которой я должен был бы раскаяться, но, увидев вас, я не в силах это сделать.
Позвольте мне верить, что только из жалости ко мне вы отказывались показаться,
прекрасно зная, что, увидев вас, я не могу не влюбиться. Не огорчайте меня
мыслью, что я страшен вам. Я в достаточной мере уродлив, сам это сознаю. Но
если война превратила довольно красивого молодого человека в чудовище, —
поверьте, это еще не значит, что она сделала его злым.
— Злым? Да, это, конечно, было бы невозможно! —
ответила Консуэло, поворачиваясь к нему спиной.
— Как видно, — ответил барон, — вы дитя
довольно дикое, а ваша кормилица, наверно, изобразила вам меня в своих
россказнях вампиром, как это делают здесь все старухи. Но молодые ко мне более
справедливы: они знают, что если я и суров с врагами родины, то дамам легко
меня приручить, когда они берут на себя этот труд.
И, наклонившись к Консуэло, которая притворилась, будто
смотрится в зеркало, он метнул ее изображению сладострастный и в то же время
свирепый взгляд, грубому очарованию которого поддалась Корилла. Консуэло
увидела, что только рассердившись сможет избавиться от него.
— Господин барон, — сказала она, — не страх
внушаете вы мне, а отвращение, омерзение. Вы любите убивать — я не боюсь
смерти; но я ненавижу кровожадных людей, а вас я знаю. Я только что приехала из
Богемии, где видела следы вашего пребывания…
Барон изменился в лице и проговорил, пожимая плечами и
оборачиваясь к Корилле:
— Что еще за чертовка? Баронесса Лесток, стрелявшая в
меня в упор из пистолета, и та казалась не такой разъяренной. Не задавил ли я
по неосторожности, несясь галопом, ее любовника у какого-нибудь куста? Ну,
красотка моя, успокойтесь — я пошутил с вами. Если вы такого несговорчивого
нрава, откланиваюсь. Впрочем, я заслужил это, на минуту отвлекшись от моей божественной
Кориллы.
— Ваша божественная Корилла, — ответила та, —
очень мало заботится о том, внимательны вы или нет, и просит вас удалиться:
сейчас будет делать обход директор, и если вы не желаете вызвать скандал.
— Ухожу, — сказал барон, — я не хочу огорчать
тебя и лишать публику удовольствия, так как ты потеряешь чистоту голоса, если
начнешь плакать. После спектакля буду ждать тебя в своем экипаже у выхода из
театра. Решено, не так ли?
И он, насильно расцеловав ее в присутствии Консуэло, вышел.
Корилла тут же бросилась на шею к товарке и стала благодарить за то, что она
так решительно отвергла пошлые любезности барона. Консуэло отвернула
голову, — красавица Корилла, оскверненная поцелуями этого человека,
внушала ей почти такое же отвращение, как он сам.
— Как можете вы ревновать такое отталкивающее
существо? — сказала она ей.
— Ты в этом ничего не смыслишь, Zingarella, —
ответила, улыбаясь, Корилла. — Барон нравится женщинам более
высокопоставленным и якобы более добродетельным, чем мы с тобой. Сложен он превосходно,
а в лице его, хотя и попорченном шрамами, есть нечто притягательное, против
чего ты не устояла бы, вздумай он убедить тебя, что красив. — Ах, Корилла!
Не лицо Тренка главным образом меня отталкивает. Душа его еще более
отвратительна! Ты, стало быть, не знаешь, что у него сердце тигра…
— Это-то и вскружило мне голову! — беззастенчиво
ответила Корилла.
— Выслушивать комплименты всяких изнеженных пошляков —
подумаешь, великая радость! А вот укротить тигра, повелевать львом лесов,
водить его на поводу, заставлять вздыхать, плакать, рычать и дрожать того, чей
взгляд обращает в бегство войска и чей удар сабли сносит голову быка с такой
легкостью, словно это цветок мака, — удовольствие более острое, чем все
испытанное мною до сих пор! У Андзолето было нечто в этом роде: я любила его за
злость; но барон злее. Тот был способен избить свою любовницу, а этот в
состоянии ее убить. О! Я предпочитаю его!
— Бедная Корилла! — промолвила Консуэло, бросая на
нее взгляд, полный сожаления.
— Ты жалеешь меня за то, что я люблю его, и ты права,
но у тебя больше оснований завидовать этой любви. А впрочем, лучше питать ко
мне сожаление, чем отбивать у меня Тренка.
— О, будь покойна! — воскликнула Консуэло.
— Синьора, начинают! — крикнул бутафор у дверей.
— Начинаем! — прокричал громкий голос на верхнем
этаже, где были уборные хористок.
— Начинаем! — повторил другой, мрачный и глухой,
голос внизу лестницы, ведущей в глубь театра. И последние слоги, передаваясь
слабым эхом от кулисы к кулисе, достигли, замирая, будки суфлера, который
стукнул три раза об пол, чтобы предупредить дирижера оркестра; тот, в свою
очередь ударил смычком по пульту, и после мгновенного затишья раздались
гармоничные звуки увертюры; в ложах и партере все умолкло.
С первого же акта «Зенобии» Консуэло ожидал тот полнейший,
неотразимый успех, который Гайдн предсказывал ей накануне. Самые великие
таланты не всякий день выступают на сцене с одинаковым блеском. Даже допустив,
что силы их ни на минуту не ослабевают, не все роли, не все ситуации одинаково
способствуют проявлению их блестящих способностей. Впервые Консуэло встретилась
с образом, где могла быть сама собой и могла проявить всю чистоту своей души,
всю силу, нежность и неиспорченность, не прибегая к помощи искусства и
внимательного изучения роли, чтобы отождествиться с чуждой ей личностью. Она
могла забыть этот ужасный труд, отдаться переживаниям минуты, вдохновляться
патетическими и глубокими порывами, которые сообщались ей сочувственно
настроенной и наэлектризованной публикой. В этом она нашла столь же
неизъяснимое удовольствие, какое уже испытала, — правда, в меньшей
степени, — на репетиции, о чем она чистосердечно призналась тогда Иосифу.
И теперь не овации публики опьянили ее радостью, а счастье, что она сумела
проявить себя, победоносная уверенность в том, что она достигла совершенства в
своем искусстве. До сих пор Консуэло всегда с беспокойством спрашивала себя, не
могла ли она при своем даровании лучше исполнить ту или иную роль. На этот раз
она почувствовала, что проявила всю свою мощь, и, почти равнодушная к
восторженным крикам толпы, в глубине души аплодировала самой себе.
После первого акта она осталась за кулисами, прослушала
интермедию и подбодрила искренними похвалами Кориллу; актриса действительно
была прелестна в своей роли. Но после второго акта Консуэло почувствовала, что
ей нужен минутный отдых, и поднялась в уборную. Порпора был занят в другом
месте и не пошел за нею, а Иосиф, внезапно приглашенный благодаря тайному
покровительству императрицы исполнять партию скрипки в оркестре, понятно,
остался на своем месте.
Итак, Консуэло вошла одна в уборную Кориллы, от которой та
передала ей ключ, выпила стакан воды и на минуту бросилась было на диван. Но
вдруг воспоминание о пандуре Тренке почему-то встревожило ее, и, подбежав к
двери, она заперла ее на ключ. Однако, казалось, не было никаких оснований
беспокоиться о том, что он явится сюда. Перед поднятием занавеса он направился
в зрительный зал, и Консуэло даже видела его на балконе среди своих самых
восторженных поклонников. Тренк страстно любил музыку. Он родился и получил
воспитание в Италии, говорил по-итальянски так же мелодично, как истый
итальянец, недурно пел и, «родись он в иных условиях, мог бы сделать карьеру на
сцене», как утверждают его биографы. Каков же был ужас Консуэло, когда, возвращаясь
к дивану, она увидела, что злополучная ширма задвигалась, приоткрылась и из-за
нее показался проклятый пандур!
Она бросилась к двери, но Тренк опередил ее и, прислонившись
спиной к замку, проговорил с отвратительной улыбкой:
— Успокойтесь, моя прелесть! Раз вы пользуетесь уборной
совместно с Кориллой, вам следует привыкнуть к встречам с любовником этой
красотки; ведь вы не могли не знать, что второй ключ находится у него в
кармане. Вы угодили в самое логовище льва… О! Не вздумайте только кричать! Никто
не явится. Всем известно, что Тренк — человек хладнокровный, что у него сильный
кулак и он мало ценит жизнь дураков. Если ему беспрепятственно, вопреки
императорскому запрету, позволяют входить сюда, то ясно, что между всеми вашими
фиглярами нет ни одного смельчака, который решился бы взглянуть ему прямо в
глаза. Ну, чего вы бледнеете и дрожите? Неужели вы так мало уверены в себе, что
не в состоянии выслушать трех слов, не потеряв головы? Или вы считаете меня
человеком, способным изнасиловать, оскорбить вас? Вы наслушались бабьих
сплетен, дитя мое! Тренк не такой уж злой, как о нем говорят, и именно чтобы
убедить вас в этом, он и хочет минутку побеседовать с вами.
— Сударь, я не стану слушать — вас, прежде чем вы не
откроете дверь, — ответила, набравшись решимости, Консуэло. — Только
при этом условии я разрешу вам говорить со мной. Если же вы будете продолжать
держать меня взаперти, я решу, что этот мужественный и сильный человек не
уверен в себе и боится встречи с моими товарищами-фиглярами.
— А, вы правы, — сказал Тренк, открывая настежь
дверь. — Если вы не боитесь схватить насморк, я предпочитаю дышать чистым
воздухом, чем задыхаться в мускусе, которым Корилла пропитала всю эту
комнатушку. Вы даже оказываете мне услугу.
Сказав это, он вернулся к Консуэло и, схватив ее за руки,
принудил сесть на диван, а сам стал перед ней на колени, не выпуская ее рук,
которых она не могла бы высвободить, не вступив с ним в борьбу, бессмысленную и
пожалуй, даже опасную для ее чести. Барон, казалось, ждал и как бы вызывал
сопротивление, которое разбудило бы в нем необузданные инстинкты и заставило бы
его забыть всякую деликатность, всякую почтительность. Консуэло это поняла и
безропотно покорилась необходимости войти в такую постыдную, двусмысленную
сделку. По ее смуглой, бескровной щеке скатилась слеза, которую она не могла
удержать. Барон увидел ее, но она не смягчила, не обезоружила его — напротив,
жгучая радость блеснула из-под его кровавых век, вывороченных и оголенных
ожогом.
— Вы очень несправедливы ко мне, — заговорил он
ласкающим, нежным голосом, в котором чувствовалась лицемерная радость. —
Вы ненавидите меня и не хотите выслушать мои оправдания, хотя совсем меня не
знаете. А я не стану, как дурак, мириться с вашим отвращением. Час тому назад
мне было безразлично, но с тех пор, как я слышал божественную Порпорину, с тех
пор, как я ее обожаю, я чувствую, что надо жить для нее или умереть от ее руки!
— Избавьте меня от этой смешной комедии… — проговорила
с негодованием Консуэло.
— Комедии? — прервал ее барон. — Постойте, —
сказал он, вытаскивая из кармана пистолет, который тут же зарядил и подал ей,
вы будете держать это оружие в своей прелестной ручке, и если я невольно
оскорблю вас хоть словом, если по-прежнему буду ненавистен вам — убейте меня,
коли вам это заблагорассудится. А другую ручку я решил не выпускать до тех пор,
пока вы не позволите мне поцеловать ее. Но этой милостью я хочу быть обязанным
только вашей доброте, я буду молить вас о ней и терпеливо ждать под дулом
смертоносного оружия, которое вы можете обратить против меня, когда моя
настойчивость станет вам невыносима.
Тут Тренк действительно вложил в правую руку Консуэло
пистолет, а левую удержал силой, продолжая стоять перед нею на коленях с
неподражаемой фатовской самонадеянностью.
Консуэло почувствовала себя очень сильной и, держа пистолет
так, чтобы его можно было употребить в дело при малейшей опасности, улыбаясь,
сказала:
— Можете говорить, я вас слушаю.
В то время, как она произносила эти слова, ей показалось,
что в коридоре раздались шаги и даже чья-то тень мелькнула в дверях. Но тень
тотчас же исчезла, потому ли, что пришелец удалился, или потому, что вообще все
это было плодом воображения. Теперь, когда Консуэло угрожала только огласка,
появление всякого лица, и безразличного и могущего оказать помощь, было скорее
страшно, чем желательно. Если она будет молчать, барона, застигнутого на
коленях перед нею в комнате с открытой дверью, неминуемо примут за явно
преуспевшего ее поклонника, а если она закричит, будет звать на помощь, барон,
несомненно, убьет первого, кто покажется. С полсотни подобных случаев украшало
путь его частной жизни, и жертвы его страстей не слыли от этого ни менее
порядочными, ни менее поруганными. Имея это в виду, Консуэло оставалось только
желать, чтобы объяснение скорее кончилось, и надеяться своим личным мужеством
вразумляюще подействовать на Тренка, не прибегая к помощи свидетелей, которые
могли бы по-своему комментировать и истолковывать эту странную сцену.
Тренк угадал отчасти ее мысль и слегка прикрыл дверь.
— Право, сударыня, — сказал он, возвращаясь к
ней, — было бы безумием подвергать себя злословию проходящих; спор должен
кончиться у нас с глазу на глаз. Выслушайте же меня. Вы боитесь и вам мешает
дружба с Кориллой, это мне понятно. Честь ваша, ваша незапятнанная репутация
мне дороже этих драгоценных минут, когда я без свидетелей любуюсь вами. Я
прекрасно знаю, что эта пантера, в которую я был влюблен еще час тому назад,
обвинила бы вас в предательстве, застань она меня здесь у ваших ног. Но она не
получит этого удовольствия. Я высчитал время. Ей еще минут десять придется
развлекать публику своим кривлянием, и я успею сказать вам, что если любил ее,
то забыл уже об этом, как о первом сорванном мною яблоке. Не бойтесь отнять у
нее сердце, которое больше не принадлежит ей и откуда отныне ничто не может
изгнать ваш образ. Вы одна, сударыня, властны надо мной, вы одна можете
располагать моей жизнью. Что же заставляет вас колебаться? У вас, говорят, есть
любовник, — одним щелчком я избавлю вас от него! Вы под постоянным надзором
старого опекуна, злого и ревнивого, — я увезу вас из-под самого его носа!
Вы подвергаетесь в театре тысячам интриг. Правда, публика вас обожает, но
публика неблагодарна и изменит вам в первый же день, когда вы охрипнете. Я
несметно богат и в состоянии сделать вас принцессой, чуть ли не королевой — в
стране дикой, но где я могу в мгновение ока воздвигнуть вам дворцы и театры,
более грандиозные и красивые, чем дворцы венского двора. Если вы нуждаетесь в
публике, я одним мановением вызову ее из-под земли, притом преданную, покорную,
верную, не чета венской. Я некрасив — знаю; но шрамы, украшающие мое лицо,
более почтенны и славны, чем белила и румяна, покрывающие бледные лица ваших
скоморохов. Я суров с моими рабами, неумолим по отношению к врагам, но кроток со
своими хорошими слугами, и те, кого я люблю, наслаждаются радостью, славой,
богатством. Наконец, я бываю подчас свиреп, вам сказали правду: не может
человек, столь храбрый и сильный, не пользоваться своим могуществом, когда
месть и гордость призывают его к этому. Но женщина чистая, застенчивая, кроткая
и прелестная, как вы, может обуздать мою силу, сковать мою волю и держать меня
под башмаком, точно ребенка. Попробуйте: доверьтесь мне на какое-то время
тайком от всех, а когда узнаете меня, вы увидите, что можете вручить мне заботу
о своем будущем и последовать за мной в Славонию. Вы улыбаетесь, название этого
края созвучно со словом раб. Так вот, божественная Порпорина, я буду твоим
рабом! Взгляни на меня и привыкни к моему безобразию, которое твоя любовь могла
бы украсить! Скажи только слово, и ты увидишь, что красные глаза
Тренка-австрийца могут проливать радостные слезы, слезы умиления, так же как и
красивые глаза Тренка-пруссака, моего дорогого кузена, которого я люблю, хотя
мы и дрались с ним во враждебных лагерях и хотя ты, как уверяют, была
неравнодушна к нему. Но тот Тренк — ребенок, а я — пусть еще молод (мне только
тридцать четыре года, хотя лицо мое, опаленное порохом, и кажется вдвое старше)
— однако уже пережил возраст капризов и могу дать тебе долгие годы счастья.
Говори, говори же, скажи «да», и ты увидишь, что любовь может преобразить меня
и превратить Тренка с обожженной пастью в светозарного Юпитера! Ты не отвечаешь
мне, трогательное целомудрие удерживает тебя, не правда ли? Ну, хорошо! Не говори
ни слова, дай мне только поцеловать твою руку, и я уйду с душой, полной веры и
счастья. Видишь, я не такой грубиян, не такой тигр, каким меня изобразили тебе.
Я прошу у тебя только невинной милости и молю тебя о ней на коленях, а ведь я
мог бы одним дуновением сокрушить тебя и, несмотря на твою ненависть, испытать
счастье, которому позавидовали бы сами боги!
Консуэло с удивлением рассматривала этого страшного
человека, так увлекавшего женщин. Она старалась постигнуть чары, которые в
самом деле, несмотря на его безобразие, могли действовать неотразимо, будь это
лицо хорошего человека, воодушевленного движениями сердца; но то было
безобразие отчаянного сластолюбца, а страсть его — только донкихотство
дерзкого, самонадеянного фанфарона.
— Вы все сказали, господин барон? — спокойно
спросила Консуэло.
Но она тут же покраснела и побледнела, когда славонский
деспот бросил ей на колени целую пригоршню крупных бриллиантов, огромных
жемчужин и очень ценных рубинов. Она быстро поднялась, сбросив на пол все эти
драгоценности, которые должны были достаться Корилле.
— Тренк! — воскликнула она, охваченная сильнейшим
негодованием и презрением. — При всей твоей храбрости ты последний трус:
сражался ты только с ягнятами и ланями, которых безжалостно истреблял. Выступи
против тебя настоящий мужчина, ты убежал бы, как лютый, но трусливый волк. Твои
славные шрамы, я знаю, получены тобой в подвале, где ты среди трупов искал
золота побежденных. Твои дворцы и твое маленькое царство — кровь благородного
народа, и только деспотизм навязывает тебя ему в качестве соотечественника; это
— гроши, вырванные у вдов и сирот, золото предательства, грабеж церквей, где
ты, притворяясь, падаешь ниц и творишь молитву (ведь к довершению всех своих
великих достоинств ты еще и ханжа!). Твоего двоюродного брата Тренка-пруссака,
так нежно тобою любимого, ты предал и собирался умертвить. Женщин, которых ты
прославил и осчастливил, ты изнасиловал, предварительно убив их мужей и отцов.
Твоя только что сымпровизированная нежность ко мне не что иное, как каприз
пресыщенного развратника. Рыцарское изъявление покорности, которое ты проявил,
отдавая свою жизнь в мои руки, — это тщеславие глупца, воображающего себя
неотразимым, а та пустая милость, о которой ты просишь, была бы для меня
пятном, которое можно смыть только самоубийством. Вот мое последнее слово,
пандур с обожженной пастью! Прочь с моих глаз! Беги, ибо если ты не освободишь
моей руки, которую уже четверть часа леденишь в своей, я очищу землю от
негодяя, размозжив тебе голову!
— И это твое последнее слово, исчадие ада? —
воскликнул Тренк. — Ну, хорошо же! Горе тебе! Пистолет, который я гнушаюсь
выбить из твоей дрожащей руки, заряжен только порохом. Одним маленьким ожогом
больше или меньше — что за важность! Этим не запугаешь человека, закаленного в
огне. Стреляй, наделай шума! Мне только того и нужно. Я буду рад найти
свидетелей своей победы, так как теперь уже ничто не сможет избавить тебя от
моих объятий: своим безумием ты зажгла во мне огонь страсти, который могла бы
сдержать, будь ты немного поосторожней.
Говоря так, Тренк схватил в свои объятия Консуэло, но в то
же мгновение дверь отворилась, и человек, чье лицо было закрыто черным крепом,
опустил руку на пандура, который сразу согнулся и зашатался как тростник в
бурю, и с силой бросил его на пол. Это было делом нескольких секунд.
Ошеломленный в первое мгновение, Тренк поднялся и, дико вращая глазами, с пеной
у рта, выхватил шпагу и бросился на своего врага, который направлялся к двери,
по-видимому чтобы исчезнуть. Консуэло также устремилась к выходу. Ей
показалось, что по росту и силе руки этот замаскированный человек не кто иной,
как граф Альберт. Она увидела его в конце коридора, где очень крутая витая
лестница вела на улицу. Тут он остановился, подождал Тренка, быстро нагнулся —
так, что шпага барона царапнула стену, и, схватив его в охапку, бросил через
плечо вниз по лестнице, головой вперед. Консуэло слышала, как великан
покатился, и с криком: «Альберт!» — кинулась было вслед за своим избавителем.
Но он исчез раньше, чем у нее хватило сил сделать три шага. Страшная тишина
воцарилась на лестнице.
— Синьора, через пять минут начинают, — отеческим
тоном обратился к ней бутафор, вынырнув из театрального люка, выходившего на ту
же площадку. — Каким образом эта дверь оказалась открытой? — прибавил
он, глядя на дверь лестницы, с которой был сброшен Тренк. — Право, ваша
милость рисковали схватить насморк в коридоре.
Он закрыл и запер дверь на ключ, как полагалось, а Консуэло
ни жива ни мертва вернулась в уборную, выбросила за окно пистолет, валявшийся под
диваном, засунула ногой под мебель драгоценности Тренка, сверкавшие на ковре, и
отправилась на сцену, где наткнулась на Кориллу, еще красную и запыхавшуюся от
бесконечных выходов на аплодисменты, только что доставшиеся на ее долю после
интермедии.
|
