 Увеличить |
Глава 7
Вам, быть может, покажется удивительным, любезный читатель,
а между тем это правда, что у Андзолето не было сложившегося мнения насчет
того, красива или некрасива Консуэло. Она была существом, столь обособленным от
всех и незаметным в Венеции, что никому и в голову не приходило приподнять
окутывавший ее покров забвения и мрака, чтобы взглянуть, под какой оболочкой —
привлекательной или неприметной — проявляются ее ум и доброта. Порпора, для
которого ничего не существовало, кроме искусства, видел в ней только артистку.
Соседи ее по Корте-Минелли не ставили ей в укор невинную любовь к Андзолето: в
Венеции не очень строги на этот счет. Но порой они все-таки предупреждали ее,
что она будет несчастна с этим бездомным юношей, и советовали ей выйти замуж за
честного, смирного рабочего. А так как она обычно отвечала, что ей, девушке без
семьи и опоры, Андзолето как раз и подходит, и к тому же за все шесть лет не
было дня, когда бы их не видели вместе, причем молодые люди из этого не делали
тайны и никогда не ссорились, то в конце концов все привыкли к их свободному и
неразрывному союзу. Никто из соседей никогда не ухаживал за «подругой»
Андзолето. Оттого ли, что она считалась его невестой, или вследствие ее нищеты?
Или ее наружность никого не прельщала? Наиболее правдоподобно последнее
предположение.
А между тем всем известно, что девочки-подростки от
двенадцати до четырнадцати лет бывают обыкновенно худы, неловки, что в чертах
их лица, в фигуре, в движениях нет гармонии. К пятнадцати годам они как бы
«переделываются», по выражению пожилых француженок из простонародья, и вот та,
которая казалась прежде уродом, вдруг становится если не красивой, то по
крайней мере миловидной. Есть даже примета, что для будущности девочки
невыгодно, если она слишком рано бывает хорошенькой…
Возмужав, Консуэло похорошела, как это происходит со всеми
девушками, и про нее перестали говорить, что она некрасива; да она и в самом
деле не была уже некрасивой. Но так как она не была ни дофиной, ни инфантой и
ее не окружали придворные, кричащие о том, как со дня на день расцветает
красота царственного ребенка, так как некому было печься с нежною заботой о ее
будущности, то никто и не потрудился сказать Андзолето: «Тебе не придется
краснеть перед людьми за твою невесту».
Андзолето слыхал, что ее звали дурнушкой в те времена, когда
это для него не имело никакого значения, а с тех пор как о наружности Консуэло
больше не говорили ни хорошо, ни дурно, он и вовсе перестал об этом думать. Его
тщеславие было направлено теперь в другую сторону — он мечтал о театре, о
славе; ему было не до того, чтобы хвастаться своими любовными победами. К тому
же жгучее любопытство, этот спутник ранней чувственности, было у него в
значительной мере утолено. Я говорил уже, что в восемнадцать лет для него не
было тайн в любви, в двадцать два года он уже был почти разочарован, и в
двадцать два года, как и в восемнадцать, его привязанность к Консуэло, несмотря
на несколько поцелуев, сорванных без трепета и возвращенных без смущения, была
так же безмятежна, как и прежде.
Такое спокойствие и такая добродетель у молодого человека,
вообще ими не отличавшегося, объяснялись тем, что беспредельная свобода,
которой, как упоминалось в начале этого рассказа, наслаждалась юная пара,
постепенно ограничивалась и мало-помалу, с течением времени, почти исчезла.
Консуэло было около шестнадцати лет, и она все еще продолжала вести бродячую
жизнь, убегая после занятий в консерватории на Пьяццетту разучивать свой урок и
лакомиться рисом в обществе Андзолето, когда мать ее, вконец изнуренная,
перестала петь по вечерам в кафе, где она до сих пор выступала, играя на гитаре
и собирая деньги в деревянную тарелочку. Бедная женщина приютилась на одном из
самых нищенских чердаков Корте-Минелли и там медленно угасала на жалком одре.
Тогда добрая Консуэло, чтобы не оставлять мать одну, совершенно изменила свой
образ жизни. За исключением тех часов, когда профессор удостаивал давать ей
уроки, она либо вышивала, либо писала работы по контрапункту, не покидая
изголовья своей властной, но сраженной нуждою матери, которая сурово обращалась
с нею в детстве, а теперь являла собою ужасное зрелище агонии без мужества и
без смирения. Любовь к матери и спокойная самоотверженность Консуэло ни на
мгновение не изменили ей. Радости детства, свободу, бродячую жизнь, даже любовь
— все она принесла в жертву без горечи и без колебаний. Андзолето часто
жаловался на это, но, видя, что его упреки бесплодны, решил махнуть рукой и
начал развлекаться. Однако это оказалось невозможным. Андзолето не был так
усидчив в работе, как Консуэло; он наспех и плохо занимался на уроках, которые
давал ему так же наспех и плохо его профессор ради платы, обещанной графом
Дзустиньяни. К счастью для Андзолето, щедро одарившая его природа помогала ему,
насколько возможно, наверстывать потерянное время и заглаживать результаты
плохого обучения; но в итоге у него оказывалось много часов безделья, и тогда
ему страшно не хватало общества преданной и жизнерадостной Консуэло. Он
попытался предаться страстям, свойственным его возрасту и положению: посещал
кабачки, проигрывал с разными повесами подачки, получаемые порой от графа
Дзустиньяни. Такая жизнь продолжалась недели две-три, после чего он ощутил, что
его общее самочувствие, его здоровье и голос заметно ухудшаются… Он понял, что
безделье и распущенность — не одно и то же, а к распущенности у него склонности
не было. Спасшись от порочных страстей, конечно, только из любви к самому себе,
он уединился и попробовал засесть за ученье, но это уединение показалось ему
тягостным и тоскливым. Он почувствовал, что Консуэло так же необходима для его
таланта, как и для счастья. Прилежная и настойчивая, Консуэло, для которой
музыка была такой же родной стихией, как воздух для птицы или вода для рыбы,
любила преодолевать трудности и, словно ребенок, не отдавала себе при этом
отчета в значительности своих достижений; стремясь побороть препятствия и
проникнуть в тайники искусства в силу того самого инстинкта, который заставляет
росток пробиваться сквозь землю к свету, она принадлежала к тем редким
счастливым натурам, для которых труд — наслаждение, истинный отдых,
необходимое, нормальное состояние, а бездействие — тяжко, болезненно, просто
гибельно, если оно вообще возможно. Но оно им незнакомо: даже когда кажется,
будто они предаются праздности, они и тогда работают; у них нет мечтаний, а
есть размышления. Когда видишь их за делом, думаешь, что они в это время
создают что-то, тогда как в действительности они только выявляют то, что уже
создано ими ранее. Пожалуй, ты скажешь мне, дорогой читатель, что не знавал
таких исключительных натур. На это я могу ответить тебе, что на своем веку
встретил только одно такое существо, а ведь я старше тебя. Ах, отчего я не могу
сказать тебе, что мне удалось проследить на примере собственного бедного разума
божественную тайну этой умственной работы! Но, увы, друг читатель, ни ты, ни я
не будем изучать ее на нас самих.
Консуэло работала не покладая рук и всегда с удовольствием.
Целыми часами свободно и привольно распевая или читая ноты, она преодолевала
трудности, которые устрашили бы Андзолето, будь он предоставлен самому себе;
непредумышленно, не думая ни о каком соревновании, она между взрывами детского
смеха, среди полетов поэтической и творческой фантазии, присущей людям из
народа в Испании и Италии, заставляла его следовать за нею, вторить ей, понимать
ее, отвечать ей. Андзолето, даже не отдавая себе в этом отчета, сам того не
понимая и не замечая, в течение ряда лет проникался гениальностью Консуэло,
впитывая ее как бы у самого истока. Но вследствие своей лени он представлял
собою в музыке странное сочетание знания и невежества, вдохновения и
легкомыслия, силы и неловкости, смелости и бессилия — всего того, что при
последнем его выступлении погрузило Порпору в целый лабиринт мыслей и
предположений. Старый музыкант не подозревал, что все эти сокровища знания
Андзолето похитил у Консуэло. Объясняется это тем, что, пробрав однажды девочку
за дружбу с таким шалопаем, он никогда больше не встречал их вместе. Консуэло,
стремясь сохранить расположение своего учителя, старалась не попадаться ему на
глаза в обществе Андзолето, а когда они бывали вместе, она, еще издали заметив
профессора, пряталась с прыткостью котенка за ближайшую колонну или забивалась
в какую-нибудь гондолу.
Эти предосторожности принимались и позже, когда Консуэло
сделалась сиделкою у постели матери. Андзолето, не в силах больше выносить
разлуку с Консуэло, чувствуя, что без нее он не может ни жить, ни надеяться, ни
вдохновляться, ни даже дышать, решил делить с ней ее затворническую, сидячую
жизнь и из вечера в вечер выслушивать колкости и испытывать на себе вспышки
раздражения ее умирающей матери. Несчастная женщина за несколько месяцев до
смерти стала меньше страдать и под влиянием своей набожной дочери сама
смягчилась. Мало-помалу она привыкла к услугам Андзолето, и сам он, хотя совсем
не был создан для такой роли, привык относиться к слабости и к страданию
кротко, с веселой готовностью помочь. У Андзолето был ровный характер и
приятные манеры. Его постоянство по отношению к Консуэло и к ней самой наконец
покорило сердце матери, и перед смертью она заставила их поклясться, что они
никогда не расстанутся. Андзолето дал слово и в эту торжественную минуту даже
пережил никогда дотоле не испытанное чувство глубокого умиления. Он с тем более
легким сердцем дал это обещание, что умирающая сказала: «Чем бы она ни была для
тебя — другом, сестрой, любовницей или женой, не бросай ее, ведь она только
тебя и признает, только тебя и слушает». Затем, стремясь дать дочери разумный и
полезный совет и, не задумываясь над тем, насколько он осуществим, она, как мы уже
видели, взяла особую клятву с Консуэло, что та не будет принадлежать своему
возлюбленному до венца. Девушка поклялась, не предвидя препятствий, которые
могли возникнуть из-за неверия и независимого характера Андзолето.
Осиротев, Консуэло продолжала зарабатывать шитьем, но в то
же время занималась и музыкой, видя в ней их общую с Андзолето будущность. В
течение двух последних лет, когда Консуэло жила одна на своем чердаке, юная
пара встречалась ежедневно, но Андзолето не чувствовал к ней никакой страсти. Впрочем,
он не чувствовал страсти и к другим женщинам, предпочитая всему прелесть
дружеской близости с Консуэло и удовольствие жить подле нее.
Не отдавая себе вполне отчета в огромных способностях своей
подруги, он все-таки настолько успел развить в себе музыкальный вкус и
понимание, чтобы сознавать, что у нее больше умения и возможностей, чем у всех
певиц театра Сан-Самуэле, не исключая самой Кориллы. И вот к его привязанности
присоединилась надежда, почти уверенность в том, что, объединив свои интересы, они
могут добиться блестящей будущности. Консуэло не имела обыкновения думать о
будущем; предвидеть было не в ее привычках. Она была готова заниматься музыкой
исключительно по призванию, и общность интересов, возникавшая у нее с Андзолето
благодаря тому, что они оба занимались этим искусством, представлялась ей
только как источник еще большей взаимной привязанности и счастья. Поэтому, даже
не предупредив ее, Андзолето вдруг решил ускорить осуществление их мечтаний. В
ту минуту Дзустиньяни был озабочен, кем заменить Кориллу, и, с редкой
проницательностью угадав мысли своего покровителя, юноша сделал неожиданно то
предложение, о котором уже шла речь.
Уродливость Консуэло, это неожиданное, странное препятствие,
непреодолимое, если только граф не ошибался, внесло страх и смятение в душу
Андзолето. В таком состоянии побрел он на Корте-Минелли. Останавливаясь на
каждом шагу, он силился представить себе образ подруги и все спрашивал себя:
«Так она некрасива? Безобразна? Уродлива?»
|
