 Увеличить |
Глава 65
— Каковы бы ни были причины антипатии маэстро
Рейтера, — продолжал свой рассказ Иосиф, — он доказал мне это весьма
жестоко и в связи с поступком самым незначительным. У меня были новые ножницы,
и я, как настоящий школьник, пробовал их на всем, что только попадалось мне под
руку. Сидевший впереди меня мальчик-певчий, очень гордившийся своей длинной
косой, то и дело стирал ею записи, которые я наносил мелом на аспидной доске. И
вот в голове моей мелькнула молниеносная роковая мысль. Все было делом
мгновения. Крак! Ножницы раскрылись, и коса очутилась на полу! Учитель своим
ястребиным взором следил за каждым моим движением. Прежде чем мой бедный
товарищ успел заметить свою горестную утрату, я был подвергнут строгому
выговору, опозорен и без дальних церемоний выгнан. Вышел я из детской певческой
школы в ноябре прошлого года в семь часов вечера и очутился на площади, без
гроша в кармане, разутый и раздетый, если не считать того жалкого платья,
которое было на мне. Тут на меня напало полное отчаяние. Меня так злобно
разбранили и выгнали с таким скандалом, что я вообразил, будто и в самом деле
совершил великий проступок. Горько оплакивал я этот пук волос, этот кусочек
ленты, отрезанные моими злополучными ножницами. Товарищ, чью голову я так
опозорил, прошел мимо меня тоже с ревом. Сколько было пролито слез, сколько
раскаяния и угрызений совести из-за прусской косы! Мне хотелось броситься моему
товарищу на шею, стать перед ним на колени, но я не посмел и стыдливо продолжал
сидеть в своем углу. А ведь бедный мальчик, вполне возможно, оплакивал мою
опалу еще больше, чем собственные волосы.
Я провел ночь на улице; а утром, когда я, вздыхая, размышлял
о том, как необходим и недостижим для меня завтрак, ко мне подошел Келлер,
парикмахер школы певчих святого Стефана. Он только что причесывал маэстро
Рейтера, и тот, продолжая на меня злиться, ни о чем другом говорить не мог, как
об ужасном случае с отрезанной косой. Поэтому шутник Келлер, заметив мою жалкую
фигуру, покатился со смеху и принялся осыпать меня язвительными насмешками.
«Вот он, бич парикмахеров! — закричал еще издали, завидев меня, этот
балагур. — Вот он, враг всех и вся, кто, подобно мне, поддерживает красоту
шевелюры! Ах! Мой юный обрезатель кос! Милейший мой истребитель тупеев! Пожалуйте-ка
сюда, дайте я обрежу ваши прекрасные черные кудри, чтобы наделать из них кос
взамен тех, что падут от вашей руки!» Я был в отчаянии, в ярости. Закрыв лицо
руками, считая себя предметом мести общества, я кинулся бежать, но добряк
Келлер остановил меня. «Куда ты, несчастный? — спросил он меня,
смягчаясь. — Куда ты денешься без хлеба, без одежды, без друзей да еще с
таким преступлением на совести? Мне жаль тебя, я так люблю твой красивый голос,
которым не раз наслаждался в соборе. Идем ко мне. У меня с женой и детьми всего
одна комната на пятом этаже. Но и этого нам более чем достаточно, так что
мансарда, которую я снимаю на шестом этаже, пустует. Живи в ней и кормись у нас
до тех пор, пока не найдешь работы. Но чур! К волосам моих клиентов относись с
должным уважением и париков моих ножницами не касайся!»
И я пошел за великодушным Келлером, моим спасителем и отцом!
Он был так добр, этот бедный труженик, что, помимо помещения и стола, уделил
мне еще немного денег, и я мог продолжать учение. Я взял напрокат скверненький
клавесин, весь источенный червями, и, забившись на чердак со своим Фуксом и
Маттезоном, без удержу предался своей страсти к сочинительству. С этой минуты я
могу считать, что провидение стало покровительствовать мне. Всю эту зиму я с
наслаждением изучал первые шесть сонат Эммануила Баха и, как мне кажется,
хорошо их усвоил. В то же время небо, как бы в награду за мое усердие и
настойчивость, послало мне небольшую работу, давшую мне возможность
существовать и расплатиться с моим дорогим хозяином. По воскресеньям я играл на
органе в домовой церкви графа Гаугвица, а перед тем по утрам исполнял партию
первой скрипки в церкви святых отцов милосердия. Кроме того, у меня нашлись два
покровителя. Один из них — аббат, который написал множество стихов на
итальянском языке, как говорят, очень хороших. Он в большой милости и у
императора и у императрицы. Имя его — господин Метастазио; он живет в одном
доме с Келлером и со мной, и я даю уроки молодой девице, его племяннице. Другой
мой покровитель — его превосходительство венецианский посланник. — Синьор
Корнер? — с живостью спросила Консуэло.
— Ах! Вы знаете его? — воскликнул Гайдн. —
Господин аббат Метастазио ввел меня к нему в дом. Мой скромный талант пришелся
там по вкусу, и его превосходительство обещал посодействовать, чтобы со мной
позанимался Порпора» который сейчас вместе с госпожой Вильгельминой, супругой
или возлюбленной его превосходительства, находится на курорте в Маненсдорфе.
Это обещание страшно обрадовало меня. Подумать только, — стать учеником
такого великого учителя, лучшего в мире преподавателя пения! Изучить
композицию, истинные, подлинные основы итальянского искусства! Я думал, что
спасен, благословлял свою счастливую звезду и уже воображал себя великим
музыкантом. Но увы! Несмотря на добрые намерения его превосходительства,
осуществить его обещание оказалось не так легко, как я думал, и если мне не
удастся найти более солидной рекомендации, боюсь, что я не смогу даже подойти
близко к Порпоре. Говорят, знаменитый маэстро — большой чудак, и насколько он
может быть предан, внимателен и великодушен в отношении одних своих учеников,
настолько бывает капризен и жесток с другими. По-видимому, маэстро Рейтер ничто
в сравнении с Порпорой, и я дрожу при одной мысли увидеть его. Однако ж, хотя
он сначала и отказал наотрез его превосходительству, мотивируя свой отказ
нежеланием брать новых учеников, я знаю, что его превосходительство будет
настаивать, и поэтому не теряю надежды. Я решил терпеливо выносить самые
жестокие оскорбления со стороны Порпоры, лишь бы он научил меня чему-нибудь.
— Вы приняли благое решение, — заметила
Консуэло. — Вам не преувеличили, говоря о резкости великого музыканта и
его суровой внешности. Но вы правы: не надо отчаиваться, ибо если только вы
терпеливы, способны слепо повиноваться и обладаете настоящим музыкальным
талантом, — а я чувствую, что это так, — если вы не теряете головы
при первом налетевшем шквале, к тому же если вам удастся выказать перед ним
смышленость и быстроту соображения, то обещаю вам: после трех-четырех уроков он
станет самым кротким и добросовестным учителем, возможно даже, что, если, как
мне кажется, вы столь же добры, сколь и умны, Порпора станет вам верным другом,
справедливым, благожелательным отцом.
— О! Вы бесконечно радуете меня. Я вижу, что вы его знаете
и должны также знать его знаменитую ученицу, новую графиню Рудольштадт…
Порпорину…
— Но где же вы слышали об этой Порпорине и чего хотите
от нее?
— Письма к Порпоре и энергичного ходатайства перед ним,
когда она будет в Вене; ведь она, конечно, туда поедет после своей свадьбы с
этим богатым аристократом, графом Рудольштадтом.
— А откуда вы знаете об этом браке?
— Благодаря величайшей в мире случайности. Мой друг
Келлер узнал в прошлом месяце, что в Пильзене умер его родственник, который
оставил ему небольшое наследство. У Келлера не было ни времени, ни средств на
такое путешествие, и он все не решался предпринять его, боясь, что наследство
не покроет дорожных расходов и потери времени. Как раз перед этим я получил
немного денег за свою работу и предложил ему съездить в Пильзен на правах его
доверенного. Вот я и отправился в этот город и в одну неделю, к своему великому
удовольствию, закончил дело о наследстве Келлера. Конечно, оно не бог весть как
велико, но и этим немногим ему не приходится пренебрегать. Я везу ему
документы, утверждающие его в наследстве на небольшую усадьбу; он по своему
усмотрению сможет либо продать ее, либо пользоваться доходами. Возвращаясь из
Пильзена, я очутился вчера в местечке Клатау, где и заночевал. День был
базарный, и постоялый двор оказался битком набит народом. Я сидел за столом,
где закусывал толстяк, которого величали доктором Вецелиусом; в жизни не
встречал я большего обжоры и болтуна. «Знаете новость? — спросил он,
обращаясь к соседям. — Граф Альберт Рудольштадт, этот сумасшедший,
архисумасшедший, чуть ли не бешеный, женится на учительнице музыки своей
двоюродной сестры; эта авантюристка, нищая, говорят, была актрисой в Италии, и
старик музыкант Порпора якобы похитил ее; но скоро она ему опротивела, и старик
отправил ее родить в Ризенбург. Все это держалось в величайшей тайне, и
сначала, не понимая ничего в болезни и конвульсиях барышни, считавшейся очень
добродетельной, Рудольштадты вызвали меня для лечения злокачественной
лихорадки. Но едва я успел пощупать пульс больной, как граф Альберт,
по-видимому знавший кое-что о ее добродетели, бросился на меня, точно бешеный,
оттолкнул и больше не впустил в комнату. Все было окружено полнейшей тайной.
Старушка канонисса, по-моему, играла роль акушерки. Никогда старой даме еще не
приходилось бывать в таком переплете. Ребенок исчез. Но удивительнее всего, что
молодой граф, не имеющий, как вы знаете, представления о времени и принимающий
месяцы за годы, вообразил себя отцом ребенка и так энергично поговорил со своей
семейкой, что те, боясь, как бы он снова не впал в бешенство, согласились на
этот славный брак». — Какая мерзость! Какая гнусность! — вскричала
вне себя Консуэло. Надо же наплести столько возмутительной клеветы и
нелепостей.
— Не думайте только, что я хоть на секунду поверил
всему этому, — возразил Иосиф Гайдн. — Физиономия старого доктора так
же глупа, как и зла, и еще прежде, чем его изобличили во лжи, я был уверен, что
он клевещет и несет вздор. Но едва успел он докончить свою сказку, как пять или
шесть окружавших его молодых людей встали на защиту девушки, и я таким образом
узнал правду. Они наперебой принялись превозносить красоту, прелесть,
скромность, ум и несравненный талант Порпорины. Всем им была понятна любовь к
ней графа Альберта, все завидовали его счастью и восхищались старым графом,
согласившимся на их брак. Доктора же Вецелиуса обозвали вралем и безумцем. Так
как при этом упоминалось о глубоком уважении маэстро Порпоры к ученице, которой
он пожелал даже дать свое имя, то мне пришла в голову мысль отправиться в
Ризенбург, пасть к ногам будущей или, может быть, уже настоящей графини
(говорят, будто свадьба состоялась, но это держат пока в секрете, чтобы не
вызвать неудовольствия императорского двора) и, рассказав Порпорине свою
историю, добиться с ее помощью милости стать учеником ее знаменитого учителя.
Несколько минут Консуэло задумчиво молчала: последние слова Иосифа относительно
императорского двора поразили ее. Но вскоре она снова обратилась к нему.
— Дитя мое, — проговорила она, — не ходите в
Ризенбург, там нет Порпорины. Она не вышла замуж за графа Рудольштадта, и
совершенно неизвестно, состоится ли этот брак вообще. Правда, речь об этом
была, и мне кажется, что жених и невеста достойны друг друга. Но Порпорина,
несмотря на свою преданность и дружеское расположение к графу Альберту,
несмотря на глубокое уважение и безграничное почтение к нему, не нашла
возможным отнестись опрометчиво к столь серьезному делу. Она взвесила, с одной
стороны, какой вред принесла бы этой знатной семье, заставив ее потерять расположение
и, быть может, даже покровительство императрицы, а так же уважение других
вельмож и почет во всем крае, с другой же стороны — какой ущерб нанесла бы
себе, отказавшись служить прекрасному искусству, которое она с любовью изучала
и которому храбро решила посвятить себя. Она сказала себе, что жертва велика и
с той и с другой стороны, и, прежде чем очертя голову решиться на нее, она
должна посоветоваться с Порпорой, а молодому графу дать время убедиться в
прочности своего чувства. И вот она взяла и отправилась в Вену пешком, без
провожатого и почти без денег, унеся с собой из всех предложенных ей богатств
лишь чистую совесть и гордость артистки, — ушла с надеждой вернуть покой и
рассудок тому, кто любит ее.
— В таком случае это действительно настоящая артистка!
Какая она умница и какая у нее благороднейшая душа, если она так
поступила! — воскликнул Иосиф, глядя на Консуэло блестящими
глазами. — И, если не ошибаюсь, с ней-то я и говорю, перед ней и падаю
ниц!
— Да, она сама протягивает вам руку и предлагает свою
дружбу, а также обещает походатайствовать перед Порпорой. Мы, по-видимому,
вместе будем продолжать путь и, если бог поможет, как он до сих пор помогал нам
обоим и как помогает всем уповающим только на него, скоро доберемся до Вены и
будем там брать уроки у одного и того же учителя.
— Слава богу! — со слезами радости на глазах, в
восторге воздевая руки к небу, воскликнул Гайдн. — То-то я почувствовал,
глядя на вас во время вашего сна, что в вас есть что-то необыкновенное и моя
жизнь, моя будущность в ваших руках!..
|
