Глава 6
Граф Дзустиньяни, несмотря на все свое философское
безразличие и свои новые увлечения — Корилла довольно неловко притворялась,
будто ревнует его, — далеко не был так равнодушен к вызывающим капризам
своей шальной любовницы, как старался это показать. Добрый, слабохарактерный и
легкомысленный, он был распутным больше на словах и в силу своего общественного
положения. Поэтому он не мог не страдать в глубине души от той неблагодарности,
которою эта женщина ответила на его великодушие. И хотя в те времена в Венеции,
как и в Париже, ревновать считалось верхом неприличия, его итальянская гордость
восставала против смешной и жалкой роли, которую Корилла заставляла его играть.
И вот в тот самый вечер, когда Андзолето так блестяще
выступал в его дворце, граф, весело пошутив со своим другом Барбериго над
проказами своей любовницы, дождался, пока разъедутся все гости и потушат огни,
накинул плащ, взял шпагу и, для собственного успокоения, направился во дворец,
где жила Корилла.
Удостоверившись, что она одна, Дзустиньяни, не довольствуясь
этим, вступил потихоньку в разговор с гондольером, устанавливавшим гондолу
примадонны под портиком, специально для этого приспособленным. Несколько золотых
развязали гондольеру язык, и граф скоро убедился, что не ошибся, предположив,
что у Кориллы в гондоле был спутник, выяснить же, кто именно, ему так и не
удалось: гондольеру этот человек был неизвестен; хотя он и видел сотни раз
Андзолето бродящим около театра и дворца Дзустиньяни, однако ночью, в черном
фраке, напудренного, он его не узнал. Эта непроницаемая тайна еще более
увеличила досаду графа. Он даже не мог утешиться насмешками над своим
соперником — единственной местью хорошего тона, столь же жестокой в эту эпоху
показных ухаживаний, как убийство в эпоху серьезных страстей. Всю ночь он не
сомкнул глаз и еще ранее того часа, когда Порпора начинал свои занятия в
консерватории для бедных девушек, направился к школе Мендиканти и прошел в зал,
где должны были собраться молодые ученицы.
Отношение графа к ученому профессору за последние годы
значительно изменилось. Дзустиньяни уже не был его музыкальным
противником, — напротив, он был теперь его союзником и даже в некотором
роде начальником: граф сделал значительное пожертвование учреждению, которым
заведовал ученый маэстро, и в знак благодарности ему было поручено руководство
школой. С тех пор эти два друга жили в добром согласии, насколько это было
возможно при нетерпимости профессора к модной светской музыке, —
нетерпимости, которой он вынужден был несколько изменить, видя, что граф тратит
силы и средства на преподавание и распространение серьезной музыки. Вдобавок
граф поставил на сцене своего театра Сан-Самуэле оперу, которую Порпора только
что написал.
— Дорогой маэстро, — сказал граф, отводя его в
сторону, — необходимо, чтобы вы не только согласились на похищение одной
из ваших учениц, но чтобы вы сами указали ту, которая лучше всех могла бы
заменить в театре Кориллу. Артистка утомлена, она теряет голос, ее капризы
разоряют нас, не сегодня-завтра она надоест и публике. В самом деле, нужно
подумать о том, чтобы найти ей succeditrice . (Прости, дорогой читатель, так
говорят по-итальянски, и граф не изобрел неологизма.) — У меня нет того, что
вам нужно, — сухо ответил Порпора.
— Как, маэстро! — воскликнул граф. — Вы опять
впадаете в вашу черную меланхолию? Возможно ли, чтобы после всех доказательств
моей преданности вам и всех жертв с моей стороны вы, когда я обращаюсь к вам за
помощью и советом, отказали мне в самом маленьком одолжении?
— Я уже не имею на это права, граф, но то, что я вам
сказал, — истинная правда. Поверьте человеку, который искренне к вам
расположен и желал бы оказать вам услугу: в моей вокальной школе нет никого,
кто бы мог заменить Кориллу. Я нисколько не переоцениваю ее, но хотя в моих
глазах талант этой женщины и не является серьезным талантом, все-таки я не могу
не признать за ней знания дела, привычки к сцене, искусства воздействовать на
чувства публики, что приобретается долголетней практикой и не скоро дастся
дебютантке.
— Все это так, — сказал граф, — но ведь мы
сами создали Кориллу: мы руководили ее первыми шагами, мы заставили публику ее
оценить; остальное сделала ее красота. А у вас в школе есть очаровательные
ученицы, не хуже ее. Уж этого вы не станете отрицать! Согласитесь, что Клоринда
— красивейшее создание в мире.
— Но она неестественна, жеманна, вообще невыносима».
Впрочем, может быть, публика и найдет очаровательным это смешное кривляние… А
поет она фальшиво, в ней нет ни души, ни понимания… Правда, у публики тоже нет
ушей… Но у Клоринды к тому же нет ни памяти, ни находчивости; ее не спасет от
провала даже то легкое шарлатанство, которое удается многим.
При этих словах профессор невольно посмотрел на Андзолето,
который, пользуясь своим положением любимца графа, проскользнул в класс (якобы
для того, чтобы переговорить с ним) и, стоя поблизости, слушал во все уши.
— Все равно, — сказал граф, не обращая внимания на
злобный выпад профессора, — я стою на своем. Давно я не слышал Клоринды.
Давайте позовем ее сюда; пусть она придет с пятью-шестью самыми красивыми
ученицами. Слушай, Андзолето, — прибавил он, смеясь, — ты так
расфранчен, что тебя можно принять за молодого профессора. Ступай в сад, выбери
там самых хорошеньких учениц и скажи им, что профессор и я ждем их здесь.
Андзолето повиновался. Но, шалости ради или с иной целью, он
привел самых некрасивых. Вот когда Жан-Жак Руссо мог бы воскликнуть: «Софи была
кривая, а Каттина хромая».
К этому недоразумению отнеслись добродушно и, посмеявшись
под сурдинку, отправили девиц обратно, поручив им прислать учениц по указанию
самого профессора. Вскоре появилась группа прелестных девушек с красавицей
Клориндой во главе.
— Что за великолепные волосы! — шепнул граф на ухо
Порпоре, когда мимо него прошла Клоринда со своими чудесными белокурыми косами.
— На этой голове гораздо больше, чем внутри, —
ответил, даже не понижая голоса, суровый критик.
Целый час продолжалась проба голосов, и граф, не в силах
выдержать дольше, удалился совершенно подавленный, не забыв наделить певших
самыми любезными похвалами, а профессору шепнуть: «Нечего и думать о таких
попугаях».
— Если б ваше сиятельство позволили мне сказать вам два
слова насчет того дела, которое так вас беспокоит… — шепнул Андзолето на ухо
графу, спускаясь с ним по лестнице.
— Говори! Уж не знаешь ли ты то чудо, которое мы
ищем? — спросил граф.
— Да, ваше сиятельство.
— В глубине какого моря выловишь ты эту жемчужину?
— В глубине класса, куда хитрый профессор Порпора
прячет ее в те дни, когда вы, ваше сиятельство, делаете смотр своему женскому
батальону.
— Как? Ты говоришь, что в школе есть бриллиант, блеска
которого мои глаза никогда еще не видели? Если маэстро Порпора сыграл со мной
такую шутку…
— Бриллиант, о котором я говорю, не принадлежит к числу
учениц школы. Это бедная девушка, которая поет в хоре, когда бывает нужно;
профессор дает ей частные уроки из милости, но еще более из любви к искусству.
— Значит, у этой девушки совершенно исключительные
способности: ведь удовлетворить профессора нелегко и он не особенно щедр ни на
свое время, ни на свой труд. Может быть, я слышал ее когда-нибудь, но не знал,
что это поет именно она?
— Ваше сиятельство слышали ее давно, когда она была еще
ребенком. Теперь это взрослая, сильная девушка, прилежная и ученая, как сам
профессор; спой она на сцене три такта рядом с Кориллой, ту бы сразу освистали.
— И она никогда не поет публично? Неужели профессор не
заставляет ее выступать на своих больших вечернях?
— Раньше профессор охотно слушал ее пение в церкви, но
с тех пор как завистливые и мстительные ученицы пригрозили выгнать ее, если
только она появится среди них…
— Так, значит, это девушка дурного поведения?
— О боже милостивый! Она чиста, как двери рая, ваше
сиятельство. Но она бедна и низкого происхождения… как и я, ваше сиятельство,
которого, однако, вы милостиво приближаете к себе. А эти злючки грозили
профессору пожаловаться вам на то, что он, вопреки правилам школы, приводит в
класс частную ученицу.
— Где же послушать это чудо?
— Прикажите, ваше сиятельство, профессору, чтобы он
заставил ее спеть в вашем присутствии, и тогда вы сами будете иметь возможность
судить о ее голосе и огромном даровании.
— Твоя уверенность невольно заставляет меня поверить
тебе. Так ты говоришь, что я когда-то слышал ее… Я пытаюсь припомнить, но…
— В церкви Мендиканти в день генеральной репетиции
«Salve, Regina»
Перголезе…
— Вспомнил! — воскликнул граф. — Голос,
выразительность, понимание необыкновенные!
— И ведь она была тогда совсем ребенком, ваше
сиятельство, ей было всего четырнадцать лет.
— Да, но… помнится, она некрасива.
— Некрасива, ваше сиятельство? — переспросил
изумленный Андзолето.
— Как ее звали?.. Кажется, это была испанка… еще такое
странное имя…
— Консуэло, ваше сиятельство.
— Да, да, это она! Ты хотел тогда жениться на ней, и мы
с профессором еще посмеялись над вашей любовью. Консуэло! Так, так… любимица
профессора, умница, но очень некрасива.
— Некрасива? — повторил ошеломленный Андзолето.
— Ну да, мой мальчик. А ты все еще в нее влюблен?
— Она моя подруга, ваше сиятельство.
— «Подругой» мы называем и сестру и любовницу. Кто же
она тебе?
— Сестра, ваше сиятельство.
— Тогда ты не огорчишься, если я скажу то, что думаю. В
твоем предложении нет ни капли здравого смысла. Чтобы заменить Кориллу, надо
быть ангелом красоты, твоя же Консуэло, я прекрасно припоминаю теперь, не
только некрасива, а просто уродлива.
В эту минуту к графу подошел один из приятелей и отвел его в
сторону, а Андзолето все стоял, потрясенный, и, вздыхая, повторял: «Она
уродлива!»
|