Увеличить |
Глава 21
В самом неловком положении после бегства Консуэло очутился
граф Дзустиньяни. Дав повод думать и говорить всей Венеции, будто
дебютировавшая дива — его любовница, как мог он без ущерба для своего самолюбия
объяснить ее молниеносное, таинственное исчезновение теперь
— едва он признался ей в любви? Правда, некоторым
приходило в голову, что граф, ревнуя свое сокровище, запрятал певицу в одной из
своих загородных вилл. Но когда Порпора со свойственной ему суровой
правдивостью рассказал, что его ученица в Германии и ждет там его приезда,
оставалось только ломать себе голову над причинами такого странного поступка.
Граф, чтобы обмануть окружающих, делал вид, будто нисколько не удивлен и не
задет, но огорчение, помимо его воли, прорывалось наружу, и всем стало ясно,
что успех у Консуэло, с которым его поздравляли, никогда не существовал. Вскоре
большая часть истины выплыла наружу: узнали и об измене Андзолето, и о
соперничестве Кориллы, и об отчаянии бедной испанки, которую все принялись
горячо и искренне жалеть.
Первым побуждением Андзолето было бежать к Порпоре, но
старик сурово оттолкнул его.
— Перестань меня допытывать, тщеславный юноша,
бессердечный и неверный, — ответил ему с негодованием профессор, — ты
никогда не стоил любви этой благороднейшей девушки и никогда не узнаешь от
меня, что с ней сталось. Я приложу все усилия, чтобы скрыть от тебя ее след; если
же когда-нибудь вы случайно встретитесь — надеюсь, что образ твой настолько
изгладится из ее сердца и памяти, насколько я этого хочу и добиваюсь.
От Порпоры Андзолето отправился на Корте-Минелли. Комната
Консуэло была уже сдана новому жильцу и вся заставлена принадлежностями его
производства. Это был рабочий, изготовлявший мелкие изделия из стекла. Он давно
жил в этом доме и теперь весело перетаскивал сюда свою мастерскую. — А,
это ты, сынок! — обратился он к юному тенору. — Верно, зашел
навестить меня в новом помещении? Славно тут у меня будет, и жена
рада-радешенька, что теперь сможет разместить внизу детвору. Ты что смотришь?
Уж не забыла ли чего Консуэлина? Ищи, милый, смотри хорошенько! Я за это в
обиде не буду.
— А куда же дели ее мебель? — спросил Андзолето. У
него защемило сердце, когда он увидел, что в этом месте, связанном с самыми
лучшими, самыми чистыми радостями его прошлой жизни, не осталось от Консуэло
никакого следа.
— Мебель внизу, во дворе. Она подарила ее старухе
Агате. И хорошо сделала: старуха бедна и хоть немножко выручит за это. Да,
Консуэло всегда была добрая. Она не только никому не осталась должна, но,
уезжая, еще всех понемногу одарила. Только одно распятие и взяла с собой. Но
все-таки как-то странно она уехала: среди ночи, никого не предупредив. Едва
рассвело, явился господин Порпора, распорядился всем, словно по духовному
завещанию. Все соседи жалели о ней и только утешались тем, что теперь она,
должно быть, будет жить в каком-нибудь дворце на Большом канале, — ведь
она стала богатой, важной синьорой. Я всегда говорил, что она со своим голосом
далеко пойдет. А уж сколько она работала! Когда же свадьба, Андзолето? Надеюсь,
ты меня не обойдешь — возьмешь у меня побольше безделушек, чтоб одарить девушек
нашего квартала?
— Конечно, конечно, — пробормотал, растерявшись,
Андзолето.
Со смертельной тоской в душе выскочил он во двор, где в это
время местные кумушки продавали с аукциона кровать и стол Консуэло, —
кровать, на которой столько раз он видел ее спящей, стол, за которым она всегда
работала…
— Боже мой! От нее уже ничего не осталось, —
невольно вырвалось у него, и он убежал, ломая руки.
В эту минуту он готов был заколоть Кориллу.
Через три дня они с Кориллой появились на сцене, и оба были
жестоко освистаны. Пришлось даже, не окончив представления, опустить занавес.
Андзолето был вне себя от бешенства, Корилла — невозмутима.
— Вот до чего довело меня твое покровительство! —
сказал он ей угрожающе, когда они остались одни.
— Не много же надо, чтобы огорчить тебя, бедный
мальчик, — с удивительным спокойствием ответила ему примадонна, —
видно, что ты совсем не знаешь публику и никогда не подвергался ее капризам. Я
до того была уверена в провале, что даже не потрудилась повторить роль; тебя же
не предупредила о грозящих последствиях, так как не знала, хватит ли у тебя
храбрости выйти на сцену, заранее ожидая, что тебя освищут. А теперь тебе надо
знать, что нас ожидает впереди: в следующий раз к нам отнесутся еще хуже; быть
может, три, четыре, шесть, восемь представлений пройдут таким образом.
Но среди этих бурь выкуется партия в нашу пользу. Будь мы
самыми захудалыми актеришками на свете, дух противоречия и независимости все
равно создал бы нам рьяных сторонников. Есть много людей, воображающих, что они
станут важнее, оскорбляя других; но немало и таких, которые считают, что
покровительствуя другим, они этим возвышают себя. После десятка представлений,
когда театральный зал будет являть собою поле битвы свистков и аплодисментов,
строптивые выбьются из сил, упрямцы надуются, и мы с тобой вступим в новую эру.
Та часть публики, которая нас поддерживала, сама не зная хорошенько почему,
будет слушать нас довольно холодно. Это явится как бы нашим новым дебютом. И
вот тут-то нам с тобой нужно увлечь, покорить слушателей! В этот момент я
предсказываю тебе большой успех, дорогой Андзолето: чары, тяготевшие над тобой,
успеют рассеяться, ты попадешь в атмосферу одобрения и нежных похвал, и это
вдохнет в тебя прежние силы. Вспомни впечатление, которое ты произвел, когда в
первый раз пел у Дзустиньяни. Ты не успел тогда закрепить свою победу: более
блестящая звезда затмила тебя; но эта звезда скрылась за горизонтом, и теперь
готовься подняться со мной в эмпирей!
Все случилось так, как предсказала Корилла. Действительно, в
течение нескольких дней обоим любовникам пришлось дорого расплачиваться за
потерю, понесенную публикой в лице Консуэло. Но их дерзкое упорство перед бурей
истощило гнев публики, слишком яростный, чтобы быть долговечным. Дзустиньяни
поддерживал Кориллу. С Андзолето дело обстояло несколько иначе. После
многократных безуспешных попыток пригласить в Венецию нового тенора, —
театральный сезон в это время почти кончался и ангажементы со всеми театрами
Европы были уже заключены, — графу пришлось оставить юношу в качестве
борца в этом состязании между его театром и публикой. Репутация театра была
слишком блестяща, чтобы можно было потерять ее из-за того или другого артиста;
такие пустяки не могли сокрушить освященных временем привычек.
Все ложи были абонированы на сезон. В них дамы, так же как
всегда, принимали гостей и так же, по обыкновению, болтали. Истинные любители
музыки некоторое время дулись, но их было слишком мало, чтобы это могло быть
заметно. Да наконец и любителям надоело злобствовать. И в один прекрасный вечер
Корилла, исполнившая с огнем свою арию, была единодушно вызвана слушателями.
Она появилась, таща за собой Андзолето, которого вовсе не вызывали. Он,
казалось, скромно и боязливо уступал милому насилию. Тут и на его долю выпали
аплодисменты. А на следующий день вызвали его самого. Одним словом, не прошло и
месяца, как Консуэло, блеснувшая подобно молнии на летнем небе, была забыта.
Корилла производила фурор по-прежнему, но заслуживала его, пожалуй, больше
прежнего: соперничество придало ей огня, а любовь — чувства. Андзолето же хотя и
не избавился от своих недостатков, зато научился проявлять свои бесспорные
достоинства. К недостаткам привыкли, достоинствами восхищались. Его
очаровательная наружность пленяла женщин, он стал самым желанным гостем в
салонах, а ревность Кориллы придавала ухаживаниям за ним еще большую остроту.
Клоринда также проявляла на сцене свои способности, то есть тяжеловесную
красоту и непомерно глупую, распущенную чувственность, представляющую интерес
для известного сорта зрителей. Дзустиньяни, чтобы забыться, — огорчение
его было довольно серьезно, — сделал Клоринду своей любовницей, осыпал ее
бриллиантами, выпускал на первые роли, надеясь заменить ею Кориллу, которая на
следующий сезон была приглашена в Париж.
Корилла относилась без всякой злобы к этой сопернице, не
представлявшей для нее ни в настоящем, ни в будущем никакой опасности. Ей даже
доставляло удовольствие выдвигать эту холодную, наглую, ни перед чем не
останавливавшуюся бездарность. Эти два существа, живя в полном согласии,
держали в своих руках всю администрацию. Они не допускали в репертуар серьезных
вещей; мстили Порпоре, не принимая его опер и ставя блестящим образом оперы
самых недостойных его соперников. С необыкновенным единодушием вредили они тем,
кто им не нравился, и всячески покровительствовали тем, кто перед ними
пресмыкался. Благодаря им в этот сезон в Венеции восхищались совершенно
ничтожными произведениями, забыв настоящие, великие творения искусства,
царившие здесь раньше.
Андзолето среди своих успехов и благополучия, — граф
заключил с ним контракт на довольно выгодных условиях, — чувствовал
глубокое отвращение ко всему и изнемогал под гнетом своего плачевного счастья.
Он возбуждал жалость, когда нехотя тащился на репетицию, ведя под руку
торжествующую Кориллу, — по-прежнему божественно красивый, но бледный,
утомленный, со скучающим и самодовольным видом человека, принимающего
поклонение, но разбитого, раздавленного под тяжестью так легко сорванных им
лавров и мирт. Даже на сцене, играя со своей пылкой любовницей, он своими
красивыми позами и дерзкой томностью всячески выказывал равнодушие к ней.
Когда она пожирала его глазами, он всем своим видом словно
говорил публике: «Не думайте, что я отвечаю на ее любовь. Напротив, тот, кто
меня избавит от нее, окажет мне большую услугу».
Дело в том, что Андзолето, избалованный и развращенный
Кориллой, обращал теперь против нее самой эгоизм и неблагодарность, с какими
она приучила его относиться ко всем остальным людям. В душе его, несмотря на
все пороки, жило одно чистое, настоящее чувство — неискоренимая любовь к
Консуэло. Благодаря врожденному легкомыслию он мог отвлекаться, забываться, но
излечиться от этой любви не мог, и среди самого низменного распутства любовь
эта являлась для него укором и пыткой. Он изменял Корилле направо и налево:
сегодня — с Клориндой, чтобы тайком отомстить графу, завтра с какой-нибудь
известной светской красавицей, а там с самой неопрятной из статисток. Ему
ничего не стоило из таинственного будуара светской дамы перенестись на безумную
оргию и от яростных сцен Кориллы — на веселый, разгульный пир. Казалось, он
хочет заглушить этим всякое воспоминание о прошлом. Но среди его безумств и
разврата всюду по пятам следовал за ним призрак, и когда по ночам ему случалось
со своими шумными собутыльниками проплывать в гондоле мимо темных лачуг
Корте-Минелли, он никогда не мог удержаться от рыданий.
Корилла, долго сносившая оскорбительное обращение Андзолето
и, как вообще все низкие души, склонная любить именно за презрение к себе и
обиды, под конец стала тяготиться этой пагубной страстью. Она все льстила себя
надеждой, что поработит, приручит это непокорное существо, и с ожесточением
трудилась над этим, принося все в жертву; но, убедившись, что ей никогда этого
не добиться, возненавидела его и стала стремиться отомстить ему собственными похождениями.
Однажды ночью, когда Андзолето с Клориндой блуждали в гондоле по Венеции, он
заметил другую быстро несущуюся гондолу; потушенный фонарь указывал на то, что
на ней происходит тайное любовное свидание. Он не обратил на это внимания, но
Клоринда, которая, боясь быть узнанной, всегда была настороже, шепнула ему:
— Вели грести медленно; это гондола графа, я узнала
гондольера.
— В таком случае ее надо догнать: мне хочется узнать,
какой изменой граф платит сегодня за твою.
— Нет! Нет! Повернем назад! — настаивала
Клоринда. — У него такое зоркое зрение и такой тонкий слух! Не будем ему
мешать.
— Эй, налегай на весла! — крикнул Андзолето своему
гондольеру. — Я хочу догнать вон ту гондолу, впереди.
Несмотря на ужас и мольбы Клоринды, приказ этот был мгновенно
выполнен. Обе гондолы почти коснулись друг друга. И в эту минуту до ушей
Андзолето донесся плохо сдерживаемый смех.
— Прекрасно! — сказал он. — Справедливость
торжествует! Это Корилла наслаждается вечерней прохладой с господином графом!
С этими словами Андзолето вскочил на нос своей гондолы и,
выхватив из рук гондольера весло, стал усиленно грести. В мгновение ока он
догнал графскую гондолу и задел ее. Тут, потому ли, что среди взрывов смеха
Кориллы он услышал свое имя, или на него нашло безумие, только он громко
произнес:
— Дорогая Клоринда, ты, бесспорно, самая красивая,
самая обожаемая женщина в мире.
— Я только что это самое говорил Корилле, —
произнес граф, показываясь из-под навеса своей гондолы и чрезвычайно
непринужденно приближаясь к соседней. — А теперь, когда наши прогулки
окончены, мы, как честные люди, владеющие равноценными сокровищами, можем
произвести обмен.
— Господин граф воздает должное моей честности, —
в том же тоне ответил Андзолето. — Если его сиятельству будет угодно, я
предложу ему руку, чтобы он мог, перейдя сюда, взять свое добро там, где он его
нашел. Неизвестно, с каким намерением — быть может, желая выказать свое
презрение и поиздеваться над Андзолето и их общими любовницами, — граф
протянул было руку, чтобы опереться на руку юноши, но молодой тенор,
взбешенный, дрожа от ненависти, с размаху прыгнул в гондолу графа и с диким
возгласом: «Женщина за женщину, гондола за гондолу, господин граф! —
мгновенно опрокинул ее.
Бросив затем свои жертвы на произвол судьбы и предоставив ошеломленной
Клоринде распутывать последствия этого приключения, Андзолето добрался вплавь
до противоположного берега и со всех ног пустился бежать по темным извилистым
уличкам к себе домой. Здесь, моментально переодевшись и забрав с собой все
имевшиеся у него деньги, он выбежал из дому и бросился в первый попавшийся,
готовый к отплытию баркас. Несясь на нем к Триесту, глядя, как в предрассветной
мгле постепенно исчезают купола и колокольни Венеции, Андзолето даже прищелкнул
пальцами, до того он был упоен одержанной победой.
|