 Увеличить |
Глава 24
Три месяца прошло с тех пор, как баронесса Амелия забрала
себе в голову, что ей необходимо — не столько для учения, сколько для
развлечения — иметь компаньонку, и в своем одиночестве она не раз силилась
представить себе, какова будет ее будущая подруга. Зная угрюмый нрав Порпоры,
она боялась как бы он не прислал ей суровую и педантичную гувернантку. Вот
почему она тайком написала профессору, предупреждая его, что плохо примет
наставницу старше двадцати пяти лет, — словно было недостаточно выразить
такое желание своим родным, для которых она была кумиром и повелительницей.
Письмо Порпоры привело ее в восторг, и она сейчас же создала
в уме совершенно новый образ: музыкантша, приемная дочь профессора, молодая
девушка, а главное — венецианка, была, по мнению Амелии, как бы нарочно для нее
создана, создана по ее образу и подобию.
Поэтому она несколько разочаровалась, когда вместо резвой,
румяной девочки, о какой она мечтала, увидела бледную, грустную, чрезвычайно
смущенную девушку. Ибо, не говоря уже о глубоком горе, терзавшем бедную
Консуэло, об усталости от долгого, безостановочного пути, она была еще
подавлена страшными переживаниями последних часов: эта ужасная гроза в дремучем
лесу, эти поверженные ели, этот мрак, прорезаемый бледными молниями, а в
особенности вид этого мрачного замка, вой охотничьих псов барона, горящие
факелы в руках безмолвно стоящих слуг — во всем этом было что-то поистине
зловещее. Какой контраст с лучезарным небом и гармонической тишиной
венецианских ночей, доверчивой свободой ее прошлой жизни среди любви и
жизнерадостной поэзии! Когда карета медленно проехала по подъемному мосту и по
нему глухо застучали копыта лошадей, когда со страшным скрежетом за ней
опустилась подъемная решетка, Консуэло показалось, что она входит в дантовский
ад, и, охваченная ужасом, она поручила свою душу богу.
Вполне понятно, что у нее был растерянный вид, когда она
появилась перед своими будущими хозяевами. Увидав же графа Христиана с его
вытянутым бледным лицом, поблекшим от лет и горя, его длинную, сухую
одеревенелую фигуру, облаченную в старомодный сюртук, она подумала, что перед
ней призрак средневекового владельца замка, и невольно отшатнулась, едва
сдержав крик ужаса.
Старый граф, объясняя себе состояние Консуэло и ее бледность
усталостью после столь длинного путешествия в тряской карете, предложил ей
руку, чтобы помочь взойти на крыльцо. В то же время он попытался сказать ей
несколько приветливых, любезных слов. Но помимо того, что природа наделила
почтенного старика внешностью холодной и сдержанной, за много лет уединенной
жизни он настолько отвык от общества, что его робость теперь удвоилась. Под
его, на первый взгляд, важной и суровой внешностью таились детская
конфузливость и способность теряться. Из любезности он счел нужным говорить с
Консуэло по-итальянски (он знал язык недурно, но отвык от него), и это еще
увеличивало его смущение. Он едва мог пробормотать несколько слов, которые
девушка, хорошенько не расслышав, приняла за непонятный таинственный язык
привидений.
Амелия, собиравшаяся при встрече броситься к ней на шею,
чтобы сразу ее приручить, не нашлась, что сказать. С ней случилось то, что
бывает с самыми смелыми людьми, — ее заразила застенчивость и сдержанность
других.
Консуэло ввели в большую комнату, где только что отужинали.
Граф, желая оказать гостье внимание, а вместе с тем опасаясь показать ей своего
сына в летаргическом сне, остановился здесь в нерешительности. Дрожащая
Консуэло, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, опустилась на первый
попавшийся стул.
— Дядюшка, — сказала Амелия, поняв замешательство
старого графа, — мне кажется, нам лучше принять синьору здесь. Тут теплее,
чем в большой гостиной, а она, наверно, страшно прозябла от нашего холодного
горного ветра да еще в такую грозу. Я с грустью вижу, что наша гостья падает от
усталости, и уверена, что она нуждается в хорошем ужине и в отдыхе гораздо
больше, чем во всех наших церемониях. Не правда ли, дорогая синьора? —
добавила она, решаясь наконец пожать своей пухленькой ручкой обессилевшую руку
Консуэло.
Звук этого свежего, молодого голоса, говорившего
по-итальянски с резким немецким акцентом, сразу успокоил Консуэло. Она подняла
свои испуганные глаза на хорошенькое личико юной баронессы, и взгляд, которым
обменялись обе девушки, мгновенно рассеял между ними холод. Консуэло поняла,
что это ее будущая ученица и что эта прелестная головка отнюдь не голова
привидения. В свою очередь она пожала ей руку и призналась, что ее совсем
оглушил стук кареты и очень напугала гроза. Охотно подчинялась она всем заботам
Амелии: пересела поближе к пылающему камину, позволила снять с себя мантилью и
согласилась отужинать, хотя ей совсем не хотелось есть. Мало-помалу, ободренная
все возрастающей любезностью юной хозяйки, она окончательно пришла в себя. К
ней вернулась способность видеть, слышать и отвечать.
Пока слуги подавали ужин, разговор зашел, естественно, о
Порпоре. Консуэло с радостью отметила, что граф говорит о нем, как о своем
друге, не только равном, но как будто даже выше его стоящем. Потом заговорили о
путешествии Консуэло, о дороге, по которой она ехала, и о грозе, которая,
должно быть, напугала ее.
— Мы в Венеции привыкли к еще более внезапным и более
опасным грозам, — отвечала Консуэло. — Плывя по городу в гондолах во
время грозы, мы даже у порога дома ежеминутно рискуем жизнью. Вода, заменяющая
нашим улицам мостовую, в это время быстро прибывает и бушует, словно море в
непогоду. Она с такой силой несет наши гондолы вдоль стен, что они могут легко
разбиться вдребезги, прежде чем нам удастся пристать. Но, несмотря на то, что я
не раз была свидетельницей подобных несчастных случаев и вовсе не труслива,
сегодня, когда с горы было сброшено молнией огромное дерево, которое упало
поперек дороги, я испугалась, как никогда в жизни. Лошади взвились на дыбы, а
кучер в ужасе закричал: «Проклятое дерево свалилось! Гусит упал!» Не можете ли
вы мне объяснить, синьора баронесса, что это значит?
Ни граф, ни Амелия не ответили на этот вопрос. Они только
вздрогнули и переглянулись.
— Итак, мой сын не ошибся! — произнес старый
граф. — Странно! Очень, очень странно!
Снова встревожившись за сына, он пошел к нему в гостиную, а
Амелия, сложив руки, прошептала:
— Тут какое-то колдовство! Видно, сам дьявол с нами!
Эти странные, загадочные слова снова навлекли на Консуэло
суеверный ужас, охвативший ее при входе в замок Рудольштадтов. Внезапная
бледность Амелии, торжественное молчание старых слуг в красных шароварах, с
удивительно похожими друг на друга квадратными багровыми лицами, с тусклыми,
безжизненными глазами рабов, любящих свое вечное рабство; эта сумрачная
комната, отделанная черным дубом, которую не в состоянии была осветить люстра
со множеством горящих свечей; унылые крики пугача, возобновившего после грозы
свою охоту вокруг замка; большие фамильные портреты на стенах; громадные
вырезанные из дерева головы оленей и диких кабанов, украшавшие стены, —
все до мелочей будило в девушке жуткую, только на время улегшуюся тревогу. То,
что сообщила ей затем юная баронесса, тоже не могло способствовать ее
успокоению.
— Милая синьора, — сказала та, собираясь угостить
ее ужином, — будьте готовы увидеть здесь необъяснимые, неслыханные вещи,
чаще скучные, но иногда и страшные. Настоящие сцены из романов: если их
рассказать, так никто не поверит. Но вы дадите слово, что обо всем этом
сохраните вечное молчание!..
Баронесса еще продолжала говорить, когда дверь медленно
распахнулась и канонисса Венцеслава, горбатая, с длинным лицом, в строгом
одеянии, при ленте своего ордена, с которой она никогда не расставалась, вошла
в зал с таким величественно-приветливым видом, какого она не принимала с того
достопамятного дня, когда императрица Мария-Терезия, возвращаясь со своей
свитой из путешествия по Венгрии, оказала замку Исполинов великую честь:
остановилась на час отдохнуть и выпить стакан глинтвейна. Канонисса подошла к
Консуэло, которая, от изумления и испуга забыв даже встать, смотрела на нее
блуждающим взором, сделала ей два реверанса и, произнеся по-немецки очевидно
заранее приготовленную и заученную речь, поцеловала ее в лоб. Бедная девушка,
похолодев, как мрамор, подумала, что это поцелуй самой смерти, и, чуть не падая
в обморок, еле внятно пробормотала слова благодарности.
Заметив, что она смутила гостью более, чем предполагала,
канонисса удалилась в гостиную, а Амелия разразилась громким смехом.
— Держу пари, — воскликнула она, — вы
подумали, что перед вами тень королевы Либуше! Успокойтесь! Это канонисса — моя
тетка, скучнейшее и вместе с тем добрейшее существо в мире.
Не успела Консуэло прийти в себя от испуга, как услышала
где-то позади себя скрип огромных венгерских сапог. Пол буквально задрожал под
тяжелыми, размеренными шагами, и грузный человек с такой квадратной и багровой
физиономией, что рядом с нею лица слуг казались бледными и тщедушными, молча
прошел через зал и вышел через большую дверь, которую они почтительно
распахнули перед ним. Консуэло снова содрогнулась, а Амелия снова
расхохоталась.
— Это, — сказала она, — барон Рудольштадт,
самый заядлый охотник, самый большой соня и наилучший из отцов. Он только что
пробудился от своего послеобеденного сна в гостиной. Ровно в девять часов он
встает с кресла и, совсем сонный, ничего не видя и не слыша, проходит через
этот зал, поднимается в полусне по лестнице и, не сознавая ничего, ложится в
постель. Завтра с рассветом он проснется бодрый, оживленный, деятельный, как
юноша, и начнет энергично готовить к охоте собак, лошадей и соколов. Едва
закончила она свои пояснения, как в дверях показался капеллан.
Он тоже был толст, но мал ростом и бледен, как все люди
лимфатического склада. Созерцательная жизнь не подходит для тяжеловесных
славянских натур, и полнота священнослужителя была болезненна. Он ограничился
тем, что почтительно поклонился баронессе и ее гостье, сказал что-то тихо слуге
и скрылся в ту же дверь, куда вышел барон. Тотчас же старик Ганс и один из тех
автоматов, которых Консуэло не в состоянии была отличить друг от друга, до того
они были во всем одинаковы, могучи и степенны, направились в гостиную. Не
будучи в силах притворяться, будто она ест, Консуэло обернулась, провожая их
глазами. Но прежде чем слуги дошли до двери, на пороге появилось новое
существо, поразительнее всех прежних: то был молодой человек высокого роста, с
необыкновенно красивым, но страшно бледным лицом, одетый с головы до ног во все
черное. Роскошная бархатная накидка, отороченная куньим мехом, была скреплена
на его плечах золотыми застежками. Длинные, черные как смоль волосы в беспорядке
свисали на его бледные щеки, обрамленные вьющейся от природы шелковистой
бородкой. Он сделал слугам, которые двинулись было ему навстречу, повелительный
жест, и те, отступив, остановились неподвижно, словно прикованные его взглядом.
Затем, обернувшись к графу Христиану, шедшему за ним, он проговорил певучим
голосом, в котором чувствовалось необычайное благородство:
— Уверяю вас, отец мой, никогда еще я не был так
спокоен. Нечто великое свершилось в моей судьбе, и небесная благодать снизошла
на наш дом. — Да услышит тебя господь, дитя мое! — ответил старик,
простирая руки как бы для благословения.
Молодой человек низко склонил голову под рукой отца, потом,
выпрямившись, с кротким, ясным лицом дошел до середины комнаты, слегка
улыбнулся Амелии, едва коснувшись пальцами протянутой ею руки, и несколько
секунд пристально смотрел на Консуэло. Проникнувшись невольным уважением к
нему, Консуэло поклонилась, опустив глаза. Он же, не отвечая на поклон,
продолжал смотреть на нее.
— Эта молодая особа, — сказала ему по-немецки
канонисса, — та самая, которая…
Но он прервал ее, сделав жест, как бы говоривший: «Молчите,
не мешайте ходу моих мыслей»; потом вдруг отвернулся и, не проявив ни
удивления, ни любопытства, медленно вышел через большую дверь.
— Вы должны извинить, милая моя… — обратилась к
Консуэло канонисса.
— Простите, что я перебью вас, тетушка, — сказала
Амелия, — вы говорите по-немецки, а ведь синьора не знает этого языка.
— Милая синьора, — ответила по-итальянски
Консуэло, — в детстве я говорила на нескольких языках, так как много
путешествовала, и немецкий язык я еще помню настолько, чтобы все прекрасно
понимать. Правда, я не решаюсь заговорить на нем, но если вы дадите мне
несколько уроков, я уверена, что скоро с ним справлюсь.
— Значит, совсем как я, — снова заговорила
по-немецки канонисса, — я все понимаю, что говорит синьора, а говорить
сама на ее языке не могу. Но раз она меня понимает, я хочу просить ее извинить
невежливость моего племянника, не ответившего на ее поклон, ибо этот молодой
человек сегодня сильно занемог и после случившегося с ним обморока еще так
слаб, что, верно, не заметил ее… Не так ли, братец? — прибавила добрая
Венцеслава, смущенная своей ложью и ища оправдания в глазах графа Христиана.
— Милая сестра, — ответил старик, — вы очень
великодушны, желая оправдать моего сына. Но пусть синьора не удивляется ничему.
Завтра мы ей все объясним с той откровенностью, с какой мы вполне можем
говорить с приемной дочерью Порпоры и, надеюсь, в ближайшем будущем — другом
нашей семьи.
То был час, когда все расходились по своим комнатам; а в
замке царил такой образцовый порядок, что, вздумай молодые девушки засидеться у
стола, слуги, казавшиеся настоящими машинами, были бы способны, пожалуй, не
обращая внимания на их присутствие, вынести их стулья и погасить свечи.
Консуэло к тому же жаждала уйти к себе, и Амелия проводила гостью в нарядную,
комфортабельную комнату, которую она велела приготовить рядом со своей
собственной.
— Мне очень хотелось бы поболтать с вами
часок-другой, — сказала Амелия, когда канонисса, исполнив долг любезной
хозяйки, вышла из комнаты. — Мне не терпится познакомить вас со всем, что
тут у нас происходит, до того, как вам придется столкнуться с нашими
странностями. Но вы, наверно, так устали, что больше всего хотите отдохнуть.
— Это ничего не значит, синьора, — ответила
Консуэло. — Правда, я вся разбита, но состояние у меня такое возбужденное,
что, боюсь, я всю ночь не сомкну глаз. Поэтому вы можете говорить со мной
сколько угодно, но только по-немецки. Это будет мне полезно, а то я вижу, что
граф и особенно канонисса не очень сильны в итальянском языке.
— Давайте условимся так, — сказала Амелия, —
вы сейчас ляжете в постель, а я в это время пойду накину капот и отпущу
горничную. Потом я вернусь, сяду подле вас, и мы будем говорить по-немецки до
тех пор, пока вам не захочется спать. Согласны?
— От всего сердца, — ответила новая гувернантка.
|
