Увеличить |
Глава 91
Известно, что Мария-Терезия давала аудиенцию раз в неделю
каждому, желающему с ней говорить. Этот лицемерно-отеческий обычай еще и поныне
сохранился при австрийском дворе, а сын Марии-Терезии, Иосиф II, свято
придерживался его. Помимо того, Мария-Терезия очень легко давала особые
аудиенции лицам, желавшим поступить к ней на службу, да и вообще никогда не
бывало государыни, к которой было бы легче проникнуть.
Порпора получил наконец аудиенцию. Он рассчитывал, что
императрица, увидев открытое лицо Консуэло, быть может, проникнется особым
расположением к ней. По крайней мере маэстро надеялся на это. Зная, как
требовательна императрица в отношении нравственности и благопристойности, он
говорил себе, что Мария-Терезия, без сомнения, будет поражена скромностью и
непорочностью, которыми дышало все существо его ученицы.
Их ввели в одну из маленьких гостиных дворца, куда был
перенесен клавесин; через полчаса вошла императрица. Она принимала
высокопоставленных особ и была еще в парадном туалете — такой, какой ее
изображают на золотых цехинах; в парчовом платье, в императорской мантии, с
короной на голове и с маленькой венгерской саблей сбоку. Императрица была
действительно красива в таком виде, но отнюдь не величественна и не идеально
царственна, как описывали ее придворные, а свежа, весела, с открытым счастливым
лицом, с доверчивым смелым взглядом. То был и вправду «король» Мария-Терезия,
которую венгерские магнаты в порыве энтузиазма возвели на престол с саблей в
руке; но на первый взгляд это был скорее добрый, чем великий король. В ней не
было кокетства, и простота ее обращения говорила о ясности души, лишенной
женского коварства. Когда она пристально смотрела на кого-нибудь, особенно
когда с настойчивостью допрашивала, можно было уловить в этом смеющемся
приветливом лице лукавство и даже холодную хитрость. Но хитрость была мужская,
если хотите, императорская, без желания поддеть.
— Вы мне дадите сейчас послушать вашу ученицу, —
сказала она Порпоре, — я уже осведомлена, что у нее большие познания,
великолепный голос, и я не забыла, какое удовольствие она доставила мне при
исполнении оратории «Освобожденная Бетулия». Но предварительно я хочу
поговорить с ней наедине. Мне надо спросить ее кое о чем, и так как, я думаю,
она будет чистосердечна, я надеюсь, что смогу оказать ей покровительство,
которого она у меня просит.
Порпора поспешно вышел, прочитав в глазах ее величества
желание остаться совсем наедине с Консуэло. Он удалился в соседнюю галерею, где
ужасно продрог, ибо двор, разоренный расходами на войну, соблюдал чрезвычайную
экономию, а характер Марии-Терезии еще этому способствовал.
Очутившись с глазу на глаз с дочерью и матерью императоров,
героиней Германии и самой великой женщиной Европы того времени, Консуэло,
однако, не почувствовала ни робости, ни смущения. Беспечность ли артистки
делала ее равнодушной к воинственному великолепию, блиставшему вокруг Марии-Терезии
и отражавшемуся на самом ее туалете, или благородство и искренность души
придавали ей моральную силу, только Консуэло ждала спокойно, без всякого
волнения, пока ее величеству угодно будет обратиться к ней с вопросом.
Императрица опустилась на диван, слегка поправила усыпанную
драгоценными камнями перевязь, которая давила на ее белое круглое плечо и
врезалась ей в кожу, и начала так:
— Повторяю, дитя мое, я очень высокого мнения о твоем
таланте и не сомневаюсь в том, что ты прекрасно училась и много знаешь в своем
деле, но как тебе, наверное, известно, в моих глазах талант не имеет значения
без хорошего поведения, и я ценю чистую, благочестивую душу выше гениальности.
Консуэло стоя почтительно выслушала это вступление, однако
оно нисколько не поощрило ее воздать хвалу самой себе, а так как она вообще
питала смертельное отвращение к хвастовству своими добродетелями, которым
следовала не задумываясь, она молча ждала, чтобы императрица спросила ее более
определенно о ее принципах и намерениях. А между тем тут-то ей и представлялся
удобный случай обратиться к монархине с ловко составленным мадригалом о своем
ангельском благочестии, о своих высоких добродетелях и о невозможности плохо
вести себя, имея перед глазами такой образец, как сама императрица. Бедной
Консуэло даже и в голову не пришло воспользоваться таким моментом. Чуткие души
боятся оскорбить великого человека банальной похвалой. Но хотя монархи и не
заблуждаются относительно природы расточаемой им грубой лести, тем не менее они
привыкли упиваться ею, — она является частью этикета, выражением глубокого
почитания их величия. Марию-Терезию удивило молчание молодой девушки, и она
снова заговорила, уже менее ласково и не таким ободряющим тоном:
— Насколько мне известно, моя милая девочка, вы особа
довольно легкого поведения и живете в недозволенной близости с молодым
человеком вашей профессии, — позабыла его имя, — хоть вы и не
замужем.
— Могу ответить вашему величеству только одно, —
промолвила наконец Консуэло, взволнованная несправедливостью этого грубого
обвинения, — я не помню, чтобы сделала в своей жизни что-либо такое, что
помешало бы мне выдержать взгляд вашего величества с искренней гордостью и
благодарной радостью.
Марию-Терезию поразило выражение достоинства и силы,
появившееся в тот момент на лице Консуэло. Пять-шесть лет назад императрица,
несомненно, отнеслась бы к этому сочувственно, но теперь Мария-Терезия была уже
королевой до мозга костей, и сознание своего могущества приучило ее к какому-то
упоению властью, когда хочется, чтобы все пред тобой гнулось и ломалось.
Мария-Терезия желала быть и как государыня и как женщина единственным сильным
существом в своем государстве. И поэтому ей показались оскорбительными и гордая
улыбка и смелый взгляд юной девушки, ничтожного червяка. Она собиралась было
позабавиться Консуэло как рабыней, из любопытства заставив ее рассказать о
себе.
— Я спросила вас, сударыня, как имя молодого человека,
живущего с вами у маэстро Порпоры, а вы мне не ответили, — снова
проговорила императрица ледяным тоном.
— Его зовут Иосиф Гайдн, — не смущаясь,
проговорила Консуэло.
— Итак, из любви к вам он поступил в услужение к
маэстро Порпоре в качестве лакея, причем маэстро Порпора не подозревает
действительных побуждений молодого человека, а вы, зная их, поощряете его.
— Меня оклеветали перед вашим величеством: этот молодой
человек никогда не был влюблен в меня (Консуэло была уверена, что говорит
правду), я даже знаю, что он любит другую. А если мы и обманываем немного моего
почтенного учителя, то вызывается это причинами невинными и, быть может, весьма
уважительными. Только любовь к искусству могла заставить Иосифа Гайдна
поступить в услужение к Порпоре, и коль скоро ваше величество удостаивает
взвешивать поступки своих самых незначительных подданных, а я считаю
невозможным что-либо скрыть от вашей всевидящей справедливости, то уверена, что
вы, ваше величество, оцените мою искренность, как только пожелаете снизойти до
рассмотрения моего дела.
Мария-Терезия была слишком проницательна, чтобы не
почувствовать правду. Она еще не утратила идеализма, присущего юности, хотя уже
скатывалась по роковому пути неограниченной власти, гасящей мало-помалу веру в
самых великодушных сердцах.
— Вы кажетесь мне правдивой и целомудренной, дитя, но я
замечаю в вас большую гордость и недоверие к моему материнскому сердцу. И я
боюсь, что ничего не смогу для вас сделать.
— Если я имею дело с материнским сердцем
Марии-Терезии, — ответила Консуэло, растроганная словами императрицы (их
банального оттенка бедняжка, увы, не поняла), — то я готова стать пред этим
сердцем на колени и молить его, но если это…
— Продолжайте, дитя мое, — промолвила
Мария-Терезия, которой почему-то безотчетно хотелось, чтобы это оригинальное
создание упало перед ней на колени, — выскажите до конца свою мысль.
— Если же я имею дело с правосудием вашего
императорского величества, то, сознавая себя столь же невинной, как чистое
дыхание, не способное заразить воздух, которым дышат сами боги, я чувствую в
себе всю гордость, необходимую, чтобы быть достойной вашего покровительства.
— Порпорина, — проговорила императрица, — вы
умная девушка, и ваша оригинальность, оскорбительная для любой иной женщины,
мне по душе. Я уже сказала вам, что считаю вас искренней и тем не менее знаю,
что у вас есть в чем исповедаться передо мной. Почему вы колеблетесь? Хотя ваши
отношения и чисты — я не хочу в этом сомневаться, — но вы любите Иосифа
Гайдна. Ведь ради того, чтобы чаще видеться с ним, — допустим, даже ради
заботы об его музыкальных успехах у Порпоры, — вы отважно рискуете самым
священным, самым важным в нашей женской доле — своей репутацией. Но, быть
может, вы боитесь, что ваш учитель, ваш приемный отец не согласится на ваш брак
с бедным, неизвестным музыкантом? Быть может, — хочу верить всему, что вы
говорили, — молодой человек любит другую и вы с присущей вам гордостью
скрываете свою любовь и великодушно жертвуете своей репутацией, не извлекая из
этого самопожертвования никакого личного удовлетворения? Так вот, милая
девочка, будь я на вашем месте, представься мне случай, как вам сейчас, —
случай, какой, быть может, никогда не повторится, — я открыла бы сердце
своей государыне и сказала бы ей: «Вы все можете и хотите мне добра, вам вручаю
я свою судьбу; уничтожьте все препятствия. Одним своим словом вы можете
изменить намерения и моего опекуна и моего возлюбленного. Вы можете
осчастливить меня, вернуть мне всеобщее уважение и поставить меня в такие
условия, что я посмею надеяться поступить на императорскую сцену». Вот какое
доверие вы должны были бы питать к материнской заботливости Марии-Терезии, и мне
прискорбно, что вы этого не поняли.
«Я прекрасно понимаю, великая государыня, — думала про
себя Консуэло, — что по какому-то странному капризу избалованного
ребенка-деспота тебе хочется, чтобы Zingarella обняла твои колени, ибо тебе
кажется, что ее колени не хотят сгибаться перед тобой; а это для тебя случай
небывалый. Но ты не дождешься этой забавы, разве только докажешь мне, что
заслуживаешь моего уважения».
Все это и многое другое промелькнуло в ее голове, пока
Мария-Терезия читала ей наставления. Консуэло сознавала, что играет судьбой
Порпоры, зависящей от фантазии императрицы, а будущность учителя стоит того,
чтобы немного смириться. Но ей не хотелось смиряться понапрасну. Ей не хотелось
разыгрывать комедию с коронованной особой, которая, конечно, умела это делать
не хуже ее самой. Она ждала, чтобы Мария-Терезия показала себя действительно
великой, и тогда готова была искренне преклониться перед нею.
Когда императрица кончила свое поучение, Консуэло сказала:
— Я отвечу на все, что ваше величество соблаговолило
мне высказать, если вашему величеству угодно будет мне приказать.
— Да, говорите, говорите же, — настаивала
императрица, раздосадованная самообладанием девушки.
— Итак, ваше величество, в первый раз в своей жизни я
слышу из ваших царственных уст, что моя репутация пострадала из-за присутствия
Иосифа Гайдна в доме моего учителя. Я считала себя слишком незаметной, чтобы
стать предметом обсуждения общества, а если бы мне сказали, когда я
отправлялась во дворец, что сама императрица заинтересовалась моей особой и не
одобряет моего образа жизни, я подумала бы, что мне это приснилось.
Мария-Терезия прервала ее. В словах Консуэло ей почудилась ирония.
— Вы не должны удивляться, — проговорила она
несколько напыщенно, что я вхожу во все малейшие подробности жизни людей, за
которых отвечаю перед богом.
— Как не удивляться тому, что вызывает
восхищение! — ловко ответила Консуэло. — Возвышенные поступки велики
своей простотой, но они так редки, что, столкнувшись с ними впервые, невольно
поражаешься.
— Вам надо понять, — продолжала
императрица, — почему я особенно интересуюсь вами, как и всеми артистами,
которыми люблю украшать свой двор. Театр во всех других странах — школа
соблазна, очаг всяких мерзостей. Я имею притязание, несомненно похвальное, хоть,
возможно, и невыполнимое, обелить перед людьми и нравственно очистить перед
богом сословие актеров, предмет слепого презрения и даже церковного отлучения у
многих народов. В то время как во Франции церковь закрывает перед ними двери, я
хочу, чтобы здесь церковь приняла их в свое лоно. Я допускала в свою
Итальянскую оперу, в Театр французской комедии, в Национальный театр лишь людей
испытанной нравственности или лиц, твердо решивших изменить свое поведение.
Надо вам сказать, что я женю своих артистов и даже бываю восприемницей их
крошек при крещении, твердо решив всевозможными милостями поощрять законное
рождение детей и супружескую верность. «Жаль, мы этого не знали, —
подумала Консуэло,
— а то попросили бы ее величество быть крестной матерью
Анджелы вместо меня».
— Ваше величество сеет, чтобы собрать урожай, —
сказала она вслух.
— Будь я грешна, я почитала бы за счастье приобрести в
лице вашего величества исповедника такого же милосердного, как сам господь бог.
Но…
— Продолжайте, продолжайте, — высокомерно
проговорила Мария-Терезия.
— Я хотела сказать, — снова заговорила
Консуэло, — что не проявила никакой особенной самоотверженности по
отношению к Иосифу, ибо не имела понятия об обвинениях, возводимых на меня
из-за его пребывания в том доме, где я живу.
— Понимаю, — сказала императрица, — вы все
отрицаете!
— Как могу я сознаться в том, чего нет, — ответила
Консуэло, — я совсем не влюблена в ученика Порпоры и не имею ни малейшего
желания выйти за него замуж.
«А будь это иначе, — подумала она про себя, — я не
хотела бы получить его сердце по императорскому указу».
— Итак, вы не хотите выходить замуж? — спросила
императрица, поднимаясь. — Тогда заявляю вам, что положение незамужней не
дает всех желательных для меня гарантий чести. К тому же молодой особе не
приличествует появляться в некоторых ролях и изображать страсти, не имея
санкции брака и покровительства мужа. От вас зависело снискать мое расположение
и добиться того, чтобы я предпочла вас вашей сопернице — госпоже Корилле; хотя
мне и говорили о ней много хорошего, но ее итальянское произношение гораздо
хуже вашего. Однако госпожа Корилла замужем и имеет ребенка, а это создает ей
условия, более заслуживающие моего одобрения, чем те, в которых вы упорно
желаете оставаться.
— Замужем? — невольно прошептала сквозь зубы бедная
Консуэло; она была потрясена тем, какую добродетельную особу добродетельнейшая
и проницательнейшая императрица предпочла ей.
— Да, замужем, — ответила императрица
повелительным тоном, уловив в голосе Консуэло сомнение насчет ее
избранницы. — Она недавно произвела на свет ребенка, которого препоручила
почетному и ревностному служителю церкви, господину канонику, дабы он воспитал
дитя в христианском духе. И, без всякого сомнения, это достойное лицо не взяло
бы на себя такой тяжелой обязанности, не заслуживай мать ребенка его полного
уважения.
— Я также в этом нисколько не сомневаюсь, —
ответила девушка. Последние слова императрицы особенно возмутили Консуэло, но
она утешалась хоть тем, что каноник заслужил одобрение, а не порицание за
усыновление ребенка, к которому она сама его понудила.
«Вот как пишется история и как все доходит до
королей! — сказала она себе, когда императрица с величественным видом
вышла из гостиной, слегка кивнув ей головой на прощанье. — Что ж, —
утешала она себя, — даже в самом плохом есть что-то хорошее, а заблуждения
людей подчас дают хорошие результаты. У каноника не отнимут его прекрасной
приории, не лишат Анджелу ее доброго каноника, Корилла исправится, раз за это
дело берется императрица, — а я все-таки не стала на колени перед
женщиной, которая вовсе не лучше меня!»
— Ну что? — закричал сдавленным голосом Порпора,
ждавший ее в галерее, дрожа от холода и в волнении нервно потирая руки. —
Надеюсь, мы победили?
— Напротив, дорогой учитель, мы с вами потерпели
поражение, — ответила Консуэло.
— С каким спокойствием ты это говоришь, черт тебя
побери!
— Здесь не нужно так говорить, маэстро. Черт не в
милости при дворе!
Когда переступим порог последней двери дворца, я все
расскажу вам.
— Ну что? — нетерпеливо спросил Порпора, когда они
были уже на валу.
— Помните, как мы с вами выразились относительно
великого министра Кауница, выйдя от маркграфини?
— Мы тогда решили, что это старая сплетница. И что же?
Он вам навредил?
— Вне всякого сомнения. А теперь, скажу я вам, ее
величество императрица австрийская и королева венгерская — такая же сплетница.
|