 Увеличить |
Глава 103
Путь от Пильзена до Тусты, как ни спешили они, потребовал у
них много времени, ибо дороги были скверные, пролегали они по почти
непроходимым пустынным лесам, проезд по которым был далеко не безопасен.
Наконец, делая в час чуть ли не по одной миле, добрались они к полуночи до
замка Исполинов. Никогда еще Консуэло не приходилось так утомительно, так уныло
путешествовать. Барон фон Рудольштадт, казалось, был близок к параличу, в такое
безразличное и неподвижное состояние он впал. Не прошло и года с тех пор, как
Консуэло видела его настоящим атлетом; но здоровье этого железного организма в
значительной мере зависело от силы его воли. Он всю жизнь повиновался только
своим инстинктам, и первый же удар неожиданного несчастья сокрушил его.
Жалость, которую он вызывал в Консуэло, еще больше усиливала ее тревогу.
«Неужели в таком же состоянии найду я всех обитателей Ризенбурга?» — думалось
ей.
Подъемный мост был опущен, решетчатые ворота стояли
открытыми настежь, слуги ожидали во дворе с горящими факелами. Никто из трех
путешественников не обратил на все это ни малейшего внимания. Ни у одного из
них не хватило духу спросить об этом слуг. Порпора, видя, что барон едва
волочит ноги, повел его под руку, а Консуэло бросилась к крыльцу и быстро стала
подниматься по ступеням.
Тут она столкнулась с канониссой, и та, не теряя времени на
приветствия, схватила ее за руку со словами:
— Идемте: время не терпит! Альберт ждет не дождется. Он
точно высчитал часы и минуты, объявил, что вы въезжаете во двор, — и через
какую-нибудь секунду мы услышали стук колес вашей кареты. Он не сомневался в
вашем приезде, но говорил, что, если случайно что-либо задержит вас в
пути, — будет уже поздно. Идемте же, синьора, и, ради бога, не
противоречьте ни одной из его фантазий, не противьтесь ни одному из его чувств.
Обещайте ему все, о чем он будет просить вас, притворитесь, что любите его.
Лгите, увы, если это понадобится. Альберт приговорен, настает последний его
час. Постарайтесь смягчить его агонию! Вот все, о чем мы вас просим.
Говоря это, Венцеслава увлекала за собой Консуэло в большую
гостиную. — Значит, он встал? Выходит из своей комнаты? — торопливо
спрашивала Консуэло.
— Он больше не встает, ибо больше не ложится, —
ответила канонисса. — Вот уже месяц, как он сидит в кресле в гостиной и не
хочет, чтобы его беспокоили, перенося на другое место. Доктор сказал, что не
надо ему перечить в этом отношении, так как он может умереть, если его станут
двигать. Синьора, мужайтесь: сейчас вы увидите страшное зрелище! — И,
открыв дверь гостиной, канонисса прибавила: — Бегите к нему, не бойтесь его испугать:
он ждет вас и видел, как вы ехали, более чем за две мили отсюда.
Консуэло бросилась к своему жениху, бледному как смерть,
действительно сидевшему в кресле у камина. Это был не человек, а призрак. Лицо
его, все еще прекрасное, несмотря на изнурительную болезнь, приобрело
неподвижность мрамора. На его губах не появилось улыбки, в глазах не
засветилось радости. Доктор держал его руку, считая пульс, словно в сцене
«Стратоники», и, посмотрев на канониссу, тихонько опустил ее, как бы говоря:
«Слишком поздно».
Консуэло опустилась перед Альбертом на колени; он глядел на
нее пристально и молча. Наконец ему удалось пальцем сделать знак канониссе,
научившейся угадывать все его малейшие желания, и та взяла обе его руки,
поднять которые у него уже не хватало сил, и положила их на плечи Консуэло,
потом опустила голову девушки на его грудь. И, так как голос умирающего совсем
угасал, он прошептал ей на ухо только два слова: «Я счастлив!»
Минуты две прижимал он к груди голову любимой, прильнув
губами к ее черным волосам, затем взглянул на тетку и чуть заметным движением
дал ей понять, чтобы и она и отец также поцеловали его невесту.
— О! От всей души! — воскликнула канонисса, горячо
обнимая Консуэло. Затем она взяла девушку за руку и повела к графу Христиану,
которого Консуэло еще не заметила.
Старый граф, сидевший в кресле против сына, у другого угла
камина, казался почти таким же изнемогшим и умирающим. Однако он еще вставал и
делал несколько шагов по гостиной, но нужно было каждый вечер относить и
укладывать его на кровать, которую он велел поставить в соседней комнате.
Старый Христиан в ту минуту держал в одной руке руку брата, а в другой руку
Порпоры. Он выпустил их и горячо несколько раз поцеловал Консуэло. Капеллан
замка, желая сделать удовольствие Альберту, в свою очередь подошел и
поздоровался с ней. Он тоже походил на призрак и, несмотря на все
увеличивающуюся полноту, был бледен как смерть. Он был слишком изнежен
беспечной жизнью, и нервы его не могли переносить даже чужое горе. Канонисса
оказалась энергичнее всех. Лицо ее покрылось густым румянцем, а глаза
лихорадочно блестели. Один Альберт казался спокойным. Весь облик его выражал
ясность прекрасного умирания. В его физической слабости не было ничего, что
говорило бы об упадке духовных сил. Он был сосредоточен, но не подавлен, как
его отец и дядя.
Среди всех этих людей, сокрушенных болезнью или горем,
спокойствие и здоровье доктора выделялись особенно ярко. Сюпервиль был француз,
когда-то состоявший врачом при Фридрихе, в то время еще наследнике престола.
Предугадав одним из первых деспотический и недоверчивый нрав наследного принца,
он перебрался в Байрейт и поступил на службу к сестре Фридриха, маркграфине
Софии-Вильгельмине Прусской. Честолюбивый и завистливый, Сюпервиль обладал
всеми качествами царедворца. Посредственный врач, несмотря на известность,
приобретенную при этом маленьком дворе, он был светским человеком и
проницательным наблюдателем, довольно хорошо разбиравшимся в нравственных
причинах болезней. Поэтому-то он усиленно и уговаривал канониссу выполнять все
желания племянника и возлагал некоторые надежды на возвращение той, из-за
которой умирал Альберт. Но как ни старался он с момента появления Консуэло
прислушаться к пульсу больного, всматриваясь в его лицо, — он только
удостоверился в том, что момент упущен, и уже стал подумывать об отъезде, чтобы
не быть свидетелем сцен отчаяния, предотвратить которые было не в его силах.
Доктор решил, однако, вмешаться в деловые интересы семейства
— не то из выгоды, не то по врожденной любви к интригам. Заметив, что никто из
членов растерявшейся семьи не думает использовать момента, он подвел Консуэло к
окну и сказал ей по-французски:
— Мадемуазель, врач — тот же исповедник. И я очень
скоро узнал тайну страсти, от которой умирает этот молодой человек. Как врач, привыкший
смотреть в глубь вещей и не особенно доверять отклонениям от законов
физического мира, признаюсь, я не могу верить в странные видения и исступленные
откровения молодого графа. По крайней мере, поскольку дело касается вас, я
просто объясняю себе это тем, что у него была с вами тайная переписка, из
которой он знал о вашем путешествии в Прагу и вашем скором приезде сюда. —
И, несмотря на отрицательный знак Консуэло, продолжал: — Я не задаю вам никаких
вопросов, мадемуазель, и в моих предположениях нет ничего для вас обидного. А
вам бы лучше довериться мне и видеть во мне человека, преданного вашим
интересам.
— Я не понимаю вас, сударь, — ответила Консуэло с
искренностью, не разубедившей, однако, придворного медика.
— Вы сейчас поймете меня, мадемуазель, —
хладнокровно проговорил он.
— Семья молодого графа до сегодняшнего дня всеми силами
восставала против вашего брака с ним. Но сопротивлению их пришел конец. Альберт
умирает, и так как он хочет оставить вам свое состояние, они теперь не будут
возражать против того, чтобы церковный обряд закрепил его навсегда за вами.
— Ах! Какое мне дело до состояния Альберта! —
воскликнула пораженная Консуэло. — Что общего между тем, о чем вы
говорите, и положением, в котором я его застаю? Я, сударь, приехала сюда не делами
заниматься, — я приехала, чтоб попытаться его спасти. Неужели нет никакой
надежды?
— Никакой! Болезнь его всецело мозговая, такого рода
недуги разбивают все наши предположения и не поддаются никаким усилиям науки.
Месяц тому назад молодой граф после двухнедельного исчезновения, которого никто
не смог мне объяснить, вернулся домой пораженный внезапной неизлечимой
болезнью. Все жизненные функции у него были уже приостановлены. Вот целый
месяц, как он не в состоянии проглотить никакой пищи, — и это редкое
явление природы (случающееся только у душевнобольных), что он может до сих пор
поддерживать себя несколькими каплями воды днем и несколькими минутами сна
ночью. Вы видите его: все жизненные силы истощены в нем; максимум еще два дня,
и он перестанет страдать. Запаситесь же мужеством, не теряйте головы. Я готов
поддержать вас и помогу вам добиться цели. Консуэло продолжала удивленно
смотреть на доктора, но тут канонисса по знаку больного прервала их беседу и
подвела девушку к Альберту. Подозвав Сюпервиля, Альберт говорил ему что-то на
ухо дольше, чем, казалось, позволяла его слабость. Доктор то краснел, то
бледнел. Канонисса с беспокойством наблюдала за ними, горя нетерпением узнать,
о каких своих желаниях говорит ему Альберт.
— Доктор, — шептал Альберт, — все, что вы
только что сказали этой девушке, я слышал (Сюпервиль, говоривший на другом
конце гостиной и так же тихо, как в эту минуту беседовал с ним больной,
смутился, и его твердое убеждение в невозможности существования дара
ясновидения было до того поколеблено, что ему стало казаться, будто он сходит с
ума). Доктор, — продолжал умирающий, — вы ничего не понимаете в этой
душе и вредите моим планам, задевая ее щепетильность. Она ничего не смыслит в
ваших денежных соображениях и всегда отказывалась и от моего титула и от моего
состояния; любви ко мне она никогда не чувствовала. Одна жалость может
заставить ее уступить. Обратитесь же к ее сердцу. Конец мой ближе, чем вы
предполагаете. Не теряйте времени. Я не смогу возродиться счастливым, если не
сойду в ночь отдохновения, назвавшись ее мужем.
— Что вы хотите сказать этими последними
словами? — спросил Сюпервиль, занятый в ту минуту анализом сумасшествия
своего больного.
— Вам не понять их, — с усилием произнес
Альберт, — а она поймет. Ограничьтесь тем, чтобы передать их ей точно.
— Послушайте, господин граф, — сказал, несколько
повышая голос, Сюпервиль, — я вижу, что не смогу ясно передать ваших
мыслей. Вы же говорите лучше, чем за всю последнюю неделю, и я в этом
усматриваю благоприятный признак. Поговорите сами с мадемуазель. Одно ваше
слово убедит ее лучше всех моих речей. Вот она здесь, рядом, пусть займет мое
место и выслушает вас.
Сюпервиль действительно уже ничего не понимал из того, что
до сих пор казалось ему понятным; к тому же он считал, что достаточно сказал
Консуэло и обеспечил себе ее благодарность, в случае если она добьется
состояния; перед тем, как он ушел, Альберт сказал ему в качестве напутствия: —
Подумайте о том, что вы мне обещали. Минута настала: поговорите с моей семьей.
Устройте так, чтобы они согласились и не колебались больше. Говорю вам — время
не терпит…
Альберт настолько устал от усилия, какого стоил ему разговор
с Сюпервилем, что, когда Консуэло приблизилась к нему, он прислонил свой лоб ко
лбу любимой и так замер, словно умирая. Его белые губы посинели, и
перепуганному Порпоре показалось, что он уже умер.
В это время Сюпервиль, собрав в другом конце комнаты графа
Христиана, барона, канониссу и капеллана, горячо уговаривал их. Один только
капеллан сделал робкое с виду возражение, говорившее, однако, об упорной
настойчивости священника.
— Если ваши сиятельства потребуют, — сказал
он, — я благословлю этот брак, но так как граф Альберт не причастен
благодати, следовало бы, чтобы он предварительно через покаяние и соборование
примирился с церковью. — Соборование! Господи, да неужели дело дошло уже
до этого?
— произнесла, сдерживая стон, канонисса.
— Да, дошло, — ответил Сюпервиль, который как
светский человек и философ-вольтерьянец с презрением относился и к самому
капеллану и к его возражениям, — и нельзя терять ни минуты, если господин
капеллан настаивает на подобном условии и желает мучить больного мрачной
обстановкой предсмертного обряда.
— А не думаете ли вы, доктор, что обряд более радостный
и желанный может вернуть его к жизни? — спросил граф Христиан, в котором
происходила борьба между благочестием и отцовской любовью.
— Я ни за что не ручаюсь, — ответил
Сюпервиль, — но смею сказать, что возлагаю на это большие надежды… Было
время, когда ваше сиятельство давали свое согласие на этот брак…
— Я всегда был согласен на него, никогда не был
против, — прервал его граф, намеренно повышая голос. — Маэстро
Порпора, опекун молодой девушки, написал мне, что он никогда не даст своего
согласия на ее брак с моим сыном и что его воспитанница сама отказывается от
него. Увы! Это и нанесло смертельный удар молодому графу, — прибавил он,
понизив голос.
— Вы слышите, что говорит отец? — прошептал
Альберт на ухо Консуэло. — Но пусть угрызения совести не мучают вас. Я
поверил тому, что вы покидаете меня, и поддался отчаянию, но с неделю назад ко
мне вернулся разум, — они зовут это безумием, — и я читал в сердцах,
находящихся вдали от меня, подобно тому как другие читают распечатанные письма.
Одновременно я увидел прошедшее, настоящее и будущее. Я наконец узнал,
Консуэло, что ты была верна своей клятве, делала все возможное, чтобы полюбить
меня, и действительно любила в течение нескольких часов. Но нас обоих обманули.
Прости своему учителю так же, как я прощаю ему.
Консуэло поискала глазами Порпору. Он не мог слышать слов
Альберта, но, смущенный тем, что сказал граф Христиан, в волнении ходил подле
камина. Она посмотрела на него с глубоким упреком, и маэстро так ясно
почувствовал свою вину, что в немой запальчивости ударил себя по лбу кулаком.
Альберт знаком показал Консуэло, чтобы она подвела к нему маэстро и помогла
протянуть ему руку. Порпора поднес эту ледяную руку к своим губам и зарыдал.
Совесть мучила его, нашептывала, что он убил человека, но раскаяние искупило
его безрассудство.
Альберт опять показал знаком, что хочет слышать, какой ответ
его родные дают Сюпервилю, и он расслышал их слова, хотя те говорили так тихо,
что Консуэло и Порпора, стоявшие подле него на коленях, не могли уловить ни
единого звука.
Капеллан отбивался от едкой иронии доктора. Канонисса
старалась, смешивая суеверие с терпимостью, христианское милосердие с
материнской любовью, примирить идеи, непримиримые с католическими догматами.
Спор вертелся только вокруг формальности, а именно: капеллан не считал
возможным совершать таинство брака над еретиком, пока тот, по крайней мере, не
обещает немедленно принять католичество. Сюпервиль, не останавливаясь перед
ложью, уверял, что граф Альберт якобы обещал ему, обвенчавшись, исповедовать
любую религию. Капеллан не поддавался обману. Наконец граф Христиан,
преисполненный спокойной твердости и простой логики человеколюбия, поборов, как
всегда, после долгой нерешительности свою бесхарактерность, прекратил домашние
распри и положил конец спору.
— Господин капеллан, — сказал он, — нет
такого закона, который определенно запрещал бы вам венчать католичку с
еретиком. Церковь допускает подобные браки. Считайте же Консуэло правоверной, а
сына моего еретиком и немедленно обвенчайте их. Вы ведь знаете, что обручение и
исповедь — не более как обряды, освященные обычаем, и могут быть обойдены в
некоторых крайних случаях. Этот брак может вызвать благоприятный поворот в
состоянии здоровья Альберта, а когда он выздоровеет, мы с вами подумаем об его
обращении.
Капеллан никогда не противился воле старого
Христиана, — в делах совести он был для него большим авторитетом, чем сам
папа римский. Оставалось только убедить Консуэло. Один Альберт подумал об этом,
и, притянув к себе любимую, он смог без посторонней помощи обнять ее шею своими
высохшими, ставшими легкими, как тростник, руками.
— Консуэло, — прошептал он, — в эту минуту я
читаю в твоей душе: ты готова отдать свою жизнь, чтобы воскресить мою. Это уже
невозможно, но ты в состоянии простым усилием воли спасти меня для вечной
жизни. Я ненадолго уйду от тебя, а там снова вернусь на землю путем нового
рождения. И если теперь, в последний час, ты покинешь меня, я вернусь сюда в
отчаянии, с тяготеющим надо мной проклятием. Как тебе известно, преступления
Яна Жижки еще не вполне искуплены, и одна ты, сестра моя Ванда, можешь очистить
меня в этой фазе моей жизни. Мы — брат и сестра, а любовниками мы можем стать
только после того, как смерть еще раз пройдет между нами. Но мы должны
поклясться друг другу быть мужем и женой. Согласись произнести эту клятву, и я
смогу возродиться спокойным, сильным и свободным, как другие люди, и избавиться
от воспоминаний о моих прежних существованиях, составляющих мою пытку, мое
наказание в течение уже стольких веков. Такая клятва не свяжет тебя со мной в
этой жизни, которую я покидаю через час, но она соединит нас в вечности. Это
будет как бы печатью, которая поможет нам узнать друг друга, когда тень смерти
ослабит ясность наших воспоминаний. Соглашайся! Будет совершен католический
обряд, и я иду на это, так как он один может узаконить в представлении людей
наше обладание друг другом. Мне необходимо унести в могилу эту санкцию. Брак
без одобрения родителей, на мой взгляд, — брак несовершенный. А сам обряд
имеет мало значения для меня. Наш союз будет так же неразрывен в наших сердцах,
как он священен в наших мыслях. Соглашайся же! — Я согласна! —
воскликнула Консуэло, прижимая губы к холодному, бескровному челу своего
жениха.
Эти слова были услышаны всеми.
— Ну, поспешим, — сказал Сюпервиль и решительно
стал торопить капеллана, который тут же позвал слуг и немедленно принялся
готовить все для совершения обряда. Граф, несколько оживившись, подошел и сел
подле сына и Консуэло. Добрая канонисса поблагодарила невесту за ее согласие,
причем даже стала перед нею на колени и поцеловала ей руки. Барон Фридрих тихо
плакал, казалось, не понимая даже, что происходит вокруг него. В мгновение ока
был сооружен алтарь перед камином гостиной. Слуг отпустили. Те решили, что дело
идет только о соборовании и состояние здоровья больного требует, чтобы было как
можно тише и как можно больше чистого воздуха. Порпора с Сюпервилем были
свидетелями. Альберт вдруг почувствовал такой прилив сил, что смог произнести
ясным и звучным голосом решительное «да» и брачную формулу. Семья стала горячо
надеяться на выздоровление.
Едва успел капеллан произнести над головами новобрачных
последнюю молитву, как Альберт поднялся, бросился в объятия отца; так же
стремительно и с необычайной силой обнял он тетку, дядю и Порпору. Затем снова
опустился в кресло, прижал к своей груди Консуэло и воскликнул:
— Я спасен!
— Это последнее проявление жизненных сил, последние
предсмертные конвульсии, — сказал, обращаясь к Порпоре, Сюпервиль, который
несколько раз во время венчания щупал пульс умирающего и вглядывался в его
лицо.
И в самом деле, руки Альберта раскрылись, вытянулись и упали
на колени. Старый Цинабр, в продолжение всей болезни спавший у ног своего
хозяина, поднял голову и три раза отчаянно взвыл. Взгляд Альберта был устремлен
на Консуэло, рот его оставался полуоткрытым — как бы для того, чтобы говорить с
ней; легкий румянец появился на его щеках, затем тот особый оттенок, та
невыразимая, неописуемая тень, что медленно сползает от лба к губам, покрыла
его белой пеленой. В течение минуты лицо его принимало различные выражения все
более и более суровой сосредоточенности и покорности, пока не застыло в
величавом спокойствии и строгой неподвижности.
Безмолвие ужаса, царившее над трепещущей семьей, было
нарушено голосом доктора, произнесшим с унылой торжественностью слова, на
которые нет ответа:
— Это смерть!
|
