Глава IX
О том, как глас божий
обманулся и говорил с Шико, думая, что говорит с королем
Минут
десять король и Шико лежали молча, почти не шевелясь. Но вдруг Генрих дернулся,
словно ужаленный, резко приподнялся на руках и сел на постели.
Эти
движения короля и вызванный ими шум вырвали Шико из состояния сладкой дремоты,
предшествующей сну, и он также принял сидячее положение.
Король и
шут посмотрели друг на друга горящими глазами.
– Что
случилось? – тихо спросил Шико.
– Дуновение, –
еще тише ответил король, – вот оно, дуновение.
В этот
миг одна из свечей в руке у золотого сатира потухла, за ней вторая, третья и
наконец четвертая и последняя.
– Ого! –
сказал Шико. – Ничего себе дуновение.
Не успел
он произнести последнее слово, как светильник, в свою очередь, погас, и теперь
комнату освещали только последние отблески пламени, догоравшего в камине.
– Горячо, –
проворчал Шико, вылезая из кресла.
– Сейчас
он заговорит, – простонал король, забиваясь под одеяла. – Сейчас он заговорит.
– Послушаем, –
сказал Шико.
И в
самом деле, в спальне раздался хриплый и временами свистящий голос, который,
казалось, выходил откуда-то из прохода между стеной и постелью короля.
– Закоренелый
грешник, ты здесь?
– Да,
да, господи, – отозвался Генрих, лязгая зубами.
– Ого! –
сказал Шико. – Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно
схватить насморк? Но все равно это страшно.
– Ты
внемлешь мне? – спросил голос.
– Да,
господи, – с трудом выдавил из себя Генрих, – я внемлю, согнувшись под
тяжестью твоего гнева.
– Ты
думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, – продолжал
голос, – проделав все глупости, которыми ты занимался сегодня? Это
показное – глубины твоего сердца остались незатронутыми.
– Отлично
сказано, – одобрил Шико. – Все правильно.
Молитвенно
сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел
к его ложу.
– Ну
что, – прошептал Генрих, – ну что, теперь ты веришь, несчастный?
– Постойте, –
сказал Шико.
– Что
ты затеваешь?
– Тише!
Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.
– Зачем
это?
– Затем,
чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.
– Ты
думаешь, тогда он пощадит меня?
– Ручаться
не могу, но попробуем.
И с
ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его
место.
– Теперь,
Генрих, – сказал он, – садись в мое кресло и не мешай мне.
Генрих
повиновался, он начинал понимать.
– Ты
не отвечаешь, – снова раздался голос, – это подтверждает твою
закоснелость в грехах.
– О!
Помилуй, помилуй меня, господи! – взмолился Шико, гнусавя, как король.
Затем,
склонившись в сторону Генриха, прошептал:
– Забавно,
черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.
– Ну
и что? – удивился Генрих. – Что ты хочешь этим сказать?
– Погоди,
погоди, ты еще не то услышишь.
– Нечестивец! –
загремел голос.
– Да,
господи, да, – зачастил Шико, – да, я закоренелый грешник, заядлый
греховодник.
– Тогда
признайся в своих преступлениях и покайся.
– Признаюсь, –
сказал Шико, – что веду себя как настоящий предатель по отношению к моему
кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.
– Что,
что ты там мелешь? – зашептал король. – Замолчи, пожалуйста! Эта
история давно уже никого не интересует.
– Ах,
верно, – сказал Шико, – пойдем дальше.
– Говори, –
приказал голос.
– Признаюсь, –
продолжал мнимый Генрих, – что нагло обокрал поляков: они выбрали меня
королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные
драгоценности, и я раскаиваюсь.
– Ты,
бездельник, – прошипел Генрих, – что ты там вспоминаешь? Все это
забыто.
– Мне
обязательно нужно и дальше его обманывать, – возразил Шико. –
Положитесь на меня.
– Признаюсь, –
загнусавил шут, – что похитил французский престол у своего брата, герцога
Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме
отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я
раскаиваюсь.
– Подонок, –
сказал король.
– Речь
идет не только об этом, – заметил голос.
– Признаюсь,
что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать
из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его
друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее
возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
– Ах
ты, разбойник, – гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
– Государь,
не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас
доподлинно известно.
– Речь
идет не о политике, – сказал голос.
– Ах,
вот мы и пришли, – слезливым тоном отозвался Шико. – Значит, речь
идет о моих нравах, не так ли?
– Продолжай, –
прогремел голос.
– Чистая
правда, господи, – каялся Шико от имени короля, – я слишком изнежен,
ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
– Это
верно, – глухо подтвердил голос.
– Я
плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.
– Подобает
возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, –
наставительно изрек голос.
– Ах, –
с отчаянием вскричал Шико, – тогда я порядком нагрешил.
– И
ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
– Это
правда, чистая правда.
– Ты
чуть было не погубил бедного Сен-Люка.
– Ба! –
возразил Шико. – А ты уверен, господи, что я еще не погубил его
окончательно?
– Нет,
он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром,
и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
– Ага, –
прошептал Шико королю, – сдается мне, что голос дружит с домом де Коссе.
– И
если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те
дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой…
– А
если я не послушаюсь? – сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку
несогласия.
– Если
ты не послушаешься, – со страшной силой загремел голос, – то ты
будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании
тебя Сарданапал,[25]
Навуходоносор и маршал де Рец.[26]
Генрих
III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
– Чума
на мою голову! – выругался Шико. – Заметь, Генрих, как небеса
интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что
добрый боженька сидит у него в кармане.
Но
Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не
успокаивали.
– Я
погиб, – растерянно твердил он, – я погиб, этот глас свыше меня
убьет.
– Глас
свыше! – передразнил его Шико. – Ах, на сей раз ты обманываешься.
Голос сбоку, не более.
– Как
это – голос сбоку? – удивился Генрих.
– Ну
да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь
бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во
Францию[27]
по дороге в ад.
– Безбожник!
Богохульник!
– Но
это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему
случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести.
Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и
отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что
случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.
В эту
минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и
осветила лицо Шико.
Выражение
этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.
– Как, –
сказал он, – у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь…
– Ну
да, я дерзаю, – ответил Шико, – и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть
чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе
говорю.
– Ты
хочешь, чтобы я пошел посмотреть…
– Не
приютился ли господь бог в соседней комнате.
– Ну
а если голос опять заговорит?
– А
разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему
буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит,
что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем
не знает свой мир. Подумать только, я уже целых четверть часа реву здесь, как
осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.
Генрих
нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
– Я
думаю, ты прав, Шико, – произнес он, – и мне очень хочется…
– Ну,
пошел, – напутствовал его Шико, подталкивая к двери.
Генрих
осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой,
которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а
теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов,
а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в
самом жалостливом тоне.
– Да, –
гремел голос, – ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит,
развращен, как язычник.
– Увы! –
хныкал Шико. – Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил
мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким
переменчивым? Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я
буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме,
как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.[28]
Тем
временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере
того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит все
громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты
Сен-Люка.
Генрих
уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую
замочную скважину.
Он
нагнулся и заглянул в эту скважину.
Его
бледное лицо внезапно побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать
глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.
– Клянусь
смертью Христовой! – пробормотал он. – Мыслимое ли дело, чтобы надо
мной посмели так надсмеяться?
Вот что
король увидел через замочную скважину.
В углу
комнаты Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивал в трубку
сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за божье откровение, а рядом,
опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и
время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей
приходило в голову, – всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в
ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан
опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался,
с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в
передней показалось, будто это он сам причитает и скорбит душой по поводу своих
прегрешений.
– Жанна
де Коссе в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! – глухо прорычал
Генрих. – О! Негодяи! Они мне дорого заплатят!
И после
одной особенно оскорбительной фразы, которую госпожа де Сен-Люк прокричала в
сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь женственном
создании, одним ударом ноги высадил дверь: дверные петли оторвались, замок
сломался.
Полуодетая
Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми
занавесками.
Сен-Люк,
бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на оба колена перед королем, белым
от ярости.
– Ах! –
вопил Шико из глубин королевской опочивальни. – О! Милосердия! Милосердия!
Спаси меня, дева Мария, спасите меня, все святые… я слабею, я…
Но в
соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной
сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни
звука.
Генрих
нарушил молчание одним словом, а оцепенение – одним жестом.
– Убирайтесь, –
сказал он, указывая на дверь.
И,
уступив порыву бешенства, недостойному короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка
и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк резко вскочил на ноги,
словно подброшенный стальной пружиной.
– Государь, –
предупредил он, – вы имеете право ударить меня только в голову, я
дворянин.
Генрих
со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и
подобрал игрушку. То был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что
присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.
Предоставив
Генриху и Сен-Люку без помех выяснять свои отношения, Шико бросился прямо к
балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную женщину,
дрожавшую от страха всем телом.
– Вот
так штука! – сказал Шико. – Адам и Ева после грехопадения! И ты их
изгоняешь, Генрих? – спросил он, обращаясь к королю.
– Да, –
ответил Генрих.
– Тогда
подожди, я буду за ангела с пламенным мечом.
И, встав
между Сен-Люком и королем, Шико протянул над головами обоих провинившихся
сарбакан вместо пламенного меча и сказал:
– Это
мой рай, вы потеряли его из-за своего непослушания. Отныне я запрещаю вам вход
в него.
И потом,
склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в случае надобности
защитить ее от королевского гнева, шепнул:
– Если
у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в двадцати лье отсюда.
|