Глава ХLVIII
Шествие
Как
только завтрак кончился, король вместе с Шико удалился в свою комнату
переодеться в одежды кающегося и через некоторое время вышел оттуда босой,
подпоясанный веревкой, в низко надвинутом на лицо капюшоне.
Придворные
за это время успели облачиться в такие же наряды.
Погода
стояла прекрасная, мостовая была устлана цветами. Говорили, что переносные алтари
будут один богаче другого, особенно тот, который монахи монастыря Святой
Женевьевы устроили в подземном склепе часовни.
Необъятная
толпа народу расположилась по обе стороны дороги, ведущей к четырем монастырям,
возле которых король должен был сделать остановки, – к монастырям
якобинцев, кармелитов, капуцинов и монахов Святой Женевьевы.
Шествие
открывал клир церкви Сен-Жермен-л’Оксеруа. Архиепископ Парижа нес святые дары.
Между архиепископом и клиром шли, пятясь задом, юноши, размахивавшие кадилами,
и молодые девушки, разбрасывавшие лепестки роз.
Затем
шел король, босой, как мы уже указали, в сопровождении своих четырех друзей,
тоже босых и тоже облаченных в монашеские рясы.
За ними
следовал герцог Анжуйский, но в своем обычном костюме, а за герцогом его анжуйцы
вперемежку с высшими сановниками короля, которые шли в свите принца, в порядке,
предусмотренном этикетом.
И,
наконец, шествие замыкали буржуа и простонародье.
Когда
вышли из Лувра, было уже более часа пополудни. Крийон и французская гвардия хотели
было последовать за королем, но он сделал им знак, что это ни к чему, и они
остались охранять дворец.
Было
около шести часов вечера, когда, после остановки у нескольких переносных
алтарей, первые ряды шествия увидели портик старого аббатства с его кружевной
резьбой и монахов Святой Женевьевы во главе с их приором, выстроившихся на трех
ступенях порога для встречи его величества.
Во время
перехода к аббатству, от места последней остановки в монастыре капуцинов, герцог
Анжуйский, с утра находившийся на ногах, почувствовал себя дурно от усталости и
спросил разрешения у короля удалиться в свой дворец. Разрешение это было ему
королем даровано.
После
чего дворяне герцога отделились от процессии и ушли вместе с ним, как бы желая
высокомерно подчеркнуть, что они сопровождали герцога, а не короля.
Но в
действительности дело было в том, что трое из них собирались на следующий день
драться и не хотели утомлять себя сверх меры.
У порога
аббатства король, под тем предлогом, что Келюс, Можирон, Шомберг и д’Эпернон
нуждаются в отдыхе не меньше Ливаро, Рибейрака и Антрагэ, король, говорим мы,
отпустил и их тоже.
Архиепископ
с утра совершал богослужение и так же, как и другие священнослужители, еще
ничего не ел и падал от усталости. Король пожалел этих святых мучеников и,
дойдя, как мы уже говорили, до входа в аббатство, отослал их всех.
Потом,
обернувшись к приору Жозефу Фулону, он сказал гнусавым голосом:
– Вот
и я, отец мой. Я пришел сюда как грешник, который ищет покоя в вашем уединении.
Приор
поклонился.
Затем,
обращаясь к тем, кто выдержал этот тяжелый путь и вместе с ним дошел до
аббатства, король сказал:
– Благодарю
вас, господа, ступайте с миром.
Каждый
отвесил ему низкий поклон, и царственный кающийся, бия себя в грудь, медленно
взошел по ступеням в аббатство.
Как
только Генрих переступил через порог аббатства, двери за ним закрылись.
Король
был столь глубоко погружен в свои размышления, что, казалось, не заметил этого
обстоятельства, в котором к тому же ничего странного и не было: ведь свою свиту
он отпустил.
– Сначала, –
сказал приор королю, – мы проводим ваше величество в склеп. Мы украсили
его, как могли лучше, во славу короля небесного и земного.
Генрих
молча склонил голову в знак согласия и последовал за аббатом.
Но как
только король прошел под мрачной аркадой, между двумя неподвижными рядами
монахов, как только монахи увидели, что он свернул за угол двора, ведущего к
часовне, двадцать капюшонов взлетели вверх, и в полутьме засверкали глаза,
горящие радостью и гордым торжеством.
Открывшиеся
лица не были ленивыми и робкими физиономиями монахов: густые усы, загорелая
кожа свидетельствовали о силе и энергии.
Многие
из этих лиц были иссечены шрамами, и рядом с самым гордым лицом, отмеченным
самым знаменитым, самым прославленным шрамом, виднелось радостное и возбужденное
лицо женщины, облаченной в рясу.
Женщина
эта воскликнула, помахивая золотыми ножницами, которые были подвешены на
цепочке к ее поясу:
– Ах,
братья, наконец-то Валуа у нас в руках!
– По
чести, сестра, я думаю так же, как вы, – ответил Меченый.
– Еще
нет, еще нет, – прошептал кардинал.
– Почему
же?
– Достанет
ли у нас городского ополчения, чтобы выдержать натиск Крийона и его гвардии?
– У
нас есть кое-что получше ополчения, – возразил герцог Майеннский, – и
поверьте моему слову: ни один мушкет не выстрелит ни с той, ни с другой
стороны.
– Погодите, –
сказала герцогиня де Монпансье, – что вы хотите этим сказать? По-моему, небольшая
потасовка была бы не лишней.
– Ничего
не поделаешь, сестра, к сожалению, вы будете лишены этого развлечения. Когда
короля схватят, он закричит, но на крики никто не отзовется. А потом мы
заставим его, убеждением ли, силой ли, но не открывая ему, кто мы, подписать
отречение. Город будет тут же извещен об этом отречении, и оно настроит в нашу
пользу горожан и солдат.
– План
хорош, теперь он уже не может сорваться, – заметила герцогиня.
– Он
немного жесток, – сказал кардинал де Гиз, склоняя голову.
– Король
откажется подписать отречение, – добавил Меченый. – Он храбр и
предпочтет умереть.
– Тогда
пусть умрет! – воскликнули герцог Майеннский и герцогиня.
– Никоим
образом, – твердо возразил Меченый, – никоим образом! Я хочу
наследовать монарху, который отрекся и которого презирают, но я вовсе не хочу
сесть на трон человека, которого убили и поэтому будут жалеть. Кроме того, вы в
ваших планах позабыли о монсеньоре герцоге Анжуйском: если король будет убит,
он потребует корону себе.
– Пусть
требует, клянусь смертью Христовой! Пусть требует! – сказал герцог
Майеннский. – Наш брат кардинал предусмотрел этот случай. Монсеньор герцог
Анжуйский будет замешан в деле низложения своего брата. Монсеньор герцог
Анжуйский имел сношения с гугенотами, он недостоин царствовать.
– С
гугенотами? Вы в этом уверены?
– Клянусь
господом! Ведь ему помог бежать король Наваррский.
– Прекрасно.
– Кроме
статьи о потере права на престол, есть еще одна статья в пользу нашего дома,
она сделает вас наместником королевства, а от наместничества до королевского
трона – один шаг.
– Да,
да, – сказал кардинал, – я все это предусмотрел. Но, может случиться,
французская гвардия вломится в аббатство, чтобы удостовериться, что отречение
действительно произошло и в особенности что оно было добровольным. С Крийоном
шутки плохи, он из тех, кто может сказать королю: «Государь, ваша жизнь,
конечно, под угрозой, но прежде всего спасем честь».
– Это
дело нашего главнокомандующего, – ответил герцог Майеннский, – и он
уже принял меры предосторожности. Нас здесь двадцать четыре дворянина, на
случай осады. Да я еще приказал раздать оружие сотне монахов. Мы продержимся
месяц против целой армии. Не считая того, что, если наших сил будет
недостаточно, у нас есть подземный ход, через который мы можем скрыться вместе
с нашей добычей.
– А
что сейчас делает герцог Анжуйский?
– В
минуту опасности он, как обычно, пал духом. Герцог вернулся к себе и ждет там
известий от нас, в компании Бюсси и Монсоро.
– Господи
боже мой! Ему следовало быть здесь, а не у себя.
– Я
думаю, вы ошибаетесь, брат, – сказал кардинал, – народ и дворянство
усмотрели бы в этом соединении двух братьев ловушку для всей семьи. Как мы
только что говорили, нам надо прежде всего избежать роли узурпаторов. Мы
наследуем, вот и все. Оставив герцога Анжуйского на свободе, сохранив
независимость королеве-матери, мы добьемся всеобщего благословения и восхищения
наших приверженцев, и никто нам слова худого не скажет. В противном же случае
нам придется иметь дело с Бюсси и сотней других весьма опасных шпаг.
– Ба!
Бюсси завтра дерется с миньонами.
– Клянусь
господом! Он их убьет. Достойное дело! А потом он примкнет к нам, – сказал
герцог де Гиз. – Что до меня, то я сделаю его командующим армией в Италии,
где, без всякого сомнения, разразится война. Этот сеньор де Бюсси человек
выдающийся, я к нему отношусь с большим уважением.
– А
я, в доказательство того, что уважаю его не меньше вашего, брат, я, как только
овдовею, выйду за него замуж, – сказала герцогиня де Монпансье.
– Замуж
за него? Сестра! – воскликнул Майенн.
– Почему
бы нет? – ответила герцогиня. – Дамы поважнее меня пошли на большее
ради него, хотя он и не был командующим армией.
– Ну,
ладно, ладно, – сказал Майенн, – об этом потом, а сейчас – за дело!
– Кто
возле короля? – спросил герцог де Гиз.
– Приор
и брат Горанфло, должно быть, – сказал кардинал. – Надо, чтобы он
видел только знакомые лица, иначе мы его вспугнем до времени.
– Да, –
сказал герцог Майеннский, – мы будем вкушать плоды заговора, а срывают их
пускай другие.
– А
что, он уже в келье? – спросила госпожа де Монпансье. Ей не терпелось
украсить короля третьей короной, которую она уже так давно ему обещала.
– О!
Нет еще. Сначала он посмотрит большой алтарь склепа и поклонится святым мощам.
– А
потом?
– Потом
приор обратится к нему с прочувствованным словом о бренности мирских благ, после
чего брат Горанфло, знаете, тот, который произнес такую пылкую речь во время
собрания представителей Лиги?..
– Да.
И что же дальше?
– Брат
Горанфло попытается добиться от него убеждением того, что нам противно вырывать
силой.
– В
самом деле, такой путь был бы во сто крат лучше, – произнес задумчиво
Меченый.
– Да
что там! Генрих суеверен и изнежен, – сказал герцог Майеннский, – я
ручаюсь: под угрозой ада он сдастся.
– Я
не так убежден в этом, как вы, – сказал герцог де Гиз, – но наши
корабли сожжены, назад пути нет. А теперь вот что: после попытки приора, после
речей Горанфло, если и тот и другой потерпят неудачу, мы испробуем последнее
средство, то есть – запугивание.
– И
уж тогда-то я постригу голубчика Валуа! – воскликнула герцогиня,
возвращаясь снова и снова к своей излюбленной мысли.
В эту
минуту под сводами монастыря, омраченными первыми тенями ночи, раздался звонок.
– Король
спускается в склеп, – сказал герцог де Гиз. – Давайте-ка, Майенн,
зовите ваших друзей, и превратимся снова в монахов.
В одно
мгновение гордые лбы, горящие глаза и красноречивые шрамы скрылись под капюшонами.
Затем около тридцати или сорока монахов, возглавляемых тремя братьями,
направились ко входу в склеп.
|