Глава XXXI
О том, как монах
исповедовал адвоката и как адвокат исповедовал монаха
Наконец
наступил или, по-видимому, наступил день, который должен был освободить гостиницу
от докучного постояльца. Мэтр Бернуйе ворвался в комнату Шико, хохоча во все
горло, и гасконцу не сразу удалось выяснить причину столь неумеренного веселья.
– Он
умирает! – кричал хозяин гостиницы, исполненный христианского
милосердия. – Он кончается! Наконец-то он сдохнет!
– И
поэтому вы так радуетесь? – спросил Шико.
– Конечно,
ведь вы сыграли с ним превосходную шутку.
– Какую
шутку?
– А
разве нет? Признайтесь, что вы его разыграли.
– Я
разыграл больного?
– Да!
– О
чем речь? Что с ним случилось?
– Что
с ним случилось? Вы знаете, что он все время кричал, требуя какого-то человека
из Авиньона!
– Ну
и что, неужто этот человек наконец-то прибыл?
– Он
прибыл.
– Вы
его видели?
– Черт
побери, разве сюда может кто-нибудь войти, не попавшись мне на глаза?
– И
каков он из себя?
– Человек
из Авиньона? Маленький, тощий, розовощекий.
– Это
он! – вырвалось у Шико.
– Вот,
вот, не спорьте, это вы его подослали, иначе вы не признали бы его.
– Посланец
прибыл! – воскликнул Шико, поднимаясь и закручивая свой ус. – Клянусь
святым чревом! Расскажите мне все подробно, кум Бернуйе.
– Нет
ничего проще, тем более если не вы над ним подшутили, то вы мне скажете, кто
это мог сделать. Час назад подвешивал я тушку кролика к ставню и вдруг вижу:
перед дверью стоит большая лошадь, а на ней сидит маленький человечек. «Здесь
остановился мэтр Николя?» – спросил человечек. Вы же знаете, наш подлый
королевский прихвостень под этим именем записался в книге.
– Да,
сударь, – ответил я.
– Тогда
скажите ему, что особа, которую он ждет из Авиньона, прибыла.
– Охотно,
сударь, но я должен вас кое о чем предупредить.
– О
чем именно?
– Мэтр
Николя, как вы его зовете, при смерти.
– Тем
более вы должны немедля выполнить мое поручение.
– Но
вы, наверное, не знаете, что он умирает от злокачественной лихорадки.
– Вправду?.. –
воскликнул человечек. – Тогда летите со всех ног.
– Значит,
вы настаиваете?
– Настаиваю.
– Несмотря
на опасность?
– Несмотря
ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть.
Маленький
человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не допускавшим
возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.
– Значит,
сейчас он там? – спросил Шико, показывая рукой на стенку.
– Там,
не правда ли, как это смешно?
– Необычайно
смешно, – сказал Шико.
– Какое
несчастье, что мы не можем слышать!
– Да,
действительно, несчастье.
– Сцена
должна быть веселенькой.
– В
высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?
– Он
меня отослал.
– Под
каким предлогом?
– Под
предлогом, что будет исповедоваться.
– А
кто вам мешает подслушивать у дверей?
– Да,
вы правы! – сказал хозяин, выбегая из комнаты.
Шико, со
своей стороны, устремился к дырке в стене.
Пьер де
Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но так тихо, что
Шико не смог разобрать ни слова.
К тому
же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы он узнал из нее что-нибудь
важное, так как уже через пять минут господин де Гонди поднялся, распрощался с
умирающим и вышел из комнаты.
Шико
бросился к окну.
Лакей,
сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного коня, о котором говорил
хозяин; минуту спустя посланец Гизов появился из дверей, взобрался на коня и
исчез за углом улицы, выходящей на большую парижскую дорогу.
– Смерть
Христова! – сказал Шико. – Только бы он не увез с собой
генеалогическое древо, ну а если так, я все равно его догоню, хотя бы пришлось
загнать десяток лошадей. Но нет, – добавил он, – адвокаты хитрые
бестии, а наш в особенности, и я подозреваю… Да, кстати, – продолжал Шико,
нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому, связывая свои мысли в один
узел, – кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?
В эту
минуту вошел хозяин.
– Ну
что? – спросил Шико.
– Уехал, –
ответил хозяин.
– Исповедник?
– Он
такой же исповедник, как и я.
– А
больной?
– Лежит
в обмороке после разговора.
– Вы
уверены, что он все еще в своей комнате?
– Черт
побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.
– Добро,
идите и пошлите ко мне моего брата, как только он появится.
– Даже
если он пьян?
– В
любом состоянии.
– Это
очень срочно?
– Это
для блага нашего дела.
Бернуйе
поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.
Теперь
наступил черед Шико метаться в лихорадке. Он не знал, что ему делать: мчаться
вслед за Гонди или проникнуть в комнату адвоката. Если последний действительно
так болен, как предполагает хозяин, то он должен был передать все бумаги Пьеру
де Гонди. Шико метался как безумный по комнате, хлопая себя по лбу и пытаясь
найти правильное решение среди тысячи мыслей, бурлящих в его мозгу, как
пузырьки в котелке.
Из
комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико был виден только
угол постели, задернутой занавесками.
Вдруг на
лестнице раздался голос, заставивший его вздрогнуть, – голос монаха.
Горанфло,
подпираемый хозяином, который тщетно пытался заставить его замолчать, преодолевал
одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:
В
голове моей давно
Спорят
горе
И
вино.
И
такой подняли шум,
Что
он хуже всяких дум.
Горю
силы не дано:
Все
равно
Победит
его вино.
Со
слезою в мутном взоре
Удалится
злое горе.
В
голове моей
Одно
Будет
царствовать вино.
Шико подбежал
к двери.
– Заткнись,
ты, пьяница! – крикнул он.
– Пьяница… –
бормотал монах. –…если человек пропустил глоточек вина, он еще не пьяница!
– Да
ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе… вы… понимаете?
– Да, –
сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился с лестницы,
прыгая разом через четыре ступеньки.
– Сказано
тебе, иди сюда! – продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату. – И
поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.
– Проклятие! –
сказал Горанфло. – Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и так серьезен,
как осел на водопое.
– Как
осел после винопоя, – сказал Шико, пожимая плечами.
Потом он
довел монаха до кресла, в которое Горанфло немедленно погрузился, испустив радостное
«ух!».
Шико
закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что тот понял
– ему придется кое-что выслушать.
– Ну
что там еще? – сказал он, будто подводя этим последним словом итог всем
мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.
– А
то, – сурово ответил Шико, – что ты пренебрегаешь прямыми
обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а в
это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!
Горанфло
удивленно воззрился на собеседника.
– Ты
обо мне? – переспросил он.
– А
о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана, левый глаз
подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.
– Ты
обо мне? – повторил монах, все более и более поражаясь граду упреков, к
которым Шико обычно не был склонен.
– Само
собой, о тебе; ты по колено в грязи, и в какой грязи! В белой грязи. Это
доказывает, что ты нализался где-то в предместьях.
– Ей-богу,
ты прав, – сказал Горанфло.
– Нечестивец!
И ты называешься монахом монастыря Святой Женевьевы! Будь ты еще бечевочник…
– Шико,
друг мой, я виноват, я очень виноват, – униженно каялся Горанфло.
– Ты
заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до самых сандалий. Берегись,
коли так будет и дальше, я тебя брошу.
– Шико,
друг мой, – сказал монах, – ты этого не сделаешь.
– И
в Лионе найдутся лучники.
– О,
пощади, мой благородный покровитель! – взмолился монах и не заплакал, а
заревел, как бык.
– Фи!
Грязная скотина, – продолжал Шико свои увещевания, – и подумать
только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед
кончается.
– Это
верно, – сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.
– Подумай,
христианин ты или нет?
– Да,
я христианин! – завопил Горанфло, поднимаясь на ноги. – Да, я
христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если
меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.
И,
протянув руку, будто для клятвы, он заорал так громко, что в окнах зазвенели
стекла:
Я
богат, мой милый сын,
Тем,
что я христианин.
– Хватит, –
сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, – если ты христианин, не дай твоему
брату христианину умереть без покаяния.
– Это
верно, где он, мой брат христианин? Я его исповедую, – сказал
Горанфло, – только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.
Шико
передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти до самого дна.
– Ах,
сын мой, – сказал он, ставя кувшин на стол, – глаза мои проясняются.
– Вот
это хорошо, – ответил Шико, решив воспользоваться этой минутой прояснения.
– Ну
а теперь, дорогой друг, – продолжал монах, – кого я должен
исповедовать?
– Нашего
бедного соседа, он при смерти.
– Пусть
ему принесут пинту вина с медом, – посоветовал Горанфло.
– Я
не возражаю, однако он более нуждается в утешении духовном, чем в мирских
радостях. Это утешение ты ему и принесешь.
– Вы
думаете, господин Шико, я к этому достаточно подготовлен? – робко спросил
монах.
– Ты!
Да я никогда еще не видел тебя столь исполненным благодати, как сейчас. Ты его
быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался, и пошлешь
прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу.
– Бегу
к нему.
– Постой,
сперва выслушай мои указания.
– Зачем?
Я уже двадцать лет монашествую и уж наверное знаю свои обязанности.
– Но
сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но также и мою волю.
– Вашу
волю?
– И
если ты в точности ее исполнишь, – ты слушаешь? – я оставлю на твое
имя в «Роге изобилия» сотню пистолей, чтобы ты мог пить или есть, по твоему
выбору.
– И
пить и есть, мне так больше нравится.
– Пусть
так. Сто пистолей, слышишь? Если только ты исповедуешь этого почтенного полупокойника.
– Я
его исповедую наилучшим образом, забери меня чума! Как ты хочешь, чтобы я его
исповедал?
– Слушай:
твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени бога, и от
имени короля. Надо, чтобы ты своим красноречием принудил этого человека отдать
тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.
– А
зачем мне вытягивать из него какие-то бумаги?
Шико с
сожалением посмотрел на монаха.
– Чтобы
получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, – сказал он.
– Вы
правы, – согласился Горанфло. – Я иду туда.
– Постой
еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.
– Ну
а что, если он и в самом деле уже исповедовался?
– Ты
ему ответишь: «Не лгите, сударь, – человек, который вышел из вашей
комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами».
– Но
он рассердится?
– А
тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.
– Оно
верно.
– Теперь
тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но
любым способом ты вытянешь у него бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?
– А
если он не согласится их отдать?
– Ты
откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты его предашь анафеме.
– Либо
я отберу их у него силой.
– Пускай
так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?
– Выполню
все неукоснительно, вот увидите.
И
Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая видимые следы
опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его
счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной, жесты – сдержанными,
только руки все еще тряслись.
Собравшись
с силами, он торжественно двинулся к двери.
– Минуточку, –
задержал его Шико, – когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в
кулаке, а другой рукой постучи в стенку.
– А
если он откажется?
– Тоже
стучи.
– Значит,
и в том и в другом случае я должен стучать?
– Да.
– Хорошо.
И
Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал
ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.
Прошло
десять минут, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа,
а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось
поле зрительного наблюдения гасконца.
Адвокат
приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.
– Эге,
добрый день, брат мой! – провозгласил Горанфло, остановившись посреди
комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.
– Зачем
вы пришли сюда, отче? – слабым голосом простонал больной.
– Сын
мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и пришел
побеседовать с вами о спасении вашей души.
– Благодарю
вас, – ответил умирающий, – но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне
уже полегчало.
Горанфло
отрицательно покачал головой.
– Вы
так думаете? – спросил он.
– Я
в этом уверен.
– Козни
Сатаны – ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.
– Сатана
сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался.
– Кому?
– Святому
отцу, который приехал из Авиньона.
Горанфло
покачал головой.
– Как,
разве он не священник?
– Нет.
– Откуда
вы знаете?
– Я
с ним знаком.
– С
тем, кто вышел отсюда?
– Да, –
ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно,
адвокатов чрезвычайно трудно смутить. – И посему, раз ваше состояние не
улучшилось, – добавил монах, – и поелику тот человек не был
священником, вам необходимо исповедаться.
– Я
только этого и желаю, – сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. –
Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.
– Вы
не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж я здесь…
– Как
это я не располагаю временем? – воскликнул больной, голос которого все
более и более набирал силу. – Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь я
вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.
Горанфло
в третий раз покачал головой.
– А
я, – сказал он все так же невозмутимо, – я, со своей стороны,
утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы приговорены и
врачами, и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в
конце концов все мы там будем, одни раньше, другие позже. В этом есть
равновесие, равновесие высшей справедливости, и к тому же утешительно умереть в
сей жизни, зная, что ты воскреснешь в другой, так, сын мой, говорил даже
Пифагор,[91]
а он был всего лишь язычник. Не тяните, возлюбленное мое чадо, исповедуйтесь
мне в грехах своих.
– Но,
заверяю вас, отец мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно
подействовало ваше святое присутствие.
– Заблуждение,
сын мой, заблуждение, – не отступал Горанфло, – в предсмертный миг жизненные
силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда!
Ну, ну, давайте, – продолжал монах, усаживаясь возле кровати, –
расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.
– О
моих интригах, моих заговорах, моих кознях! – проговорил Николя Давид,
отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который,
по-видимому, хорошо знал его.
– Да, –
сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных
рук, – а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и,
быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.
– Какие
бумаги? – закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.
– Бумаги,
которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.
– А
кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? – спросил адвокат,
высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это
вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он
начал было погружаться, сидя в своем кресле.
Монах
подумал, что настало время применить силу.
– Тот,
кто мне это сказал, знал, что говорил! – прикрикнул он на больного. –
Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!
– Плевал
я на твое отпущение, каналья! – воскликнул Давид, выскакивая из постели и
хватая Горанфло за горло.
– Однако, –
забормотал тот, – у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите
исповедаться? Вы…
Проворные
и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло;
вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.
– Нет,
это я займусь твоими грехами, бесово отродье, – вскричал Николя
Давид, – а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!
Брат
Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда
выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее
воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том,
что человек после опьянения вновь обретает свои способности.
Поэтому,
только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими
руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя.
Справедливости
ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же
монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину
комнаты.
Но тут
же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской
мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу
из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим
сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.
– Пришла
твоя очередь исповедоваться, – глухим голосом сказал Николя Давид, –
или ты умрешь.
Почувствовав
прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе
всю серьезность создавшегося положения.
– О! –
сказал он. – Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония – чистое
притворство?
– Ты
забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.
– Отвечать
на что?
– На
мои вопросы.
– Спрашивайте.
– Кто
ты такой?
– Вы
сами видите, – сказал Горанфло.
– Это
не ответ, – возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло
монаха.
– Какого
дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу,
вы вообще ничего не узнаете.
– Ты
прав. Как твое имя?
– Брат
Горанфло.
– Так
ты настоящий монах?
– А
какой же еще? Само собой, настоящий.
– Почему
ты оказался в Лионе?
– Потому
что меня изгнали.
– Как
ты попал в эту гостиницу?
– Случайно.
– И
давно ты здесь?
– Шестнадцать
дней.
– Почему
ты за мной шпионил?
– Я
не шпионил за вами.
– Откуда
ты знаешь, что я получил бумаги?
– Мне
это сообщили.
– Кто
сообщил?
– Тот,
кто послал меня к вам.
– А
кто послал тебя ко мне?
– Вот
этого я не могу сказать.
– И
все же ты скажешь.
– Ой-ой-ой!
Святая дева! Я позову на помощь, я закричу.
– А
я тебя убью.
Монах
завопил. На острие шпаги адвоката показалась капля крови.
– Его
имя, – сказал он.
– Ах,
ей-богу, ничего не поделаешь, – ответил Горанфло, – я держался,
сколько мог.
– Разумеется,
твоя честь спасена. Ну, кто тебя послал ко мне?
– Это…
Горанфло
еще колебался; он никак не мог решиться предать друга.
– Кончай
же, – приказал адвокат, топая ногой.
– Ей-богу,
ничего не поделаешь! Это Шико.
– Королевский
шут?
– Да,
он.
– А
где он сейчас?
– Я
здесь! – раздался голос.
И на
пороге комнаты появился Шико, бледный, серьезный, с обнаженной шпагой в руке.
|