Глава XXXI
О неудобстве чрезмерно
широких носилок и чрезмерно узких дверей
Бюсси не
отходил от Дианы. Благожелательная улыбка Монсоро предоставляла молодому
человеку свободу, однако он остерегался злоупотреблять ею.
С
ревнивцами дело обстоит так: защищая свое добро, они не знают жалости, но зато
и браконьеры их не щадят, если уж попадут в их владения!
– Сударыня, –
сказал Бюсси Диане, – по чести, я несчастнейший из людей. При известии о
смерти графа я посоветовал принцу помириться с матерью и вернуться в Париж. Он
согласился, а вы, оказывается, остаетесь в Анжу.
– О!
Луи, – ответила молодая женщина, сжимая кончиками своих тонких пальцев
руку Бюсси, – и вы смеете утверждать, что мы несчастны? Столько чудесных
дней, столько неизъяснимых радостей, воспоминание о которых заставляет усиленно
биться мое сердце! Неужели вы забыли о них?
– Я
ничего не забыл, сударыня, напротив, я слишком многое помню, и вот почему,
утратив это счастье, я чувствую себя таким достойным сожаления. Поймите, как я
буду страдать, сударыня, если мне придется вернуться в Париж, оказаться за
сотню лье от вас! Сердце мое разрывается, Диана, и я становлюсь трусом.
Диана
посмотрела на Бюсси; его взор был исполнен такого горя, что молодая женщина опустила
голову и задумалась.
Бюсси
ждал, устремив на нее заклинающий взгляд и молитвенно сложив руки.
– Хорошо, –
сказала вдруг Диана, – вы поедете в Париж, Луи, и я тоже.
– Как! –
воскликнул молодой человек. – Вы оставите господина де Монсоро?
– Я
бы его оставила, – ответила Диана, – да он меня не оставит. Нет,
поверьте мне, Луи, лучше ему отправиться с нами.
– Но
ведь он ранен, нездоров, это невозможно!
– Он
поедет, уверяю вас.
И тотчас
же, отпустив руку Бюсси, она подошла к принцу. Принц, в очень скверном расположении
духа, отвечал что-то графу Монсоро, возле носилок которого стояли Рибейрак,
Антрагэ и Ливаро.
При виде
Дианы чело графа прояснилось, но это мгновение покоя было весьма мимолетным,
оно промелькнуло, как солнечный луч между двумя грозами.
Диана
подошла к герцогу, и граф нахмурился.
– Монсеньор, –
сказала она с пленительной улыбкой, – говорят, ваше высочество страстно
любите цветы. Пойдемте, я покажу вашему высочеству самые прекрасные цветы во
всем Анжу.
Франсуа
галантно предложил ей руку.
– Куда
это вы ведете монсеньора, сударыня? – обеспокоенно спросил Монсоро.
– В
оранжерею, сударь.
– А! –
произнес Монсоро. – Что ж, пусть так: несите меня в оранжерею.
«Честное
слово, – сказал себе Реми, – теперь мне кажется, что я хорошо сделал,
не убив его. Благодарение богу! Он прекраснейшим образом сам себя убьет».
Диана
улыбнулась Бюсси улыбкой, обещавшей чудеса.
– Пусть
только господин де Монсоро, – шепнула она ему, – остается в
неведении, что вы уезжаете из Анжу, об остальном я позабочусь.
– Хорошо, –
ответил Бюсси.
И он
подошел к принцу в то время, как носилки скрылись в чаще деревьев.
– Монсеньор, –
сказал он, – смотрите не проговоритесь, Монсоро не должен знать, что мы
собираемся мириться.
– Почему
же?
– Потому
что он может предупредить о наших намерениях королеву-мать, чтобы завоевать ее
расположение, и ее величество, зная, что решение уже принято, будет с нами
менее щедрой.
– Ты
прав, – сказал герцог, – значит, ты его остерегаешься?
– Графа
Монсоро? Еще бы, черт побери!
– Что
ж, и я тоже. Истинно скажу, мне кажется, он нарочно все выдумал со своей
смертью.
– Нет,
даю слово, нет! Ему честь по чести проткнули грудь шпагой. Этот болван Реми,
который спас его, поначалу было даже подумал, что он мертв. Да-а, у этого
Монсоро душа, должно быть, гвоздями к телу приколочена.
Они
подошли к оранжерее.
Диана
улыбалась герцогу с особой обворожительностью.
Первым
вошел принц, потом – Диана. Монсоро хотел последовать за ними, но, когда носилки
поднесли к дверям, оказалось, что внести их внутрь невозможно: стрельчатая
дверь, глубокая и высокая, была, однако, не шире самого большого сундука, а
носилки графа Монсоро были шириной в шесть футов.
Глянув
на чрезмерно узкую дверь и чрезмерно широкие носилки, Монсоро зарычал.
Диана
проследовала в оранжерею, не обращая внимания на отчаянные жесты мужа.
Бюсси, прекрасно
понявший улыбку молодой женщины, в сердце которой он привык читать по ее
глазам, остался возле Монсоро и сказал ему предельно спокойным тоном:
– Вы
напрасно упорствуете, господин граф, дверь очень узка, и вам никогда через нее
не пройти.
– Монсеньор!
Монсеньор! – кричал Монсоро. – Не ходите в эту оранжерею, там
смертельные испарения от заморских цветов! Эти цветы распространяют самые
ядовитые ароматы, монсеньор!
Но
Франсуа не слушал: счастливый тем, что рука Дианы находится в его руке, он,
позабыв свою обычную осторожность, все дальше углублялся в зеленые дебри.
Бюсси
подбадривал графа Монсоро, советуя терпеливо переносить боль, но, несмотря на
его увещания, случилось то, что и должно было случиться: Монсоро не смог
вынести страданий; не физических – на этот счет он был крепче железа, – а
душевных.
Он
потерял сознание.
Реми
снова вступил в свои права. Он приказал отнести раненого в дом.
– А
теперь, – обратился лекарь к Бюсси, – что мне делать теперь?
– Э!
Клянусь богом! – ответил Бюсси. – Кончай то, что ты так хорошо начал:
оставайся возле графа и вылечи его.
Потом он
сообщил Диане о несчастье, случившемся с ее мужем.
Диана
тотчас же оставила герцога Анжуйского и поспешила к замку.
– Мы
добились своего? – спросил ее Бюсси, когда она проходила мимо.
– Я
думаю, да, – ответила она, – во всяком случае, не уезжайте, не
повидав Гертруду.
Герцог
интересовался цветами лишь потому, что глядел на них с Дианой. Как только она
удалилась, он вспомнил предостережения графа де Монсоро и покинул оранжерею.
Рибейрак,
Ливаро и Антрагэ последовали за ним.
Тем
временем Диана вернулась к своему мужу, которому Реми давал вдыхать нюхательные
соли.
Вскоре
граф открыл глаза.
Первым
его движением было вскочить, но Реми предвидел это, и графа заранее привязали к
постели.
Он снова
зарычал, оглянулся вокруг и заметил стоявшую у его изголовья Диану.
– А!
Это вы, сударыня, – сказал он. – Весьма рад вас видеть, ибо хочу
поставить вас в известность, что нынче вечером мы уезжаем в Париж.
Реми
поднял крик, но Монсоро не обратил на Реми никакого внимания, словно его здесь
и не было.
– Вы
хотите ехать, сударь? – спросила Диана со своим обычным
спокойствием. – А как же ваша рана?
– Сударыня, –
сказал граф, – нет такой раны, которая бы меня удержала. Я предпочитаю
умереть, нежели страдать, и даже если мне суждено умереть в дороге, все равно,
нынче вечером мы уедем.
– Что
ж, сударь, – сказала Диана, – как вам будет угодно.
– Мне
угодно так. Готовьтесь к отъезду, будьте добры.
– Собраться
мне недолго, сударь, но нельзя ли узнать, чем вызвано столь внезапное решение?
– Я
вам отвечу, сударыня, тогда, когда у вас больше не будет цветов, чтобы
показывать их принцу, либо тогда, когда мне прорубят везде достаточно широкие
двери, чтобы мои носилки могли проходить повсюду.
Диана
поклонилась.
– Но,
сударыня… – начал Реми.
– Графу
так угодно, – ответила Диана, – мой долг – повиноваться.
И Реми
понял по незаметному знаку молодой женщины, что ему не надо соваться со своими
замечаниями. Он замолчал, пробормотав себе под нос:
– Они
мне убьют его, а потом люди скажут, что во всем виновата медицина.
Между
тем герцог Анжуйский готовился покинуть Меридор.
Он
изъявил барону свою глубокую благодарность за прием и вскочил на коня.
В этот
момент показалась Гертруда. Она громко сообщила герцогу, что ее госпожа,
занятая возле графа, не будет иметь чести засвидетельствовать ему свое
почтение, и тихонько шепнула Бюсси, что Диана вечером уезжает.
Герцог и
его свита отбыли.
Надо
сказать, что герцог не отличался сильной волей, он был подвластен минутным прихотям.
Диана,
суровая, недоступная, ранила его чувства и отталкивала его от Анжу. Диана, улыбающаяся,
была приманкой, удерживала его в этом краю.
Не зная
о решении, принятом главным ловчим, герцог всю дорогу размышлял о том, как
опасно будет слишком быстро пойти на уступки королеве-матери.
Бюсси
это предвидел и очень рассчитывал на желание принца задержаться в Анжу.
– Послушай,
Бюсси, – сказал ему герцог, – я вот о чем думаю…
– Да,
монсеньор, о чем же? – спросил молодой человек.
– О
том, что не следует мне сразу же соглашаться с доводами моей матери.
– Ваша
правда. Она и так уже считает себя великим политиком.
– Если,
понимаешь, если мы попросим ее подождать неделю или, вернее, протянем эту неделю,
устроив несколько празднеств, на которые пригласим дворянство, мы покажем нашей
матушке, как мы сильны.
– Великолепная
мысль, монсеньор. Однако, мне кажется…
– Я
останусь здесь на неделю, – сказал герцог, – и благодаря этой
отсрочке вырву у матери новые уступки, помяни мое слово.
Бюсси,
казалось, погрузился в глубокие размышления.
– И
в самом деле, монсеньор, вырывайте, вырывайте, но смотрите, как бы от этой
отсрочки ваши дела, вместо того чтобы выиграть, не пострадали. Король,
например…
– Что
король?
– Король,
не зная ваших намерений, может рассердиться, он очень вспыльчив, король.
– Ты
прав, надо послать кого-нибудь к брату, чтобы приветствовать его от моего имени
и сообщить, что я возвращаюсь; так я получу ту неделю, в которой нуждаюсь.
– Да,
но этот кто-нибудь очень рискует, – сказал Бюсси.
Герцог
Анжуйский улыбнулся своей кривой улыбкой.
– В
том случае, если я переменю свои намерения, не так ли?
– Э!
Несмотря на обещание, сделанное вашему брату, вы их перемените, коли ваши интересы
того потребуют, не так ли?
– Еще
бы, черт побери!
– Очень
хорошо. И тогда вашего посланника отправят в Бастилию.
– Мы
не скажем ему, зачем он едет, просто дадим ему письмо.
– Напротив, –
возразил Бюсси, – не давайте ему письма и скажите.
– Но
тогда никто не захочет взять на себя это поручение.
– Полноте!
– Ты
знаешь человека, который за это возьмется?
– Да,
знаю одного.
– Кто
он?
– Это
я, монсеньор.
– Ты?
– Да,
я. Мне нравятся трудные поручения.
– Бюсси,
милый Бюсси, – вскричал герцог, – если ты это сделаешь, можешь
рассчитывать на мою вечную признательность!
Бюсси
улыбнулся, он знал пределы той признательности, о которой говорил его
высочество.
Герцог
решил, что Бюсси колеблется.
– И
я дам тебе десять тысяч экю на твое путешествие, – прибавил он.
– Да
что вы, монсеньор, – сказал Бюсси, – помилосердствуйте, разве за
такое платят?
– Значит,
ты едешь?
– Еду.
– В
Париж?
– В
Париж.
– А
когда?
– Когда
вам будет угодно, черт побери!
– Чем
раньше, тем лучше.
– Разумеется.
Ну и?
– Ну…
– Сегодня
вечером, если желаете, монсеньор.
– Храбрый
Бюсси, милый Бюсси, так ты действительно согласен?
– Согласен
ли я? – переспросил Бюсси. – Но вы прекрасно знаете, монсеньор: чтобы
сослужить службу вашему высочеству, я пошел бы и в огонь. Значит, договорились.
Я уезжаю сегодня вечером. А вы тут веселитесь и заполучите для меня у
королевы-матери какое-нибудь миленькое аббатство.
– Я
уже об этом думал, друг мой.
– Тогда
прощайте, монсеньор!
– Прощай,
Бюсси! Да! Не забудь сделать одну вещь.
– Какую?
– Попрощаться
с моей матерью.
– Я
буду иметь эту честь.
И
действительно, Бюсси, еще более беспечный, веселый и живой, чем школьник,
которому колокольчик возвестил о наступлении перемены, нанес визит Екатерине и
приготовился выехать тотчас же, как придет сигнал об отъезде из Меридора.
Сигнала
пришлось ждать до следующего утра. Монсоро очень ослабел после пережитых
волнений и сам пришел к заключению, что ему необходимо этой ночью отдохнуть.
Но около
семи часов тот же конюх, который приносил письмо от Сен-Люка, сообщил Бюсси,
что, несмотря на слезы старого барона и возражения Реми, граф отбыл в Париж на
носилках. Носилки верхами сопровождали Диана, Реми и Гертруда.
Несли
носилки восемь крестьян, которые должны были сменяться через каждое пройденное
лье.
Бюсси
ждал только этого сообщения. Он вскочил на коня, оседланного еще накануне вечером,
и поскакал в том же направлении.
|