Приказчиковы подошвы
Был
в Полевой приказчик – Северьян Кондратьич. Ох, и лютой,
ох и лютой! Такого, как заводы стоят, не бывало. Из собак
собака. Зверь.
В
заводском деле он, слышь-ко, вовсе не мараковал, а только мог
человека бить. Из бар был, свои деревни имел, да всего решился.
А все из-за лютости своей. Сколько-то человек до смерти забил,
да еще которых из чужого владенья. Ну огласка и вышла,
прикрыть никак невозможно. Суд да дело – Северьяна и присудили
в Сибирь либо на здешние заводы. А Турчаниновым – владельцам –
такого убойцу подавай. Сразу назначили Северьяна в Полевую.
– Сократи,
сделай милость, тамошний народ. Ежели и убьешь кого, на суд тебя тут
никто не потянет. Лишь бы народ потише стал, а то он вон
что вытворять придумал.
А
в Полевой перед этим старого-то приказчика на калену болванку
посадили, да так, что он в одночасье помер. Драла, конечно,
за приказчика-то. Только виноватого не нашли.
– Никто
его не садил. Сам сел. Угорел, может, либо затменье на него нашло.
Хватились поднять его с болванки, а уж весь зад до нутра
испортило. Такая, видно, воля божья, чтоб ему с заду смерть принять.
По этому
случаю владельцам заводским и понадобилось рыкало-зыкало, чтобы народ испужать.
Вот
и стал убойца Северьян нашим заводским приказчиком. Он, слышь-ко, смелый
был, а все ж таки понимал – завод не деревня, больше опаски
требует.
Народ,
вишь, завсегда кучкой, место тесное, да еще у огня. Всякий
с орудией какой-нибудь… Клещами двинуть может, молотком садануть, сгибнем
либо полосой брякнуть, а то и плахой ахнуть. Очень даже просто.
Могут и в валок либо в печь головой сунуть. Угорел-де, подошел
близко, его и затянуло. Поджарили же того приказчика.
Северьян
и набрал себе обережных. Откуда только выкопал! Один другого могутнее
да отчаяннее. И все народишко – откать последняя. Братцы-хватцы
из шатальной волости. С этой оравой и ходил по заводу. Впереди
сам идет. В руке плетка в два перста толщиной, с подвитым
кончиком. В кармане пистолет, на четыре ствола заряженный. Пистончики
надеты, только из кармана выдернуть. За Северьяном шайка идет. Кто
с палкой, кто с саблей, а кто с пистолетом тоже. Чисто
в поход какой срядился.
Первым
делом уставщика спрашивает:
– Кто
худо робит?
Тот уж
знает, что ладно про всех сказать нельзя, сам под плетку попадешь –
потаковщик-де. Вот и начинает уставщик вины выискивать. На ком по
делу, на ком – понасердке, а на ком и вовсе зря. Лишь
бы от себя плетку отвести. Наговорит так-то на людей, приказчик
и примется лютовать. Сам, слышь-ко, бил. Хлебом его не корми, любил
над человеком погалиться. Такой уж характер имел. Убойца, однем словом.
В Медну
гору сперва все ж таки не опущался. Без привычки-то под землей страшно,
хоть кому доведись. Главная причина – потемки, а свету
не прибавишь. Хоть сам владелец спустись, ту же блендочку дадут.
Разбери, горит она али так только вид дает. Ну, и мокреть тоже.
И народ в горе вовсе потерянный. Такому что жить, что умирать –
все едино. Безнадежный народ, самый для начальства беспокойный. И про
то Северьян слыхал, что у Медной горы своя Хозяйка есть.
Не любит будто она, как под землей над человеком измываются. Вот Северьян
и побаивался. Потом насмелился. Со всей своей шайкой в гору
спустился. С той поры и пошло. Ровно еще злости в Северьяне
прибавилось. Раньше руднишных драли завсегда наверху, а теперь нову моду
придумали. Приказчик плетью и чем попало прямо в забое народ бьет.
Да каждый день в гору повадился, а распорядок у него
один – как бы побольше людям худа сделать. Который день много народу
изобьет, в тот и веселее. Расправит усы свои, да и хрипит
руднишному смотрителю:
– Ну-ко,
старый хрыч, приготовь к подъему. Пообедать пора, намахался.
С неделю
он так-то хозяевал в горе. Потом случай и вышел. Только сказал
руднишному смотрителю – готовь к подъему, – вдруг голос,
да так звонко, будто где-то совсем близко:
– Гляди,
Северьянко, как бы подошвы деткам своим на помин не оставить!
Приказчик
схватился:
– Кто
сказал? – Повернулся на голос, да и повалился, чуть ноги
не переломал. Они у него как прибитые стали. Едва от земли
оторвал. А голос женский. Сумление тут приказчика и взяло, а все
ж таки виду не оказывает. Будто ничего не слыхал. Северьянова шайка
тоже молчит, а видать – приуныла. Эти сразу сметали – сама
погрозилась.
Вот
ладно. Перестал приказчик в гору лазать. Вздохнули маленько руднишные,
только ненадолго. Приказчику, вишь, стыдно; вдруг рабочие тот голос слышали
да теперь и посмеиваются про себя: струсил-де Северьян. А это
ему хуже ножа, как он завсегда похвалялся – никого не боюсь.
Приходит он в прокатную, а там кричат:
– Эй,
подошвы береги! – Это у них присловье такое. Упредить, значит, кто
зазевался. А приказчик свое думает:
«Надо
мной смеются». Шибко его тем словом укололо. Не стал и человека
искать, который про подошвы кричал. Даже никого на тот раз не избил,
а стал посередке прокатной, да и говорит своей-то ораве:
– Что-то
мы давненько в горе не были. Надо там за порядком
доглядеть.
Спустились
в гору. И такая на приказчика злость накатила, как еще
не бывало. Походя всех лупит. Все ему показать-то охота, что никого
не боится. И вот опять тот же голос:
– Другой
раз, Северьянко, тебя упреждаю. Пожалей своих малолетков. Подошвы
им только оставишь!
Приказчик
на голос повернулся и повалился, как и тот раз. Ноги
от земли оторвать не может. Глядит, а они чуть
не на вершок в породу вдавились, хоть каелкой отбивай.
Вырвал
все ж таки, только сапоги спереду оскалились – подошвы отстали. Притих
приказчик, а как наверх поднялись, опять осмелел. Спрашивает своих-то:
– Слыхали
что? в шахте?
Те
говорят:
– Слыхали.
– Видели –
как ноги у меня прилипли?
– Видели, –
отвечают.
– Как
думаете – что это?
Ну,
те мнутся, понятно, потом один выискался и говорит:
– Не иначе,
это Медной горы Хозяйка тебе знак подает. Грозится вроде, а чем –
непонятно.
– Так
вот, – говорит Северьян, – слушайте, что я скажу. Завтра, как
свет, в гору приготовьтесь. Я им покажу, как меня пужать
да бабенку в горе прятать. Все штольни-забои облазаю, а бабенку
ту поймаю и вот этой плеткой с пяти раз дух из нее вышибу.
Слышали?
И дома
перед женой этак же похваляется. Та, женским делом, в слезы.
– Ох да ах,
поберегся бы ты, Северьянушко! Хоть бы попа позвал, чтоб он тебя оградил.
И верно,
попа позвали. Тот попел, почитал, образок Северьяну на шею повесил,
пистолет водичкой покропил, да и говорит:
– Не беспокойся,
Северьян Кондратьич, а в случае чего – читай «Да воскреснет
бог».
На
другой день на свету вся приказчикова шайка к спуску явилась.
Помучнели все, один приказчик гоголем похаживает. Грудь выставил, плечи поднял,
и глядят – сапоги на нем новешенькие, как зеркало блестят.
А Северьян плеткой по сапожкам похлопывает и говорит:
– Еще
раз оборву подошвы, так покажу руднишному смотрителю, как грязь разводить. Не погляжу,
что он двадцать лет в горе служит, спущу и ему шкуру.
А вы первым делом старайтесь бабенку эту углядеть. Кто
ее поймает, тому пятьдесят рублей награда.
Спустились,
значит, в гору и давай везде шнырять. Приказчик, как обыкновенно,
впереди, а орава за ним. Ну, в штольнях-то узко, они цепочкой
и растянулись, один за другим.
Вдруг
приказчик видит – впереди кто-то маячит. Так себе легонько идет,
блендочкой помахивает. На повороте видно стало, что женщина. Приказчик
заорал – стой! – а она будто и не слыхала. Приказчик
за ней бегом, а его верные слуги не шибко торопятся. Дрожь
на их нашла. Потому видят – неладно дело: сама это. А назад
податься тоже не смеют – Северьян до смерти забьет. Приказчик
все вперед бежит, а догнать не может. Лается, конечно, всяко, грозится,
а она и не оглянется. Народу в той штольне ни души.
Вдруг
женщина повернулась, и сразу светло стало. Видит приказчик – перед
ним девица красоты неописанной, а брови у ней сошлись и глаза,
как уголья.
– Ну, –
говорит, – давай разочтемся, убойца! Я тебя упреждала:
перестань, – а ты что? Похвалялся меня плеткой с пяти раз
забить? Теперь что скажешь?
А
Северьян вгорячах кричит:
– Хуже
сделаю. Эй, Ванька, Ефимка, хватай девку, волоки отсюда, стерву!
Это
он своим-то слугам. Думает, тут они, близко, а сам чует – ноги
у него опять к земле прилипли. Уж не своим голосом закричал:
– Эй,
сюда! – А девица ему и говорит:
– Ты глотку-то
не надрывай. Твоим слугам тут ходу нет. Их и в живых сейчас
многих не будет.
И
легонько этак рукой помахала. Как обвал сзади послышался, и воздухом
рвануло. Оглянулся приказчик, а за ним стена – ровно никакой
штольни и не было.
– Теперь
что скажешь? – спрашивает опять Хозяйка. А приказчик, –
он шибко ожесточенный был, да и попом обнадеженный, –
выхватил свой пистолет:
– Вот
что скажу! – И хлоп из одного ствола… в Хозяйку-то!
Та
пульку рукой поймала, в коленко приказчику бросила и тихонько
молвила:
– До этого
места нет его. – Как приказ отдала. И сейчас же приказчик по самое
коленко зеленью оброс. Ну, тут он, понятно, завыл:
– Матушка-голубушка,
прости, сделай милость. Внукам-правнукам закажу. От места откажусь. Отпусти
душу на покаянье!
А сам
ревет, слезами уливается. Хозяйка даже плюнула.
– Эх
ты, – говорит, – погань, пустая порода! И умереть
не умеешь. Смотреть на тебя – с души воротит.
Повела
рукой, и приказчик по самую маковку зеленью зарос. Как глыба большая
на его месте стала. Хозяйка подошла, чуть задела рукой, глыба
и свалилась, а Хозяйка как растаяла.
А
в горе переполох. Ну, как же – штольня обвалилась, а туда
приказчик со всей свитой ушел. Не шутка дело. Народ согнали.
Откапывать стали. Наверху суматоха тоже поднялась. Барину в Сысерть
нарочного послали. Горное начальство из города на другой день
прикатило. Дня через два отрыли приказчиковых-то слуг. И вот диво! Которые
хуже-то всех были, те все мертвые, а кои хоть маленько стыд имели,
те только изувечены.
Всех
нашли, только приказчика нету. Потом уж докопались до какого-то неведомого
забоя. Глядят, а на середине глыба малахиту отворочена лежит. Стали
оглядывать ее и видят – с одного-то конца она шлифована.
«Что, –
думают, – за чудо. Кому тут малахит шлифовать?» Стали хорошенько
разглядывать, да и увидели – посредине шлифованного места две
подошвы сапожные. Новехоньки подошевки-то. Все гвоздики на них видно.
В три ряда. Довели об этом до барина, а тот уже старик
тогда был, в шахту давно не спускался, а поглядеть охота. Велел
вытаскивать глыбу, как есть. Сколько тут битвы было! Подняли все ж таки. Старый
барин, как увидел подошвы, так в слезы ударился:
– Вот
какой у меня верный слуга был! – Потом и говорит: – Надо
это тело из камня вызволить и с честью похоронить.
Послали
сейчас же на Мрамор за самым хорошим камнерезом. А там тогда
Костоусов на славе был. Привезли его. Барин и спрашивает:
– Можешь
ты тело из камня вызволить и чтоб тела не испортить?
Мастер
оглядел глыбу и говорит:
– А кому
обой будет?
– Это, –
говорит барин, – уж в твою пользу, и за работу заплачу,
не поскуплюсь.
– Что
ж, – говорит, – постараться можно. Главное дело – материал шибко
хороший. Редко такой и увидишь. Одно горе – дело наше мешкотно. Если
сразу до тела обивать, дух, я думаю, смрадный пойдет. Сперва, видно,
надо оболванить, а это малахиту потеря.
Барин
даже огневался на эти слова.
– Не о малахите, –
говорит, – думай, а как тело моего верного слуги без пороку добыть.
– Это, –
отвечает мастер, – кому как.
Он,
вишь, вольный, Костоусов-то, был. Ну, и разговор у него такой. Стал
Костоусов мертвяка добывать. Оболванил сперва, малахит домой увез. Потому стал
до тела добираться. И ведь что? Где тело либо одежа были, там все
пустая порода, а кругом малахит первосортный.
Барин
все ж таки эту пустую породу велел похоронить как человека. А мастер
Костоусов жалел:
– Кабы
знатье, – говорит, – так надо бы глыбу сразу на распил пустить.
Сколько добра сгибло из-за приказчика, а от него, вишь, что осталось!
Одни подошвы.[8]
|