Увеличить |
Живой огонек
По
соседству со мной мастер по огранке дорогих камней Митьша Заровняев живет.
Одногодок мой. В малолетстве мы с ним неразлучными дружками были,
вместе, как говорится, собак гоняли, вместе и в заводскую школу
бегали, а потом наши дорожки разбежались. Он попал в выучку по
гранильному делу и хорошим мастером стал, а я, как все мои
деды-прадеды, весь век по заводскому гудку жил, в механической работал.
Тоже по своему делу от добрых мастеров не отстал.
В эти
рабочие годы мы, понятно, с Митьшей встречались, только досужего времени
у нас немного было, да и не на одни часы оно приходилось. Бывало
и так, что я с работы, а он на работу. Ну,
и в разговоре разнобой пошел: он про огранку, я про сборку. Так
у нас ребячья дружба и завяла. А вот теперь, как оба на пенсию
вышли, опять неразлучниками стали. Только та разница, что теперь друг дружку не
Ваньшей да Митьшей зовем, а по отчеству величаем: он меня Осипычем,
я его Алексеичем. Дня не проходит, чтобы мы с ним не сошлись. То он
ко мне приплетется, то я к нему, а в погожие дни любим на
завалинке посидеть, солнышко проводить. Дома-то наши, видишь, на закатную
сторону окошками приходятся, а эта сторона недаром стариковской зовется.
К нам через дорогу приковыляет еще орел. Тоже пенсионер. Токарь Евграф
Васильич Менухов. Он постарше нас годов на пять. Мы еще вовсе малышами были,
а он уж в школе учился. По-старому-то грамотеем считался, потому
двухклассное кончил. Мы с Алексеичем в заводскую школу только три
зимы бегали, а он учился целых пять зим. Тогда это уж высоко считалось.
Из-за этой грамоты судьба у Евграфа пестрая вышла. Сперва после школы тоже
в механической работал, в свои годы женился, семью завел,
а дальше дорога кривулинами пошла. Не любило начальство тех, кто
пограмотнее. «Умные, дескать, стали, судят о чем не положено». Ну, Евграфа
и выжили из механической, да и с завода. Пришлось ему по другим
заводам кормиться. Уж после гражданской войны домой воротился. Десятка полтора
годов еще в полную силу работал, а тут старость на плечи сильно
давить стала, да еще погорячился на работе, с ним и приключился удар.
Отлежался, потом вылечили, а левую ногу и теперь волоком
переставляет, и в разговоре ясности не стало. А ведь раньше-то
говорок был. Теперь при внуке живет. Инженер он, на заводе цехом заведует.
Дельный, сказывают, парень вышел и о старике заботливый. Старый
домишко они перебрали, сбоку и вглубь прируб сделали. Евграфу Васильичу
особую комнату отвели со всяким удовольствием: и тепло, и светло,
и спать мягко, на окошках цветы, радио проведено и за книжкой посидеть
есть где. Одним словом, устроенный старик. Можно сказать, с кабинетом.
Переберется
этот Евграф Васильич на нашу сторону и первым делом пошутит:
– Не
горюйте малолетки, что солнышко уходит! Приходите утром пораньше ко мне на завалинку –
встречать будем. Веселее, поди, встречать-то!
– А сам
зачем на нашу сторону приволокся?
– Да
тоже потянуло поглядеть на то, что прошло. И та думка была – не
заскучали бы мои малолетки перед сном. Вот развеселить и явился.
– Садись-ка, –
говорю, – в серединку, тогда за старшого признавать будем,
в случае спора оба под рукой будем.
Алексеич
свое начинает:
– Отдышаться
не можешь, увеселитель! Через улицу перешел, как на высокую гору поднялся! Шуткам-то,
видно, конец приходит.
– Кому, –
отвечает, – как. Иной смолоду кислится: дескать, я умру, а все
останется. Другой до гробовой доски не тужит, потому как не о себе,
а о своем деле больше думает: шло бы оно, а удастся ли самому
поглядеть – об этом печали мало. И по работе отдача есть. Ты вот за
станочком в одиночку в молчанку больше играл, а я весь век
на людях крутился. На народе, известно, без шуток да прибауток, без шуму да гаму,
без рассорки да мировой не проживешь…
Это
у них привычка такая. Сперва поперекоряются, потом уж вгладь разговаривать
станут. Проходящие, гляйй на нашу тройку, подшучивают:
– Вишь,
какие белые груздочки на нашей улице –вУ росли!
Другие
опять советую:
– Что
сидите-то? Поразмялись бы! В лошадки бы хоть поиграли! Улица широкая,
полянка кудрявая – раздолье! Неужто не бегивали?
– Бегать-то, –
отвечаем, – бегали, да теперь кучера из нашей ровни не подберешь,
и очередь не наша. Нам другое отведено – на завалинке сидеть да
поглядывать, бойко ли молодые бегают.
Шутят
так-то, а все-таки у кого досуг случится, подходят послушать нашу
стариковскую беседу, спрашивать примутся, свое слово вставят, старое
к новому прикладывать станут, спор затеют.
Разговаривали,
понятно, про разное, житейское, а без того не проходило, чтоб
который-нибудь из нас, стариков, не помянул о деле, каким весь свой век
занимался.
Один
такой разговор мне больше запомнился. Алексейч его начал. В какой-то
летний праздник было. Наша улица хоть не из самых людных, а молодого
народа вечером по ней много бродит. Одних студентов сколько из города
приезжает. Раньше-то наперечет знали, кто из заводских в городе учится,
а теперь разве сочтешь, коли чуть не из каждой семьи, уезжают
в институты да техникумы. Очередные отпуски тоже к летним месяцам
подгоняются. Ну, отпускники, которые не уехали по дальним местам,
а проводят время на рыбалке, охоте либо просто в лесу и на
покосах, тоже непрочь похвалиться, что ближний загар не хуже дальнего.
К Евграфу Васильичу подошла за ключом невестка, внукова-то жена. Она
у него врач и вместе со своими двумя ребятишками живет летом
в лагере (пионерском – прим. ск.), который на бывшей владельческой
заимке. С Менуховои еще три женщины. Из лагеря же, видно, потому на одной
машине приехали. Лагерь-то ведь оздоровительный. Ребят там много из всех
заводских школ. Ну, и врачей да воспитательниц не мало требуется.
Не помню
уж, по какому случаю Алексеич стал рассказывать про свои камешки:
– По
нынешним, дескать, временам научились чуть не все дорогие камни из подходящих составов
плавить. Александрит только не одолели, да изумруд упирается. Делают его, да
пока плоховато, а остальные камешки хорошо идут. Кто в этом деле не
крепко разбирается, тому, пожалуй, и не отличить плавленый от настоящего.
Горщики, разумеется, не ошибутся, а гранильщики и подавно. Одна из
женщин и спрашивает:
– А в чем,
скажите, разница? Как отличить плавленый камень от настоящего?
Алексеич
позамялся, потом говорит:
– На
глаз хорошо вижу, а растолковать не могу. При нашей работе это явственно
видно. С плавленым камнем тебе думать не о чем, потому камешки один
в один. Твое дело – соблюдать размер – и все.
А самородный камешек, который из горы добыт, он смекалки требует. Подумать
надо, с которой стороны и как его показать. Зато и утеха есть,
коли угадаешь огранить, как тому камешку подходит. Глядишь на такой –
и сердце радуется!
Туг
парень один врезался. Не знаю его фамилии. Знаю только, что с турбинного.
Задористый такой. В передовиках его на заводе считают. Портрет его как-то
в нашей газете видел. Так вот он и говорит:
– Если
самородный только тем отличается, что с ним возни больше, так это пустое
дело.
– Нет,
не пустое! – говорит Алексеич и показывает на Менухову. – Вот
у Варвары Петровны брошечка с самородными камнями. Ты, небось, эту
брошечку приметил. А у них вон, – указал он на другую женщину, –
кулончик будто и богаче, а видимости той не имеет, потому – из
плавленых.
– Верно,
дед, – не скрывая своего удивления, подтвердил парень, – на брошку
поглядел, а кулона вовсе не заметил.
– Вот
то-то и есть. А цвет, состав и крепость у камней одна. На
любых приборах проверяй, какие хочешь пробы бери, разницы не найдешь, а живого
огонька, какой в самородном камне есть, все-таки не увидишь.
– Значит,
чего-то не нашли, – говорит парень и с уверенностью
добавляет: – Изучат полностью и доведут. Не беспокойся, дед.
– В том
спору нет, что доведут, – говорит Алексеич. – Сам вижу, что дело
вперед идет. Камни самой высокой марки выходят. О другом говорю: когда
плавленый камешек, как самородный, свою особину иметь будет?
– По
моим приметам, скоро, – неожиданно вмешался Евграф Васильич.
Алексеич,
как он любил с Евграфом на словах сцепиться, сейчас ухватился за это:
– Что
зря болтать-то! Какие у тебя могут быть приметы, когда ты близко
к нашему делу не подходил? Что ты в нем знаешь?!
Разговор
у Алексеича резкий, крикливый. Кто близко к завалинке был,
слышит – старики заспорили. Подходить стали. Любопытно им. И те
женщины, которые за ключом пришли, тут же стоят. Алексеича это, видно, еще
больше раззадорило, он уж вовсе кричать стал:
– Ну-ка,
скажи свои приметы! Что навыдумывал?!
– И скажу,
только с уговором, чтоб не перебивать. Потом твой разговор будет.
– Как
на собраниях?
– Так-то,
по-моему, лучше, чем перекоряться да кричать.
– Ну-ну,
балакай, коли ты такой умный! Пусть послушают, что выходит, когда берутся судить
о том, чего не знают.
– Ты
не подковыривай до времени, а слушай. После уж душу отведешь.
– Ладно,
ладно. Говорю, балакай. До конца слова не выроню.
Тут
Евграф Васильич и стал рассказывать:
– К гранильному
делу мне касаться не приходилось. Это он правду говорит. Зато я знаю мастеров
своих годов. А мастер, как известно, всему делу голова. Недаром сказано:
«Дело мастера боится». Вот об этих мастерах я хочу сказать. Сегодня вы
наглядно видели, какие они, эти старые мастера. Когда товарищ с турбинного
попросил объяснить разницу между самородным и плавленым камнем. Так что
ему мастер сказал? Самородный, дескать, сердце радует, живой огонек в нем,
особина. Разве можно это понять без показа? Как живой огонек образуется,
в чем особина – все это ему не сказать. А показал на деле,
и человеку ясно стало, что разница есть, что мастер хорошо это понимает,
только на словах объяснить не может.
Это
я не в укор Алексеичу. Другие мастера наших годов такие же были.
Сошлюсь на себя. Я считаюсь пограмотнее Алексеича, побольше учился да
побродить по многим местам привелось, а спросите меня по моему делу, тоже
показать покажу, а объяснить, почему и как, не сумею. А сам
я учился токарному делу вовсе у неграмотного мастера. Теперь об этом
скажешь, так не все верят. А было. Покойный Петр Михайлыч Шевелев тонко
свое дело знал, а ни читать, ни писать не умел. Скажут ему размеры, он их
запомнит, больше не спросит и сделает вещь без ошибки. Ну, а на словах
станет объяснять, ничего не поймешь. Он вдобавок заикался, так и вовсе
неразбериха выходила. И все-таки показом он не одного меня выучил.
И
в доменном, и в медеплавильном деле, да и в остальных
заводских производствах то же самое было. У мастеров был наметанный глаз
и большой навык, а грамота слабая. Учиться у них – как
у немых. И то мешало, что старые мастера боялись за свое положение.
Они и не торопились передавать молодым свои навыки. А если имелся
производственный секрет, так мастер старался передать его только кому-нибудь из
своих близких либо вовсе никому не показывал до последних дней своей жизни.
Конечно,
кроме таких мастеров-практиков, были и люди с инженерским
образованием, но они мало что значили. В лучшем случае на целый заводский
округ таких было два-три человека, да и те на должностях управляющих либо
управителей. Что они могли сделать, когда по цехам-то пробегали не каждый день.
В горном
деле раньше, а у нас, металлургов, много позднее появились техники,
с образованием. Учились они примерно столько же, как нынешние
ремесленники. Сперва двухклассную школу кончали, потом в техническом
училище три года. Только по-старому это уж высоким образованием считалось,
и этим, окончившим курс, давалось зданье – ученый мастер; а кто
похуже учился, тех называли ученый подмастерье. Попадали в это училище,
конечно, только дети тех служащих, которые были угодны заводскому начальству.
Насмотрелся
я на этих ученых мастеров да подмастерьев! Смех и горе. Придет этакий
парнишечка годов шестнадцати-семнадцати вроде начальства в цех, а там
старый мастер не первый десяток всем правит. Дело свое знает до тонкости,
только дальше не видит и не о всем рассказать другому может.
А этот новенький-то кой-чему из книжек поучился, а по делу ровным
счетом ничего не знает. В училище, понятно, были мастерские, да много ли
от них за три года между учебой получишь? По месяцам разнести, так на каждое
дело двух-трех дней не наберется. И станки разные. В мастерской
поновее, а тут такая старина, что новый-то не знает, с какой стороны
к ней приступиться.
Вот
и попробуй от таких двух мастеров чего-нибудь путного добиться! Если
и выйдет тут сплавленный камень, так не лучше плитняка, который на щебенку
идет. Стукни его по ребру, он и развалится по слоям. Так и было.
Кроме свары да подвохов, ничего не выходило.
– У нас
этак же было, как стали художников посылать. Рисовать умеют хорошо,
а толку в камнях не знают, – поспешил откликнуться Алексеич.
– Не
перебивай, а то спутаешь меня на главном. Уговорились, поди-ко! –
отмахнулся Евграф Васильич. – При советской власти по-иному пошло. Сами
рабочие в голове производства встали, но и от науки не отвернулись.
Тех, кто знал дело по-книжному, ближе к производству подвинули,
а сами за книжки взялись, через рабфаки и другие школы
к большому образованию потянулись. Тут уж было из чего сплавить камень,
который любую пробу выдержать мог. Теперь это еще дальше пошло. Да вот лучше
я вам случай расскажу.
Годов
близко двадцати с той поры прошло. Работал тогда в городе. Поручили
мне набор людей для большого строительства. Приходят раз пятеро слесарей, все
из Харькова. Из разговора выяснилось, что ехали они Сибирь посмотреть да по
случаю Первого мая в нашем городе остановились. Отпраздновали так, что
денег на дорогу, дальше ехать, не осталось. Ну, и пришли ко мне. Посмотрел
их документы. Вижу, народ подходящий, и зачислил их всех пятерых. Потом
справлялся, конечно, как работают. О всех хороший отзыв получил,
а одного на отличку похвалили, по всем статьям. Потом этого парня
с книжками встретил. «Учусь, говорит, без отрыва от производства!» Годов
через пяток он уж в институте учился. «Решил, говорит, по-настоящему
поучиться, потом опять на то же место». Ну, а не так давно прочитал
в газете, что такой-то удостоен Сталинской премии первой степени за
сконструированную и смонтированную под его руководством машину. Машина,
говорят, такая, что в день дает больше, чем наш старый завод за месяцы,
а управлять этой машиной можно в белых перчатках: ни пыли, ни копоти
в цехе. Мне не случалось видеть эту машину, а все-таки знаю, что
конструктор здесь не забыл, что мешало в машинах слесарю, что ему помогало.
Одно постарался устранить, другое – еще улучшить, и получилась та
особина, какой до этого не было.
А разве
мало у нас таких людей? Чтоб не ходить далеко, сошлюсь вот на них, которые
тут стоят да сидят. Не угадаешь, кто из них у печи стоит, у станка,
кто – за чертежной доской либо в лаборатории. А раньше-то
я бы инженера от слесаря и в бане отличил. Раздельно было. Одни
вверху, другие внизу. При случае переговаривались, конечно, а теперь вот
сливаться стали. Из этого и растет новый, советский мастер. У него
либо долголетние рабочие навыки хорошо освещены наукой, либо книжные знания
прочно закреплены рабочей практикой. Этот новый мастер и дает в любом
деле живой огонек, какой чаще и чаще видишь на изделиях с нашей
советской маркой.
Сказав
это, Евграф Васильич подтолкнул локтем Алексеича:
– Твой
разговор!
Тот
сначала отшутился:
– О чем
говорить? Ты же у нас старшой, в серединке сидишь! Разве можно такому
прекословить? – Помолчав немного, проговорил: – Кабы тебя, Евграф
Васильич, в свое время другой гранью повернуть! Хороший бы фонарь на
темной дороге был! Все как есть ты правильно сказал.
– А я чуть
было про тебя худое не подумал, – сказал парень с турбинного,
обращаясь к Алексеичу.
– Торопиться
с этим никогда не надо, – наставительно проговорил Евграф
Васильич. – Мало ли что с первого взгляду покажется. У старика
одно пятно – малая грамота. В этом молодых укорять надо,
а стариков нельзя. Время другое было. А что перекоряемся мы
с ним, так это одна видимость. Вроде стариковской игры.
Женщина
с кулоном из плавленых камней пожала всем нам руки. За ней потянулись
другие, кто с шуткой, кто с вопросом, и беседа пошла мелкими
ручейками.[46]
|