Увеличить |
Дорогое имячко
Это еще
в те годы было, когда тут стары люди жили. На том, значит, пласту,
где поддерново золото теперь находят.
Золота
этого… кразелитов… меди… полно было. Бери, сколько хочешь. Ну, только стары
люди к этому не свычны были. На что им? Краэелитами хоть
ребятишки играли, а в золоте никто и вовсе толку не гнал.
Крупинки желтеньки да песок, а куда их? Самородок фунтов несколько,
а то и полпуда лежит, примерно, на тропке, и никто его
не подберет. А кому помешал, так тот его сопнет в сторону –
только и заботы. А то еще такая, слышь-ко, мода была. Собираются
на охоту и наберут с собой этих самородков. Они, видишь,
маленькие, а увесистые. В руках держать ловко и бьют емко.
Присадит таким, так большого зверя собьет. Очень просто. Оттого нынче
и находят самородки в таких местах, где бы вовсе ровно золоту быть не должно.
А это стары люди разбросали, где пришлось.
Медь
самородну, ту добывали маленько. Топоры, слышь-ко, из нее делали,
орудию разную. Ложки-поварешки, всякую домашность тоже. Гумешки-то нам
от старых людей достались. Только, конечно, шахты никакой не били,
сверху брали, не как в нонешнее время.
Зверя
добывали, птицу-рыбу ловили, тем и питались. Пчелы дикой множина была.
Меду-сколько добудешь. А хлеба и званья не было. Скотину:
лошадей, напримерно, коров, овцу – не водили. Понятия такого
у них не было.
Были они
не русськи и не татара, а какой веры-обычая и как
прозывались, про то никто не знает. По лесам жили. Однем словом,
стары люди.
Домишек
у них либо обзаведенья какого – банешек там, погребушек – ничего
такого и в заводе не было. В горах жили. В Думной горе
пещера есть. С реки ход-то был. Теперь его не видно, – соком завалили.
Поди, сажен уж на десять. А самоглавная пещера в Азов-горе была.
Огромаднейшая – под всюе гору шла. Теперь ход-то есть, только обвалился
будто маленько. Ну, там дело тайное. Об этом и сказ будет.
Вот живут
себе стары люди, никого не задевают, себя сильно не оказывают. Только
стали по этим местам другие народы проявляться. Сперва татара мимо заездили: по
подгорью от Думной горы к Азов-горе тропу протоптали. С полдня
на полночь, как из оружья стрелено. Теперь этой тропы не знатко,
а старики от дедов своих слыхали, будто ране-то видно было. Широкая,
слышь-ко, тропа была, чисто трахт какой, без канав только.
Ну,
ездят и ездят татара. В одну сторону одни товары везут,
в другу-други, а насчет золота ничего. Видно, сами не толкуют,
либо случая такого не подошло. Стары люди сперва прихоронились. Потом видят, –
никто их не задеват-стали жить потихоньку. Птицу-рыбу полавливают,
золотыми камнями зверя глушат, медными топорами добивают.
Вдруг
татара что-то сильно закопошились. Целыми утугами на полночь пошли,
и все с копьями, с саблями, как на войну. Мало спустя
обратно побежали. Гонят, свету не видят. А это Ермак с казаками
на Сибирь пришел и всех тамошних татар побил. Которые пособлять своим
приходили, и тех до смерти перепугал. Как дело тогда внове было –
из оружья стрелять, татара этой стрельбы и забоялись.
Казаки,
слышь-ко, ране вольные были, и на Сибирь они уж проданные пришли.
Купцам продалися, а царь их во все задарил. Набольшему –
Ермаку-то – свою серебряную рубаху царь послал. Так Ермак той рубахи
с себя не сымал. Гордился, значит. Так и утоп в ей –
в царском-то подаренье. Как умер Ермак, тут баловство и развелось.
Ну, мало ли худых людишек к казакам налипло. Они и давай хозяевать,
как кому любо. Возьмут, кого им надо, за горло.
Подавай
того-другого. Баб хватают, девчонок, вовсе подлетков и протча. Однем
словом, баловство развели – хуже некуда. Одна такая ватажка
и объявилась в здешних местах. Небольшая ватажка, – пеши пришли;
а вожак, видать, грабастенькой попался. Эти сразу золото сметили. Хватовщина
пошла, чуть до смертоубойства не дошло. Потом образумились,
видят – золота много, с собой не унесешь. Что делать? Туда-сюда
зачали соваться, нет ли где жила близко, лошадей добыть. И набежали так-то
на старых людей. Сейчас спрашивать, конечно:
– Что
за народ? Какой веры-племени? Какому царю ясак даешь? – Стали так-то
наступать на старых людей. Те им свое маячат, – дескать,
ваша нам не нужна, наша вам не мешает, – проходите мимо.
Казачишки
опять на испуг берут. Из оружья – пальнули. Стары люди
испужались, – в гору побежали. Казачишки за ими, думают так
и есть – победили, а не тут-то было. Стары люди смелые
были. Это они сперва только испужались. Думали, огонь, напримерно, с неба.
Ну, потом отошли. И здоровые были. Добежали, значит, до пещеры своей,
да как начали казачишек золотыми камнями пушить, знай, держись. Чуть
не всех заколотили, казаков-то. Двое либо трое все ж таки убежали.
А стары
люди и гнаться за ими не думали. Утурили – и ладно.
Пущай-де идут, куда им надо. Лишь бы к нам больше не лезли.
Подивились на убитых, что у них нахватано у каждого желтых
камешков через число, как только тащили экую тягость, а того
не смекнули, на что им эти камни. По-своему думали, что тоже для
бою набрали. Осмотрели оружья убитых, а одно было заряжено. Вот один
из старых людей вертел, вертел оружье-то, копался, копался, оно
и пальнуло. Сполоху наделало, самого маленько, ушибло, а никого
не убило. Тут стары люди и домекнули, что это не с неба
огонь. Стали доходить, как бы еще пальнуть. Оснимали мертвых, все перещупали,
осмотрели, обнюхали. Порох нашли, свинец рубленый, а что к чему, так
и не добрались. А те трое-то, которые убежали, вышли-таки
к своим. Обсказали своему начальнику – напали, – дескать,
на нас незнамые люди и чуть не всех побили; трое вот только
и выбежали.
Начальник, –
может, он пьяный был, – «ладно», – говорит. Время, конечно,
военное, – Сибирь покоренье-то. Мало ли всяких случаев было. Побили
и побили. На том дело и заглохло. А про золото
те не сказали. Думают, так и есть – погулям, потешимся.
Только золото, оно и золото. Хоть веско, а само кверху лезет. Его,
видишь, первым делом разменять требуется. Тут они оха и поймали.
Хватали
самородки покрупнее, а как с таким объявишься? Сейчас
спросы-расспросы, где взял… Догадались все-таки. Раскрошили самородки
на мелочь, да и понесли купцам продавать. А уж таиться
стали один от другого. Известно, золото. Один к одному купцу пришел,
другой к этому же и третий тоже. Да так всех купцов и обошли.
Купцы, конечно, – с полным нашим удовольствием. Деньги, значит, дают,
а сами примечают. Денег наменяли – куда их? Оделись перво-наперво,
как только кто удумал, и занялись пьянством да гулянкой.
Из кабака, напримерно, не выходят и кого доходя поят. Ну, другим
казакам и стало подозрительно, – откуда у людей такие деньги?
Стали дознаваться, а у пьяных долго ли… Выведали все до тонкости
и тоже ватажку сбивать стали: за золотом, значит, сходить.
Не все,
конечно, казаки одинаковы были. Один, – не знаю, как его
звать-величать, – из Соликамска к ним пристал. Пошел
за хорошей жизней, а видит, тут грабеж да пьянство,
и отшатился от казаков.
Услышал,
что опять собираются грабить, и стал их совестить:
– Как,
дескать, вам не стыдно. Раньше купцов да бояр оглаживали,
а теперь что? У здешнего народу с кровью рвать да купцам
барыш давать? Так, что ли?
Тем,
конечно, не по носу табак, а как все сооруженные, то сейчас
у них свалка пошла, с саблями и другой орудией. Ну,
соликамской-то этот парень проворный был, удалой. Ото всех отбился, только сильно
его изранили. Он в лес и убрался, чтобы его не нашли. Леса
страшные были – где найдешь! Побегали-побегали казачишки, пошумели
и разошлись, а тот, раненый-то, думает, как дальше быть? Показаться
в жиле – наверняка убьют, а то и под палача
подведут – за разговор-то. Вот и придумал:
– Пойду
к тем людям, которых грабить собираются. Упрежу их.
Дорогу
он понял, куда то есть итти собирались. Путь все ж таки
не ближняя, а запасу у него, например, никакого. Отощал
в дороге, да еще и раны донимают. Еле идет. Полежит-полежит
и опять плетется. У самой Азов-горы – вот у того
места – совсем свалился.
Увидали
стары люди – чужестранный человек лежит, весь кровью измазанный,
и оружье с им. А бабы набежали первые-то. Баба, известно,
у всякого народа жалостливее и за ранеными ходить любит. Тут еще
девка случилась, ихнего старшины дочь. Смелая такая, расторопная, хоть штаны
на такую надевай. И красивая-страсть. Глаза, как угольки, щеки, как
розан расцвел, коса до пяток и вся протча в полном аккурате.
Лучше нельзя. Плясать первая мастерица, а ежели песню заведет
с переливами, ну… Однем словом, любота. Одно плохо, – сильно большая
была. Прямо сказать, великанша. И как раз девка на выданье. Восемнадцатый
год доходил. Самая, значит, пора. Ну, ей и приглянулся, видно,
пришлый-то. А он тоже, по-нашему, мужик рослый был. Из себя чистый,
волосом кудрявый, глаза открытые. Ей и любопытно стало. Пока другие
бабы охали да ахали, эта девка сгребла раненого в охапку, притащила
в пещеру и давай за им ходить – водой там смачивать,
раны перевязывать. Отец, мать ничего, будто так и надо. Соседи тоже
помалкивают и помогают, подают то – другое. Бабам, вишь, жалко,
а у мужиков свое на уме: не научит ли, как огонь пущать.
Раненый
мало-помалу оклемался. Видит, какие-то вовсе незнамые люди. Рослые против наших
и по-татарски бельмень. Сам-то он марковал маленько по-татарски.
На то и надеялся, когда шел в эти места. Ну, делать нечего,
стал маяками дознаваться, как и что они прозывают. Учиться, значит, стал
по-ихнему. А девка от его не отходит, прямо прилипла.
И он тоже человек молодой, к ей тянется. Поправа, однако,
плохо идет. Главная причина – хлебушка у их не было.
Притащит это ему девка пищи самолучшей. Рыбы, мяса наставит, меду чашку вскрай
полнехоньку, а его с души воротит. Ему бы хоть яшничка ломоток. Просит
у ей, а она не понимает, какой есть хлеб. Заплачет даже. Это
она-то. Известно, русскому человеку без хлебушка невозможно. Какая уж тут
поправа. Ну, все ж таки ходить стал и к разговору мало-мало обык,
а девка обратно от его русський разговор переняла, да так скоро,
что просто удивленье. Такая уж удачливая была и, видать, не простая.
Тайная сила в ей, видно, гнездовала.
Стал –
это он – соликамской обходить. Оглядел всю местность, показал, как
с оружьем поступать, и весь установ объяснил, что и как.
– Эти, –
говорит, – камни желтые, крупа, песок и зелененькие стеклышки – это
есть вредное для вас. Купцы раз унюхали, они уж спокою не дадут.
А до царя дойдет – и вовсе житья не станет. Вы, –
говорит, – вот что сделайте. Камни эти, самородки-то, значит, куда
с глаз уберите. Хоть вон в Азов-гору стаскайте. И кразелиты туда
же сгребите. А крупу и песок зарыть надо. Снизу черной земли
выворотить, чтобы травой заросло. А пока все это не угоите, никаких
чужестранных близко не подпускайте… Чтобы нечаянно не пришли,
поставьте, – говорит, – на Думной горе и на Азов-горе
караулы надежные. Пущай досматривают по дороге, не идет ли кто, а как
заметят чужестранного, пущай знак подают – костерок запалят…
Девка
все это растолмачила своим. Они видят, человек для их старается –
послушались. Караулы поставили, как он сказал, а сами занялись
самородное золото да кразелиты подбирать да в Азов-гору стаскивать.
Штабеля наворотили – глядеть страшно, и кразелитов насыпали, как
угольну кучу. Потом оставшую крупу и песок зарыли, а чужих
на то время близко не подпускали. Увидят с Азов-горы либо
с Думной, кто идет, едет ли, – сейчас знак подадут, огнем, значит.
Все и бегут, в которую сторону надо. Навалятся
и в одночасье прикончат. Прикончат и в землю зароют.
Оружьев они уж тогда не боялись. Только ведь золото-то человеку, как мухе
патока. Сколь ни гинут, а пуще лезут. Так и тут. Много людей
сгинуло, а другие идут да идут. Это, значит, слушок про золото дальше
да дальше идет. Кто-то, видно, до царя дотолкал. Тут вовсе худо
стало – с пушками полезли. Со всех сторон напирают. Даром, что
лес страшенный, нашли пути-дороги.
Видят
стары люди – дело неминучее, сила не берет. Пошли к раненому-то
посоветоваться, как дальше быть-поступать. А он на то время
на Думной горе был. Для воздуху его девка-то туда притащила, как
он вовсе слабый стал. Азов-гора, она сроду в лесу,
а на Думной-то на камнях ветерком обдувает. Девка и таскала
его. Отходить его все охота было.
Думали
они тут целых три дня. Оттого и гора Думной зовется. Раньше по-другому
как-то у ей имя было. Обмозговали все по порядку и придумали
переселиться на новые места, где золота совсем нет, а зверя, птицы
и рыбы вдосталь. Он же надоумил – соликамской-то –
и рассказал, в котору сторону податься. На этом дело решили
и в путь-дорогу сряжаться стали. Хотели стары люди этого своего
радельца с собой унести, да он не пожелал.
– Смерть, –
говорит, – чую близкую, да и нельзя мне. – Почему нельзя,
этого не сказал. А девка объявила:
– Никуда
не пойду.
Мать,
сестры в рев, отец пригрожать стал, братья уговаривают:
– Что
ты, что ты, сестра! Вся жизнь у тебя впереди.
Ну, она
на своем стоит:
– Такая
моя судьба-доля. Никуда от своего милого не отойду.
Сказала,
как отрезала. Кремень-девка. По всем статьям вышла. Родные видят – ничего
не поделаешь. Простились с ней честно-благородно, а сами
думают – все равно она порченая. У которой ведь девушки жених
умирает, так та хуже вдовы. На всю жизнь у ей это горе
останется.
Вот ушли
все, а эти вдвоем в Азов-горе остались. Людишки уж со всех
сторон набились в те места. Лопатами роют, друг дружку бьют.
Раненый-то вовсе ослаб. Вот и говорит своей нареченной:
– Прощай,
милая моя невестушка! Не судьба, знать, нам пожить, помиловаться, деток
взростить.
Она,
конечно, всплакнула женским делом и всяко его уговаривает:
– Не беспокой
себя, любезный друг. Выхожу тебя, поживем сколь-нибудь.
А
он опять ей:
– Нет
уж, моя хорошая, не жилец я на этом свете. Теперь
и хлебушком меня не поправить. Свой час чую.
Да и не пара мы с тобой. Ты вон какая выросла,
а я супротив тебя ровно малолеток какой. По нашему закону-обычаю
так-то не годится, чтобы жена мужа, как ребенка, на руках таскала.
Подождать, видно, тебе причтется – и не малое время подождать,
когда в пару тебе в нашей земле мужики вырастут.
Она это
совестит его:
– Что
ты, что ты! Про такое и думать не моги. Да чтоб я, окроме тебя…
А
он опять свое:
– Не в обиду, –
говорит, – тебе, моя милая невестушка, речь веду, а так оно быть
должно. Открылось мне это, когда я поглядел, как вы тут по золоту без
купцов ходите. Будет и в нашей стороне такое времячко, когда ни купцов,
ни царя даже званья не останется. Вот тогда и в нашей
стороне люди большие да здоровые расти станут. Один такой подойдет
к Азов-горе и громко так скажет твое дорогое имячко. И тогда
зарой меня в землю и смело и весело иди к нему. Это
и будет твой суженый. Пущай тогда все золото берут, если оно тем людям
на что-нибудь сгодится. А пока прощай, моя ласковая.
Вздохнул
в остатный раз и умер, как уснул. И в ту же минуту
Азов-гора замкнулась.
Он,
видать, неспроста это говорил. Мудреный человек был, не иначе,
с тайной силой знался. Соликамски-то, они дошлые на эти дела.
Так
с той поры в нутро Азов-горы никто попасть и не может.
Ход-то в пещеру и теперь знатко, только он будто осыпался.
Пойдет кто, осыпь зашумит, и страшно станет. Так впусте гора и стоит.
Лесом заросла. Кто не знает, так и не подумает, что там,
в нутре-то.
А там,
слышь-ко, пещера огромадная. И все хорошо облажено. Пол, напримерно,
гладкий-прегладкий, из – самого лучшего мрамору, а посредине ключ,
и вода, как слеза. А кругом золотые штабеля понаторканы как вот
на площади дрова, и тут же, не мене угольной кучи, кразелитов
насыпано.
И как-то
устроено, что светло в цещере. И лежит в той пещере умерший
человек, а рядом девица неописанной красоты сидит и не утыхаючи
плачет, а совсем не старится. Как был ей восемнадцатый годок
в доходе, так и остался. Охотников в ту пещеру пробраться
много было. Всяко старались. Штольни били – не вышло толку. Даже
диомит, слышь-ко, не берет. Хотели обманом богатство добыть. Придут это
к горе, да и кричат слова разные, как почуднее. Думают,
не угадаю ли, дескать, дорогое имячко, которое само пещеру откроет.
Известно,
дураки. Сами потом как без ума станут. Болбочут, а что – разобрать
нельзя. Имена, слышь-ко, все выдумывают. Нет, видно, крепкое заклятие
на то дело положено. Пока час не придет, не откроется
Азов-гора. Одинова только знак был. Это когда еще батюшка Омельян Иваныч
объявился и рабочие на Думной горе собираться стали. Так вот старики
наши сказывали, будто на то время из Азов-горы как песня
слышалась. Розно мать с ребенком играет и веселую байку поет.
С той
поры не было. Все стонет да плачет. Когда крепость сымали, нарочно
многие ходили к Азов-горе послушать, как там. Нет, все стонет. Еще ровно
жалобнее.
Оно
и верно. Денежка похуже барской плетки народ гонит. И чем дальше, тем
ровно больше силу берет. Наши вон отцы-деды в мои годы по печкам сидели,
а я на Думной горе караул держу. Потому каждому до самой
смерти пить-есть охота.
Да,
не дождаться мне, вижу, когда Азов-гора откроется… Не дождаться! Хоть
бы песенку повеселее оттуда услышать довелось.
Ваше
дело другое. Вы молоденькие. Может, вам и посчастливит –
доживете до той поры.
Отнимут,
поди-ка, люди у золота его силу. Помяни мое слово, отнимут! Соликамской-то
с умом говорил. Кто вот из вас доживет, тот и увидит клад
Азов-горы. Узнает и дорогое имячко, коим богатства открываются. Так-то…
Не простой это сказ. Шевелить надо умишком-то, – что к чему.[24]
|