Увеличить |
Тяжелая витушка
Это про
мою-то витушку? Как я богатым был да денежки профурил? Слыхали, видно, от
отцов? Посмеяться, гляжу, над старичком охота? Эх вы, пересмешники. А ведь
было. Вправду было. И ровно недавно, а как сон осталось. Иное, поди,
и вовсе забыл. Шибко, вишь, память-то свою промывал в ту пору… Чуть
с головой не умыл. Где все помнить!
С воли
это, слышь-ко, началось.
Ее –
волю эту – у нас на прииске начальство прикрыть хотело. По деревням
разговор прошел, а мы и слыхом не слыхали. Только та заметка
и была, что в завод на побывку отпускать не стали. Хоть того нужнее
человеку, – один ответ – нельзя. И пришлых на прииск принимать
не стали.
Что,
думаем, за притча? Раньше сколь хочешь со стороны брали, а теперь не надо?
И нас что-то крепко держат?
А прииск
в глухом месте был. Под Васькиной горой в лесу. Давно тот прииск
бросили. Там, сказывали, не то дикой огонь, не то синюха объявилась. Это уж не
знаю. Дикому огню по здешним местам ровно бы не должно быть,
а синюха – это бывает. Ну, не в том дело… Прикрыли, говорю, тот
прииск под Васькиной горой, а тогда бойко работали, и золотишко шло
вовсе ладно. Народу, конечно, порядком нагнано было, и все из наших заводских.
Вот приисковско начальство, видно, и думало:
«Откуда
им узнать, коли никого домой не отпущать и со стороны народ не брать.
Пусть-ко по-старому работают. Нам так-то привычнее».
Только
разве народ не дойдет? Узнали и зашумели:
– Как
так? Всем воля, а нам нет.
Начальство
нашло отговорку:
– В церквах, –
говорят, – волю читают, а у нас где? У бочки, что ли?
Кабака,
вишь, настоящего на прииске не было, а винну бочку казна держала.
Заботилась, значит, как бы кто копейку домой не унес. У этой винной бочки,
конечно, всякого бывало… На то и намекали. Насмех повернуть им охота
пришла. Только народу какой смех. Шумят, таку беду, кричат:
– Читай
сейчас, а то все с прииска уйдем в завод волю слушать.
Начальству
делать нечего – притащили бумагу, давай вычитывать. Да разве поймешь
у них, что нагорожено? Дознаваться стали, что да как? Про пашню первым
делом, про леса, про пески тоже – как с ними? Начальство
и говорит – пашни по нашим местам взять неоткуда, леса и пески
за владельцем, а за избы свои да за огородишки вам платить причтется.
Так
и удумано было, только никто тому не поверил.
Я тогда
уж мужик вовсе на возрасте был, а про волю-то услышал, шумлю больше всех.
– Мошенство, –
кричу, – это! Не может такого быть! Аида, ребята, в Полеву! Там
разберем, как надо. Что этих слушать-то!
Другие
тоже не молчат. Приисковский смотритель – ох, язва был,
а ласкобай! – тогда и говорит:
– Ваше
дело, ребятушки, ваше дело. Вольные вы теперь. Куда захотели – туда
и пошли. Нас не обессудьте – обратно принимать не станем. Дружкам
своим тоже весточку подадим, чтобы остерегались вас на работу брать. Мы ведь
тоже, поди-ко, вольные – не всякого примать станем, а кого нам любо.
В этом не обессудьте!
Это он,
конечно, с хитростью так-то говорил. По закону другое выходило. Заводская
земля, поди-ко, не на-вовсе барам отдавалась, а по условию, чтоб, значит,
всякому заводскому жителю какая ни на есть заводская работа была предоставлена.
Только разве кто про эту штуку знал по тому времени? Вот смотритель
и припугнул, – работы, дескать, давать не будем, чем тогда жить станете?
Тут иные
посмякли, а кто помоложе да погорячее – на своем остались: ушли
с прииска. И я в том числе. Пришли домой и первым
делом про волю спрашивать стали. Ну, нам и обсказали:
– Эта,
дескать, царская воля, как, напримерно, у человека на голове плешь, –
блестит, а уколупнуть нечего.
Мы
видим – верно, вроде того выходит. Все ж таки испировали маленько.
«Хоть, – думаем, – спина не так отвечать будет». Того и не
смекнули, что брюхо погонит, так заневолю спину подставишь.
Пропились,
конечно, до крошки, а кусать всякому надо. Что делать, коли у тебя ни
скота, ни живота, а ремесло одно – землю перебуторивать.
Мне это
смолоду досталось. В ваши-то годы я вон там на Гумешках руду
разбирал. Порядок такой был – чуть в какой семье парнишко от земли
подымается, так его и гонят на Гумешки.
– Самое,
сказывают, ребячье дело камешки разбирать. Заместо игры!
Вот
и попал я на эти игрушки. По времени и в гору спустили.
Руднишный надзиратель рассудил:
– Подрос
парнишко. Пора ему с тачкой побегать.
Счастье
мое, что к добрым бергалам попадал. Ни одного не похаю. Жалели нашего
брата, молоденьких. Сколь можно, конечно, по тем временам. Колотушки там либо
волосянки – это вместо пряников считалось, а под плеть ни разу не
подводили. И за то им спасибо.
Еще
подрос – дали кайлу да лом, клинья да молот, долота разные.
– Поиграй-ко,
позабавься!
И
довольно я позабавился. Медну хозяйку хоть видеть не довелось, а духу
ее сладкого нанюхался, наглотался. В Гумешках-то дух такой был –
поначалу будто сластит, а глотнешь – продыхнуть не можешь. Ну, как от
серянки. Там, вишь, серы-то много в руде было. От этого духу да от игрушек
у меня нездоровье сделалось. Тут уж покойный отец стал руднишное
начальство упрашивать:
– Приставьте
вы моего-то парня куда полегче. Вовсе он нездоровый стал. Того
и гляди – умрет, а двадцати трех ему нету.
С той
поры меня по рудникам да приискам и стали гонять.
Тут,
дескать, привольно. Дождичком вымочит – солнышком высушит, а солнышка
не случится – тоже не развалится.
В наших
местах, известно, руду вразнос добывают, сверху берут. Так-то человеку вольготнее,
только мне не часто это приходилось. Больше в землю же загоняли. Такая,
видно, моя доля пришлась.
– Ты, –
говорят, – к этому привычный. На Гумешках вон сколь глубоко,
а здесь что. Самая по тебе работа.
Так
я всю жизнь в земле и скребся, как крот какой. Ну, в этом
деле понимать стал, а больше-то и нет ничего. Вот и думаю:
«Некуда мне податься, кроме как в землю».
Только
приисковому смотрителю тоже покориться неохота – на старое-то место итти,
а в гору и вовсе желанья нет. С молодых лет наигрался там,
да гляжу, – и другие из горы повыскакали. Куда вовсе несвышно лезут,
лишь бы не в гору. Вот она какая сладкая была! Никому неохота туда по воле
спуститься. Выработка-то сразу убавилась. Зовут туда, заработок обещают
получше, а люди в сторону глядят.
Потом
один по одному собираться стали на Гумешки и в гору полезли.
Сказывают – еще там хуже стало, потому – вода силу взяла.
В откачке-то, видишь, большая остановка случилась, ну, вода и взяла
волю. Только на заработок не жалуются. Против других-то мест вовсе ладно
приходится. Иной в кабаке и прихвастнет. Сыпнет на стойку пятаков, да
и приговаривает:
– Хоть
из мокрого места добыты, а денежки сухонькие да звонкие!
Гумешки,
известно, для барского кармана самым прибыльным местом считались. Их
и старались сохранить. Всяко туда народ заманивали и на плату не
скупились.
Ну,
я все-таки крепился.
– Нахлебался
сладкого. Не пойду в гору, хоть золотом осыпь! Не пойду и не пойду!
И жена
меня к этому не понуждала, попутные слова говорила:
– Не
ребятишки у нас. Без горы проживем как-нибудь.
Только
говорить-то это легко, а как поесть нечего, так всякому невесело станет.
Продержал этак-то с месяц, вижу – вовсе туго пришлось: работы
никакой, и куска нет. Что делать? Либо поклониться приисковскому
смотрителю, от которого ушел, либо –в гору спускаться. Думал-думал, на то
решился:
– Пойду
в гору.
Тут
и навернулся ко мне кособродский один, Максимко Зюзев. Дружок не дружок,
а знакомец. Случалось, в одном месте рабатывали. Тоже мужик вовсе
возрастной, седой волос пускать стал. Ну, те разговоры, други разговоры, потом
он и говорит:
– Давай-ко,
Василий, станем на себя стараться. Не вспучишь их – казну-то! А нам,
может, фартнет. Струментишко нехитрый. Не обробим себя – и то не
беда. Попытаем, давай!
Понимал
я, к чему это гласит. Про меня, вишь, люди-то говорили – этот,
дескать, сроду в земле роется, знает, что где положено. То, видно, Зюзева
и заохотило со мной искать. Подумал-подумал я, да и говорю:
– Ладно,
нето. Попытаем, в котором месте наш фарт лежит.
Указал,
конечно, местичко, заявку в конторе сделали, стали дудку бить. Песок пошел
подходящий… Вовсе биться можно, даром что в контору за самый пустяк золото
сдавали. Только Зюзеву все мало. Он, вишь, из скоробогатых. Покажи ему место,
чтобы сразу разбогатеть. Я ему сперва по совести:
– Это,
мол, и есть доброе место. Надо только не все золото конторе сдавать,
а часть купцам. Тогда и вовсе ладно будет.
Зюзев
про это и слышать не хочет, – боится. Да еще дался ему какой-то
серебряный олень. Все меня спрашивает – не видал ли? Он будто ходит
близко, видели его люди. Там вот и надо копать, где тот олень ходил.
Я уговаривал Максимка не один раз:
– Какой
олень по нашим местам? Тут только козлы да сохаты.
Максимко
все ж таки мне не верит, думает, – не сказываю. А я всамделе
оленя за пустяк считал. На змею, на ту надеялся маленько, на иней тоже.
Примечал змеиные гнезда, места тоже, на коих иней не держится. Это было,
а на оленя вовсе не надеялся. На этом мы и разъехались. Максимко свое
кричит, я свое. Рассорка вышла.
Тут он
меня и укорил:
– Мой
хлеб ешь!
Я не
стерпел, конечно:
– Как
твой, коли с утра до ночи в земле молочусь.
Он
и давай высчитывать, и все на кривой аршин. Сколь мы от конторы за
золото получили – от половины отперся, а сколь мне давал – то вдвое
выросло. Плюнул я тут:
– Оставайся,
лавка с товаром!
Взял
лопату и пошел, а он кричит, всяко хает мое место:
– Часу
не останусь! Кому нужно пустое место!
Тогда
я и говорю:
– Коли
так, сам тут останусь.
Максимко
давай надо мной смеяться:
– Чем
ты без меня держаться будешь? Свое-то я сейчас увезу. Других дураков, кои
бы тебя кормить стали, не найдешь. Всем скажу, какое тут богатство. Сиди один
на голой-то дудке.
«Погоди, –
думаю, – кошкин сын, докажу я тебе!»
Пришел
домой, побегал по своим дружкам, перехватил того-другого и говорю жене:
– Собирайся
на прииск. Подымать будешь.
Нонешняя-то
старуха у меня другая. Так уж, для домашности ее взял, а тогда
у меня жена настоящая была. Смолоду женился, вместе горе мыкали. Славная
она у меня была и в рудничном деле бывалая.
– Ладно, –
отвечает.
Пришли
мы к дудке, а Максимко вовсе ее оголил. Скажи, жердник был… я же
и рубил… Так он и этот жердник уволок. Подивился я, до чего вредный
человечишко. Ну, наладил мало-мало. Стали ковыряться. Промыли – ладно.
А Максимко наславил, видно, что пустое место. Оленя своего искать стал.
Наше место и обегают. Двоем с женой тут и скребся. Нам это
наруку. Да еще из-за этого Максимка укрепился я – в кабак ни ногой.
Покориться-то было неохота, что единого дня не продержусь. И место новенькое
нашел, куда золотишко сдавать.
Орленым-то,
слышь-ко, ястребкам, кои тайной продажей промышляли, с опаской сдавать
приходилось. Они понимали сорт. Углядят – ладно мужик несет, сами на то
место заявку сделают, либо обрежут со всех –сторон, а то и вовсе
выживут. Вот я и нашел нового купца. Шибко он жадный был, а сил
настоящих еще не было. Кабак, конечно, содержал – тесть у него там
сидел – при доме амбар со всякой мелочью, тут же и мясом торговал
и по ярмаркам ездил. Однем словом, свет бы захватил, кабы руки подольше.
К этому купцу я и стал понашивать. Он понимал, как золото от
припою отличить, а настояще сорт понять где же! Привычку на это надо иметь
и глаз не такой. Тут нутряной глаз требуется, который в нутро глядит,
а у этого купца верховой глаз – во все стороны. Где такому сорт
золота узнать! Да и побаивался он.
– Ты, –
говорит, – Василий, не скажи кому, что мне золото сдаешь. Не привык
я к этому. Сибирью такие дела пахнут.
Про то
не сказывал, чем барыши пахли, а, видать, неплохо. Разохотило его. Никогда
отказу не было, и в цене без большой прижимки, и расчет без
мошенства. Это все мне подходило, – сдавал ему помаленьку. Так бы, может
мы с женой и вовсе жителями стали, не хуже других век прожили, да тут
эта витушка и подвернулась.
Как
сейчас помню. Накануне Здвиженья было. Баба кричит мне в дудку:
– Будет
тебе, Василий. Праздник, поди-ко, завтра. Прибраться надо. Пойдем домой
поскорее.
Песок
у меня вовсе крепкий, чисто камень. Намахался я и думаю: «Верно,
хватит…» Размахнулся для последнего разу покрепче, а кайло-то у меня
и задержалось, – как под камень попало. Вышатывать стал – не
выходит. Рванул во всю силу на себя, мне в праву ногу и стукнуло, да
так, что хоть криком кричи. Как отошла маленько боль,
я и полюбопытствовал – что за камень такой? Взял в руку.
Мать ты моя! Золото. Как вот витушка праздничная, только против хлебной много
тяжелее. Сверху вроде завитками вышло, а исподка гладкая, только чутешные
опупышки на ней, как рукой оглажены. Сколь его тут?
Про ногу
сразу забыл. Кричу: «Подымай, Маринша!» Она, не того слова, вымахнула,
а я вовсе как дурак стал. Смеюсь это да давай-ка ее обнимать –
это жену-то.
Она
спрашивает:
– Что
ты, Алексеич?
Я тогда
и показал:
– Гляди!
– Ну,
что? Вижу – камень какой-то…
– Держи!
Она
думала – небольшой камешок, не сторожится, а как подал, так
у ней рука вниз и поехала. Побелела тут моя Маринушка и, даром что
кругом лес, шепотом спросила:
– Неуж
золото?
– Оно, –
говорю.
Смывку
песку делать не стали. Домой скорее.
И вот
диво, – бежим, всю дорогу оглядываемся, будто мы что украли. Прибежали
домой. Запрятал я витушечку, наказываю Марине:
– Гляди,
не сболтни кому!
Она
обратно меня уговаривает:
– В кабак
не зайди ненароком, пока золото не сдал. В контору такую штуку нести
и думать нечего. Еще отберут! А уж место захватят – про то
и говорить не осталось.
Вечерком
и пошел я к своему-то купцу. Будто мяска для праздника курить.
Улучил минутку, говорю – дело есть, – Обожди, –
говорит, – маленько. Скоро амбар прикрою.
Вот
ладно. Отошел покупатель, запер купец двери и говорит:
Это и раньше
бывало, – в амбаре-то сдавать. У него, вишь, весов-то настоящих
не было, а кислоту да царску водку на полке открыто держал, будто для
торговли. Просто тогда с этим было, кому доходя продавали.
Я и говорю:
– Запри-ко
ты и в ограду двери.
– Зря
отвечает, – беспокоишься. Из своих никто не зайдет, – не велено,
а чужих не пустят, А я свое:
– Запри
все ж таки.
Он тогда
и забеспокоился:
– Уж
не узнал ли кто, зачем ты ко мне ходишь? Может, сказал кому?
– Про
это, – говорю, – не думай. Никому и в мысли не падет, зачем
к тебе хожу. Только много у меня.
– Это, –
отвечает, – не беда, что много. Лишь бы не мало. Сколь хочешь приму. –
Двери, однако, запер в ограду-то. – Ну, – говорит, – кажи!
Взял
я тут для случаю топор с мясной колодки, подал ему свою витушку
в тряпице:
– Ну-ка,
прикинь сперва это.
Он –
купец: по руке-то сразу почуял, – тяжело.
Спрашивает:
– Что
это у тебя?
– Прикинь, –
говорю.
Бросил
он на ходовые весы. Вывешал, как следует, говорит:
– Восемнадцать
с малым походом.
– Вот
и бери.
– Что
брать-то? Где оно у тебя?
– А в тряпице-то…
– Восемнадцать
фунтов?
– Сам
вешал. Коли силы нехватит, в контору снесу.
Это про
контору-то я так, для хитрости, помянул. С чего бы я туда
потащил? Развернул мой купец тряпицу, давай витушку кислотой да царской водкой
пробовать. Ну, золото и золото. Тут, – гляжу, – в пот купца
бросило. Так с носу и закапало, а молчит, только на меня
уставился. Потом и говорит:
– Поди,
сверху только золото-то?
Вишь,
какое понятие у него! В самородке, думал, середка чугунная. Ну, не
дурак ли? Я ему растолковываю, что вот опупышки-то и есть самородная
печать, а он, видать, не верит. Отговорку нашел:
– Эко-то
место мне не откупить. Денег не хватит. Разрубить придется. Не в контору
же тебе сдавать.
Уговаривает,
значит, меня. Я и сам вижу – без этого не обойдется,
а жалко рубить-то. Ну, все ж таки взял витушку да тут же на мясной колодке
и обрубил крайчики. Купец опять давай пробовать. Тут уж, видно, настояще
уверился, побежал в дом за деньгами. Прибежал со шкатулкой, а самого
так и трясет. Боится, видно, и жадность одолела. Тоже ему кусок. Не
знаю, почем они сдавали, а мне этот купец на рубль дороже против
конторского платил.
Вывешал
купец на ходовых весах середину особо, крайчики особо. Выгреб из шкатулки,
из-за пазухи выворотил пачки бумажек покрупнее. Ну, выручку в это же
место… На крайчики денег довольно, а ему серединку купить охота. Она
потяжелее вышла.
– Поверь, –
говорит, – в долг. Через день, много через два, отдам.
Ну,
объясняю, конечно, что в таких делах долгов не бывает. Тогда он
и говорит:
– Пойдем
ко мне, посиди маленько. В кабак за выручкой сбегаю, –
и подвигает ко мне деньги-то. Сосчитал я. Вижу, – ладно будто,
пустяка не хватает. Подождать можно. Как у купца видел, тоже крупные-то
деньги за пазуху забил, а помельче в карман, крайчики в сапог
спрятал. Пошли мы с купцом в дом, а там, – гляжу, –
угощенье выставлено. Хозяйка, таку беду, суетится, хлопочет.
Убежал
купец в кабак, а она ко мне и подъезжает:
– Выкушай,
гостенек! Не почванься на моей хлеб-соли. Не изготовилась, как следует. Не ждала
гостя.
А чего
не изготовилась – полон стол наставлено. Ну, я креплюсь,
конечно, – не пью вина. Так ей и сказал:
– При
деньгах. Нельзя мне.
Она это
вьется всяко да наговаривает:
– Красненького
хоть, нето, выпей, – и подает мне в руку стаканчик. Так небольшой
стаканчик, с половину чайного. – Я, – говорит, –
и сама этого-то выпью, – и наливает себе такой же стаканчик.
«Что, –
думаю, – мне с одного сделается? Неуж перед женщиной неустойку
покажу?» Взял да и хлебнул.
Ох,
и вино! Такого отродясь пить не доводилось. Крепкое будто да густое,
а дух от него: век бы нюхал. Потом я узнал – ром называется.
Шибко мне потянулось, а бабенка эта – купчиха-то – уж успела, другой
стаканчик налила. Я и другой хватил, а дальше, известно, –
полетели мелки пташечки…
Все ж таки
я тогда убрался от купца. Деньги и крайчики в целости донес
домой. Вместо додачи, за которой купец в кабак бегал, мешок гостинцев
приволок. Еды там всякой, жене шаль, конечно, и протча тако. И тут
же, слышь-ко, ромку этого бутылок пять либо шесть. Купчиха-то, вишь,
удобрилась, говорит мужу:
– Поглянулось
человеку – что нам жалеть? Отдай ему, Платоша, все. Из города потом привезешь.
Купец
рад стараться:
– Да
я… ему-то?.. неуж пожалею… Пущай на здоровье выкушает стаканчик
и супружницу свою попотчует. Не пивала, поди, она такого вина? Попотчуй
ее, не забудь! Я тебе еще привезу. Так привезу… не за деньги!.. Для
хорошего человека мне не жалко… Попотчуй жену-то, не скупись.
Пришел
я домой, показал Марине кучу денег, захоронил крайчики и давай жену
потчевать. Она сперва отнекивалась – крепко будто, потом похваливать
стала – какой дух баской!
Пьяные-то
мы зашумели, конечно. Песни запели, пляска на нас нашла. Знакомцы разные понабились.
Видят – фартнуло, поздравлять стали:
– Со
счастливой находочкой.
Ну,
прилили, приели, что дома было, в кабак пошли. А купец этот тестя
в амбар – сам за стойку и всяко мне сноровляет. Приятелей
у меня тут объявилось – ни пройти, ни проехать. И покатилось
колеско по гладенькой дорожке. Бабенки появились, прилипать ко мне стали. Маринушке
моей это обидно, конечно… Она тогда на ромок налегать стала. Купец и ей
угождает и так, слышь-ко, втравил, что и от простого не стала
отворачиваться. На две-то руки у нас и пошла работа, а купец,
знай, обсчитывает да обсчитывает:
Проспимся
когда, себя потешим:
– Крайчики
у нас остались.
Только
и крайчики, даром что с рванинкой были, тоже, как по маслу,
в купецкий карман ушли. Чисто мы отработались.
Это бы
ничего, да то худо – захворала моя Маринушка. От жизни-то этой худой.
Помаялась маленько, да и умерла. Схоронил ее, потужил, погоревал –
и на прииск. Куда больше-то?
На том
месте, где мы нашли эту перепеченную витушку, Максимко Зюзев со всей родней.
Место-то, вишь, на него было писано. Он и припал тут. Не стал, видно, за
оленем своим бегать. Раздобрел – фу-ты, ну-ты! Шапка с бантом, сапоги
с рантом! В Косом Броду сыновьям дома поставил. По воротам бляшки
набил. Знай наших! Однем словом, разбогател.
Поглядел
я, поглядел, да и пошел на Бесштанку. Там у меня тоже было примечено.
Охочих со мной стараться – хоть колом отбивайся. Думают – не попаду
ли опять на витушку, а то и на целый калач.
Только,
видно, не испекли больше про меня. Так, золотишко нахаживал… Себе и людям
хватало… А чтоб такую же дурь выколупнуть – этого больше не
случалось.
Может,
оно и лучше. Хоть свой век доживу да с горки на людей погляжу,
а то где бы дотянуть! Наш старательский фарт ведь что? Сперва человек
с перепою опухнет, а там, глядишь, и ноги протянет.
Так-то…
Думали мы с женой – счастье нашли, а оно в беду ей
перекинулось. Подвели люди. Ну, и меня поучили. Хорошо поучили. Знаю
теперь, куда наше счастье уходит…
Вон те
дома да каменные лавки Барышевские на нашей с Маринушкой доле
и поставлены. Во-время мне тогда Барышиха стаканчик поддодонила. Сумела,
змея. Этим стаканчиком посейчас меня люди дразнят. А мне что? Дурость,
конечно, а все ж таки пропил – не украл.
И
свое – не чужое.
Вот бы
их – купцов-то – спросили, как они меня пьяного обворовывали, как
жену покойницу к могиле толкали. А ведь спросят по времени. Еще как
спросят-то! Тогда, поди, и наша с Мариной витушечка в счет
пойдет. Ну, что? Не шибко, гляжу, вам смешно? Веселее бы сказал, да мало такого
видал.[51]
|