Горный мастер
Катя, –
данилова-то невеста, – незамужницей осталась. Года два либо три прошло,
как Данило потерялся, – она и вовсе из невестинской поры вышла.
За двадцать-то годов, по-нашему по-заводскому, перестарок считается. Парни
таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, а эта Катя, видно, пригожа была,
к ней все женихи лезут, а у ней только и слов:
– Данилу
обещалась.
Ее
уговаривают:
– Что
поделаешь! Обещалась, да не вышла. Теперь об этом
и поминать не к чему. Давно человек изгиб.
Катя
на своем стоит:
– Данилу
обещалась. Может, и придет еще он.
Ей
толкуют:
– Нет
его в живых. Верное дело.
А она
уперлась на своем:
– Никто
его мертвым не видал, а для меня он и подавно живой.
Видят –
не а себе девка, – отстали. Иные насмех еще подымать стали:
прозвали ее мертвяковой невестой. Ей это прильнуло. Катя Мертвякова
да Катя Мертвякова, ровно другого прозванья не было.
Тут
какой-то мор на людей случился, и у Кати старики-то оба умерли.
Родство у нее большое. Три брата женатых да сестер замужних
сколько-то. Рассорка промеж ними и вышла – кому на отцовском
месте оставаться. Катя видит, – бестолковщина пошла, и говорит:
– Пойду-ко
я в данилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть
за ним похожу.
Братья-сестры
уговаривать, конечно:
– Не подходит
это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, а мало ли что про тебя сказать
могут.
– Мне-то, –
отвечает, – что? Не я сплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне
не чужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.
Так
и ушла. Оно и то сказать: семейные не крепко вязались. Про
себя думали: лишний из семьи – шуму меньше. А Прокопьич что? Ему
это по душе пришлось.
– Спасибо, –
говорит, – Катенька, что про меня вспомнила.
Вот
и стали они поживать. Прокопьич за станком сидит, а Катя по
хозяйству бегает – в огороде там, сварить-постряпать и протча.
Хозяйство невелико, конечно, на двоих-то… Катя – девушка проворная,
долго ли ей!.. Управится и садится за какое рукоделье: сшить-связать,
мало ли. Сперва у них гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже
да хуже. День сидит, два лежит. Изробился, старый стал. Катя
и заподумывала, как они дальше-то жить станут.
«Рукодельем
женским не прокормишься, а другого ремесла не знаю».
Вот
и говорит Прокопьичу:
– Тятенька!
Ты бы хоть научил меня чему попроще.
Прокопьичу
даже смешно стало.
– Что
ты это! Девичье ли дело за малахитом сидеть! Отродясь такого
не слыхивал.
Ну, она
все ж таки присматриваться к прокопьичеву ремеслу стала. Помогала ему, где
можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич и стал ей то-другое
показывать. Не то, чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки
к вилкам-ножам сделать и протча, что в ходу было. Пустяшно, конечно,
дело, копеечно, а все разоставок при случае.
Прокопьич
недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
– Теперь
тебе заневолю надо замуж выходить. Как ты одна жить будешь? Катя
их обрезала:
– Не ваша
печаль. Никакого мне вашего жениха не надо. Придет Данилушко. Выучится
в городе и придет.
Братья-сестры
руками на нее машут:
– В уме
ли ты, Катерина? Эдакое и говорить грех! Давно умер человек, а она
его ждет! Гляди, еще блазнить станет.
– Не боюсь, –
отвечает, – этого. Тогда родные спрашивают:
– Чем
ты хоть жить-то станешь?
– Об этом, –
отвечает, – тоже не заботьтесь. Продержусь одна.
Братья-сестры
так поняли, что от Прокопьнча деньжонки остались, и опять
за свое:
– Вот
и вышла дура! Коли деньги есть, мужика, беспременно, в доме надо.
Неровен час, – поохотится кто за деньгами. Свернут тебе башку, как
куренку. Только и свету видела.
– Сколько, –
отвечает, – на мою долю положено, столько и увижу.
Братья-сестры
долго еще шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, а Катя эаколодила
свое:
– Продержусь
одна. Никакого вашего жениха не надо. Давно у меня есть.
Осердились,
конечно, родные:
– В случае,
к нам и глаз не показывай!
– Спасибо, –
отвечает, – братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду. Сами-то
не забудьте – мимо похаживайте!
Смеется,
значит. Ну, родня и дверями хлоп. Осталась Катя одна-одинешенька.
Поплакала, конечно, сперва, потом и говорит:
– Врешь!
Не поддамся!
Вытерла
слезы и по хозяйству занялась. Мыть да скоблить – чистоту
наводить. Управилась – и сразу к станку села. Тут тоже свой
порядок заводить стала. Что ей не нужно, то подальше, а что
постоянно требуется, то под руку. Навела так-то порядок и хотела
за работу садиться.
«Попробую
сама хоть одну бляшку обточить».
Хватилась,
а камня подходящего нет. Обломки данилушковой дурман-чаши остались,
да Катя берегла их. В особом узле они были завязаны.
У Прокопьича камня, конечно, много было. Только Прокопьич до смерти на больших
работах сидел. Ну, и камень все крупный. Обломышки да кусочки все
подобрались – порасходовались на мелкую поделку. Вот Катя
и думает:
«Надо,
видно, сходить на руднишных отвалах поискать. Не попадет ли
подходящий камешок».
От
Данилы да и от Прокопьича она слыхала, что они у Змеиной
горки брали. Вот туда и пошла.
На
Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят
на Катю-то – куда она с корзинкой пошла. Кате это нелюбо, что
на нее зря глаза пялят. Она и не стала на отвалах с этой
стороны искать, обошла горку-то. А там еще лес рос. Вот Катя по этому лесу
и забралась на самую Змеиную горку да тут и села. Горько
ей стало – Данилушку вспомнила. Сидит на камне, а слезы так
и бегут. Людей нет, лес кругом, – она и не сторожится. Так слезы
на землю и каплют.
Поплакала,
глядит – у самой ноги малахит-камень обозначился, только весь
в земле сидит. Чем его возьмешь, коли ни кайлы, ни лома? Катя
все ж таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень не крепко сидит.
Вот она и давай прутиком каким-то землю отгребать от камня. Отгребла,
сколько можно, стала вышатывать. Камень и подался. Как хрупнуло
снизу, – ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной
пальца в три, шириной в ладонь, а длиной не больше двух
четвертей. Катя даже подивилась:
– Как
раз по моим мыслям. Распилю его, так сколько бляшек выйдет. И потери самый
пустяк.
Принесла
камень домой и сразу занялась распиливать. Работа не быстрая,
а Кате еще надо по домашности управляться. Глядишь, весь день
в работе, и скучать некогда. Только как за станок садиться, все
про Данилушку вспомнит:
– Поглядел
бы он, какой тут новый мастер объявился. На его-то да прокопьичевом
месте сидит!
Нашлись,
конечно, охальники. Как без этого… Ночью под какой-то праздник засиделась Катя за работой,
а трое парней и перелезли к ней в ограду.
Попугать
хотели али и еще что – их дело, только все выпивши. Катя ширкает
пилой-то и не слышит, что у ней в сенках люди. Услышала,
когда уж в избу ломиться стали:
– Отворяй,
мертвякова невеста! Принимай живых гостей!
Катя
сперва уговаривала их:
– Уходите,
ребята!
Ну,
им это ничего. Ломятся в дверь, того и гляди – сорвут. Тут
Катя скинула крючок, расхлобыснула двери и кричит:
– Заходи,
нето. Кого первого лобанить?
Парни
глядят, а она с топором.
– Ты, –
говорят, – без шуток!
– Какие, –
отвечает, – шутки! Кто за порог, того и по лбу.
Парии,
хоть пьяные, а видят – дело не шуточное. Девка возрастная,
оплечье крутое, глаз решительный, и топор, видать, в руках бывал.
Не посмели ведь войти-то. Пошумели-пошумели, убрались да еще сами же
про это рассказали. Парней и стали дразнить, что они трое от одной девки
убежали. Им это не полюбилось, конечно, они и сплели, будто Катя
не одна была, а за ней мертвяк стоял.
– Да такой
страшный, что заневолю убежишь.
Парням
поверили – не поверили, а по народу с той поры пошло:
«Нечисто
в этом доме. Недаром, она одна-одинешенька живет.»
До Кати
это донеслось, да она печалиться не стала. Еще подумала: «Пущай
плетут. Мне так-то и лучше, если побаиваться станут. Другой раз, глядишь,
не полезут».
Соседи
и на то дивятся, что Катя за станком сидит. Насмех
ее подняли:
– За мужичье
ремесло принялась! Что у нее выйдет!
Это Кате
солонее пришлось. Она и сама подумывала:
«Выйдет
ли у меня у одной-то?» Ну, все ж таки с собой совладала:
«Базарский товар! Много ли надо? Лишь бы гладко было… Неуж и того
не осилю?» Распилила Катя камешок. Видит – узор на редкость пришелся,
и как намечено, в котором месте поперек отпилить. Подивилась Катя,
как ловко все пришлось. Поделила по-готовому, обтачивать стала. Дело
не особо хитрое, а без привычки тоже не сделаешь. Помаялась
сперва, потом научилась. Хоть куда бляшки вышли, а потери и вовсе
нет. Только то и в брос, что на сточку пришлось.
Наделала
Катя бляшек, еще раз подивилась, какой выходной камешок оказался, и стала
смекать, куда сбыть поделку. Прокопьич такую мелочь в город, случались,
возил и там все в одну лавку сдавал. Катя много раз про эту лавку
слыхала. Вот она и придумала сходить в город.
«Спрошу
там, будут ли напредки мою поделку принимать».
Затворила
избушку и пошла пешочком. В Полевой и не заметили, что она
в город убралась. Узнала Катя, где тот хозяин, который у Прокопьича
поделку принимал, и заявилась прямо в лавку. Глядит – полно тут
всякого камня, а малахитовых бляшек целый шкап за стеклом. Народу
в лавке много. Кто покупает, кто поделку сдает. Хозяин строгий
да важный такой.
Катя
сперва и подступить боялась, потом насмелилась и спрашивает:
– Не надо
ли малахитовых бляшек?
Хозяин
пальцем на шкап указал:
– Не видишь,
сколь у меня добра этого?
Мастера,
которые работу сдавали, припевают ему:
– Много
ноне на эту поделку мастеров развелось. Только камень переводят. Того
не понимают, что для бляшки узор хороший требуется.
Один-то
мастер из полевских. Он и говорит хозяину потихоньку:
– Недоумок
эта девка. Видели ее соседи за станком-то. Вот, поди, настряпала.
Хозяин
тогда и говорит:
– Ну-ко,
покажи, с чем пришла?
Катя
и подала ему бляшку. Поглядел хозяин, потом на Катю уставился
и говорит:
– У кого
украла?
Кате,
конечно, это обидно показалось. По-другому она заговорила:
– Какое
твое право, не знаючи человека, эдак про него говорить? Гляди вот, если
не слепой! У кого можно столько бляшек на один узор украсть?
Ну-ко, скажи! – и высыпала на прилавок всю свою поделку.
Хозяин
и мастера видят – верно, на один узор. И узор редкостный.
Будто из середины-то дерево выступает, а на ветке птица сидит
и внизу тоже птица. Явственно видно и сделано чисто. Покупатели слышали
этот разговор, потянулись тоже поглядеть, только хозяин сразу все бляшки
прикрыл. Нашел заделье.
– Не видно
кучей-то. Сейчас я их под стекло разложу. Тогда и выбирайте, что
кому любо. – А сам Кате говорит: – Иди вон в ту дверь.
Сейчас деньги получишь.
Пошла
Катя, и хозяин за ней. Затворил дверку, спрашивает:
– Почем
сдаешь?
Катя
слыхала от Прокопьича цены. Так и сказала, а хозяин давай
хохотать:
– Что
ты! Что ты! Такую-то цену я одному полевскому мастеру Прокопьичу платил
да еще его приемышу Данилу. Да ведь то мастера были!
– Я, –
отвечает, – от них и слыхала. Из той же семьи буду.
– Вон
что! – удивился хозяин. – Так это, видно, у тебя Данилова работа
осталась?
– Нет, –
отвечает, – моя.
– Камень,
может, от него остался?
– И камень
сама добывала.
Хозяин,
видать, не верит, а только рядиться не стал. Рассчитался
по-честному да еще говорит:
– Вперед
случится такое сделать, неси. Безотказно принимать буду и цену положу
настоящую.
Ушла
Катя, радуется, – сколько денег получила! А хозяин те бляшки под
стекло выставил. Покупатели набежали:
– Сколько?
Он,
конечно, не ошибся, – в десять раз против купленного назначил,
да и наговаривает:
– Такого
узора еще не бывало. Полевского мастера Данилы работа. Лучше его
не сделать.
Пришла
Катя домой, а сама все дивится.
– Вот
штука какая! Лучше всех мои бляшки оказались! Хорош камешок попался. Случай,
видно, счастливый подошел. – Потом и хватилась: –
А не Данилушко ли это мне весточку подал?
Подумала
так, скрутилась и побежала на Змеиную горку.
А тот
малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить, тоже домой
воротился. Завидно ему, что у Кати такой редкостный узор получился.
Он и придумал:
– Надо
поглядеть, где она камень берет. Не новое ли какое место ей Прокопьич
либо Данило указали?
Увидел,
что Катя куда-то побежала, он и пошел за ней. Видит, –
Гумешки она обошла стороной и куда-то за Змеиную горку пошла. Мастер
туда же, а сам думает:
«Там
лес. По лесу-то к самой ямке прокрадусь».
Зашли
в лес. Катя вовсе близко и нисколько не сторожится,
не оглядывается, не прислушивается. Мастер радуется, что ему так
легонько достанется новое место. Вдруг в сторонке что-то зашумело,
да так, что мастер даже испугался. Остановился. Что такое? Пока
он так-то разбирался, Кати и не стало. Бегал он, бегал по лесу.
Еле выбрался к Северскому пруду, – версты, поди, за две
от Гумешек.
Катя
сном дела не знала, что за ней подглядывают. Забралась на горку,
к тому самому месту, где первый камешок брала. Ямка будто побольше стала,
а сбоку опять такой же камешок видно. Пошатала его Катя,
он и отстал. Опять, как сучок, хрупнул. Взяла Катя камешок
и заплакала-запричитала. Ну, как девки-бабы по покойнику ревут, всякие
слова собирают:
– На кого
ты меня! мил сердечный друг, покинул, – и протча тако…
Наревелась,
будто полегче стало, стоит – задумалась, в руднишную сторону глядит.
Место тут вроде полянки. Кругом лес густой да высокий,
а в руднишную сторону помельче пошел. Время на закате. По низу
от лесу на полянке темнеть стало, а в то место –
к руднику солнышко пришлось. Так и горит это место, и все
камешки на нем блестят.
Кате это
любопытно показалось. Хотела поближе подойти. Шагнула, а под ногой
и схрупало. Отдернула она ногу, глядит – земли-то под ногами нет.
Стоит она на каком-то высоком дереве, на самой вершине. Со всех
сторон такие же вершины подошли. В прогалы меж деревьями внизу видно травы
да цветы, и вовсе они на здешние не походят.
Другая
бы на катином месте перепугалась, крик-визг подняла, а она вовсе
о другом подумала:
«Вот
она, гора, раскрылась! Хоть бы на Данилушку взглянуть!»
Только
подумала и видит через прогалы – идет кто-то внизу, на Данилушку
походит и руки вверх тянет, будто сказать то хочет. Катя свету
не взвндела, так и кинулась к нему… с дерева-то! Ну,
а пала тут же на землю, еде стояла. Образумилась,
да и говорит себе:
– Верно,
что блазнить мне стало. Надо поскорее домой итти.
Итти
надо, а сама сидит да сидит, все ждет, не вскроется ли еще гора,
не покажется ли опять Данилушко. Так до потемок и просидела.
Тогда только и домой пошла, а сама думает: «Повидала все ж таки Данилушку».
Тот мастер, который за Катей подглядывал, домой к этому времени выбежал.
Поглядел – избушка у Кати заперта. Он и притаился, –
посмотрю, что она притащила. Видит – идет Катя, он и встал
поперек дороги:
– Ты куда
это ходила?
– На Змеиную, –
отвечает.
– Ночью-то?
Что там делать?
– Данилу
повидать…
Мастер
так и шарахнулся, а на другой день по заводу шопотки поползли:
– Вовсе
рехнулась мертвякова невеста. По ночам на Змеиную ходит, покойника ждет.
Как бы еще завод не подожгла с малого-то ума.
Братья-сестры
прослышали, опять прибежали, давай строжить да уговаривать Катю. Только
она и слушать не стала. Показала им деньги и говорит:
– Это,
думаете, откуда у меня? У хороших мастеров не берут, а мне
за перводелку столько отвалили! Почему так?
Братья
слышали про ее-то удачу и говорят:
– Случай
счастливый вышел. О чем тут говорить.
– Таких, –
отвечает, – случаев не бывало. Это мне Данило сам такой камень
подложил и узор вывел. Братья смеются, сестры руками машут:
– И впрямь
рехнулась! Надо приказчику сказать. Как бы всамделе завод не подожгла!
Не
сказали, конечно. Постыдились сестру-то выдавать. Только вышли,
да и сговорились:
– Надо
за Катериной глядеть. Куда пойдет – сейчас же за ней бежать.
А Катя
проводила родню, двери заперла да принялась новый-то камешок распиливать.
Пилит да загадывает:
– Коли
такой же издастся, значит, не поблазняло мне – видала
я Данилушку.
Вот она
и торопится распилить. Поглядеть-то ей поскорее охота, как
по-настоящему узор выйдет. Ночь уж давно, а Катя все за станком
сидит. Одна сестра проснулась в эту пору, увидела огонь в избе, подбежала
к окошку, смотрит сквозь щелку в ставне и дивится:
– И сон
ее не берет! Наказанье с девкой!
Отпилила
Катя досочку – узор и обозначился. Еще лучше того-то. Птица
с дерева книзу полетела, крылья расправила, а снизу навстречу другая
летит.
Пять раз
этот узор на досочке. Из точки в точку намечено, как поперек
распилить. Катя тут и думать не стала. Схватилась,
да и побежала куда-то. Сестра за ней. Дорогой-то постучалась
к братьям – бегите, дескать, скорей. Выбежали братья, еще народ
сбили. А уже светленько стало. Глядят, – Катя мимо Гумешек бежит.
Туда все и кинулись, а она, видно, и не чует, что народ
за ней. Пробежала рудник, потише пошла в обход Змеиной горки. Народ
тоже призадержался – посмотрим, дескать, что она делать будет.
Катя
идет, как ей привычно, на горку. Взглянула, а лес кругом
какой-то небывалый. Пощупала рукой дерево, а оно холодное да гладкое,
как камень шлифованный. И трава понизу тоже каменная оказалась,
и темно еще тут. Катя и думает:
«Видно,
я в гору попала».
Родня
да народ той порой переполошились:
– Куда
она девалась? Сейчас близко была, а не стало!
Бегают,
суетятся. Кто на горку, кто кругом горки. Перекликаются друг
с дружкой: – Там не видно?
А Катя
ходит в каменном лесу и думает, как ей Данилу найти.
Походила-походила, да и закричала:
– Данило,
отзовись!
По лесу
голк пошел. Сучья запостукивали: «Нет его! Нет его! Нет его!» Только Катя
не унялась:
– Данило,
отзовись!
По лесу
опять: «Нет его! Нет его! Нет его!»
Катя
снова:
– Данило,
отзовись!
Тут
Хозяйка горы перед Катей и показалась.
– Ты зачем, –
спрашивает, – в мой лес забралась? Чего тебе? Камень, что ли, хороший
ищешь? Любой бери да уходи поскорее!
Катя тут
и говорит:
– Не надо
мне твоего мертвого камня! Подавай мне живого Данилушку. Где
он у тебя запрятан? Какое твое право чужих женихов сманивать!
Ну,
смелая девка. Прямо на горло наступать стала. Это Хозяйке-то!
А та ничего, стоит спокойненько:
– Еще
что скажешь?
– А то и скажу –
подавай Данилу! У тебя он…
Хозяйка
расхохоталась, да и говорит:
– Ты,
дура-девка, знаешь ли, с кем говоришь?
– Не слепая, –
кричит, – вижу. Только не боюсь тебя, разлучница! Нисколечко
не боюсь! Сколь ни хитро у тебя, а ко мне Данило
тянется. Сама видала. Что, взяла?
Хозяйка
тогда и говорит:
– А вот
послушаем, что он сам скажет.
До того
в лесу темненько было, а тут сразу ровно он ожил. Светло стало.
Трава снизу разными огнями загорелась, деревья одно другого краше.
В прогалы полянку видно, а на ней цветы каменные, и пчелки
золотые, как искорки, над теми цветами. Ну, такая, слышь-ко, красота, что вея
бы не нагляделся. И видит Катя: бежит по этому лесу Данило. Прямо
к ней. Катя навстречу кинулась:
– Данилушко!
– Подожди, –
говорит Хозяйка, – и спрашивает: – Ну, Данило-мастер,
выбирай – как быть? С ней пойдешь – все мое забудешь, здесь
останешься – ее и людей забыть надо.
– Не могу, –
отвечает, – людей забыть, а ее каждую минуту помню.
Тут
Хозяйка улыбнулась светленько и говорит:
– Твоя
взяла, Катерина! Бери своего мастера. За удалость да твердость твою
вот тебе подарок. Пусть у Данилы все мое в памяти останется. Только
вот это пусть накрепко забудет! – И полянка с диковинными
цветами сразу потухла.
– Теперь
ступайте в ту сторону, – указала Хозяйка да еще
упредила. – Ты, Данило, про гору людям не сказывай. Говори, что
на выучку к дальнему мастеру ходил. А ты, Катерина,
и думать забудь, что я у тебя жениха сманивала. Сам он пришел
за тем, что теперь забыл.
Поклонилась
тут Катя:
– Прости
на худом слове!
– Ладно, –
отвечает, – что каменной сделается! Для тебя говорю, чтоб остуды
у вас не было.
Пошла
Катя с Данилой по лесу, а он все темней да темней,
и под ногами неровно – бугры да ямки. Огляделись, а они
на руднике – на Гумешках. Время еще раннее, и людей
на руднике нет. Они потихоньку и пробрались домой.
А те,
что за Катей побежали, все еще по лесу бродят да перекликаются: –
Там не видно?
Искали-искали,
не нашли. Прибежали домой, а Данило у окошка сидит. Испугались,
конечно. Чураются, заклятья разные говорят. Потом видят – трубку Данило
набивать стал. Ну и отошли.
«Не
станет же, – думают, – мертвяк трубку курить».
Подходить
стали один по одному. Глядят – и Катя в избе. У печки толкошится,
а сама веселехонька. Давно ее такой не видали. Тут и вовсе
осмелели, в избу вошли, спрашивать стали:
– Где
это тебя, Данило, давно не видно?
– В Колывань, –
отвечает, – ходил. Прослышал про тамошнего мастера по каменному делу,
будто лучше его нет по работе. Вот и заохотило поучиться маленько.
Тятенька покойный отговаривал. Ну, а я посамовольничал – тайком
ушел, Кате вон только сказался.
– Пошто, –
спрашивают, – чашу свою разбил?
Данило
притуманился маленько, как о чаше помянули, потом говорит:
– Ну,
мало ли… С вечорки пришел… Может, выпил лишка… Не по мыслям пришлась,
вот и ахнул. У всякого мастера такое, поди, случалось. О чем
говорить.
Тут
братья-сестры к Кате приступать стали, почему не сказала про
Колывань-то. Только от Кати тоже немного добились. Сразу отрезала:
– Чья
бы корова мычала, моя бы молчала. Мало я вам сказывала, что Данило живой.
А вы что? Женихов мне подсовывали да с пути сбивали!
Садитесь-ко лучше за стол. Испеклась у меня чирла-то.
На том
дело и кончилось. Посидела родня, поговорила о том-другом, разошлась.
Вечером пошел Данило к приказчику объявиться. Тот пошумел, конечно. Ну,
все-таки уладили дело.
Вот
и стали Данило с Катей в своей избушке жить. Хорошо, сказывают,
жили, согласно. По работе-то Данилу все горным мастером звали. Против него
никто не мог сделать. И достаток у них появился. Только
нет-нет – и задумается Данило. Катя понимала, конечно, –
о чем, да помалкивала.[4]
|