Увеличить |
Две ящерки
Нашу-то
Полевую, сказывают, казна ставила. Никаких еще заводов тогда в здешних
местах не было. С боем шли. Ну, казна, известно. Солдат послали.
Деревню-то Горный Щит нарочно построили, чтоб дорога без опаски была.
На Гумешках, видишь, в ту пору видимое богатство поверху
лежало, – к нему и подбирались. Добрались, конечно. Народу
нагнали, завод установили, немцев каких-то навезли, а не пошло дело.
Не пошло и не пошло. То ли немцы показать не хотели,
то ли сами не знали – не могу объяснить, только Гумешки-то у них
безо внимания оказались. С другого рудника брали, а он вовсе
работы не стоил. Вовсе зряшный рудничишко, тощенький. На таком
доброго завода не поставишь. Вот тогда наша Полевая и попала
Турчанинову.
До того
он – этот Турчанинов – солью промышлял да торговал
на строгановских землях, и медным делом тоже маленько занимался.
Завод у него был. Так себе заводишко. Мало чем от мужичьих самоделок
отошел. В кучах руду-то обжигали, потом варили, переваривали, да еще
хозяину барыш был. Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся.
Как
услышал, что у казны медный завод плохо идет, так и подъехал: нельзя
ли такой завод получить? Мы, дескать, к медному делу привышны –
у нас пойдет.
Демидовы
и другие заводчики, кои побогаче да поименитее, ни один
не повязался. У немцев, – думают, – толку
не вышло – на что такой завод? Убыток один. Так Турчанинову наш
завод и отдали да еще Сысерть на придачу. Эко-то богатство
и вовсе даром!
Приехал
Турчанинов в Полевую и мастеров своих привез. Насулил им, конечно,
того-другого. Купец, умел с народом обходиться! Кого хочешь обвести мог.
– Постарайтесь, –
говорит, – старички, а уж я вам по гроб жизни…
Ну,
ласковый язычок, – напел! Смолоду на этом деле, – понаторел! Про
немцев тоже ввернул словечко:
– Неуж
против их не выдюжите?
Старикам
большой охоты переселяться со своих мест не было, а это слово
насчет немцев-то задело. Неохота себя ниже немцев показать. Те еще сами
нос задрали, свысока на наших мастеров глядят, будто и за людей
их не считают. Старикам и вовсе обидно стало. Оглядели они завод.
Видят, хорошо устроено против ихнего-то. Ну, казна строила. Потом
на Гумешки походили, руду тамошнюю поглядели, да и говорят
прямо:
– Дураки
тут сидели. Из такой-то руды да в этаких печах половина
на половину выгнать можно. Только, конечно, соли чтобы безотказно было,
как по нашим местам, Они, слышь-ко, хитрость одну знали – руду
с солью варить. На это и надеялись. Турчанинов уверился
на своих мастеров и всем немцам отказал:
– Больше
ваших нам не требуется.
Немцам
что делать, коли хозяин отказал? Стали собираться, кто домой, кто
на другие заводы. Только им все ж таки удивительно, как одни мужики
управляться с таким делом станут. Немцы и подговорили человек трех
из пришлых, кои у немцев при заводе работали.
– Поглядите, –
говорят, – нет ли у этих мужиков хитрости какой. На что они
надеются, – за такое дело берутся? Коли узнаете, весточку нам
подайте, а уже мы вам отплатим.
Один
из этих, кого немцы подбивали, добрый парень оказался. Он все нашим
мастерам и рассказал. Ну, мастера тогда и говорят Турчанинову:
– Лучше
бы ты всех рабочих на медный завод из наших краев набрал,
а то видишь, что выходит. Поставишь незнамого человека, а он,
может, от немцев подосланный. Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость
с медью другие не знали.
Турчанинов,
конечно, согласился, да у него еще и своя хитрость была. Про нее
мастерам не сказал, а сам думает» «К руке мне это».
Тогда,
видишь, Демидовы и другие заводчики здешние всяких беглых принимали,
башкир тоже, староверов там и протча. Эти, дескать, подешевле
и ответу за них нет, – что хоть с ними делай. Ну,
а Турчанинов по-другому, видно, считал:
– Наберешь
таких-то, с бору да с сосенки, потом не управишься, себе
не рад станешь. Беглые народ бывалый, – один другого подучать станут.
У башкир опять язык свой и вера другая, – не углядишь за ними.
Переманю-ко лучше из дальних мест зазнамо да перевезу
их с семьями. Куда тогда он убежит от семьи-то? Спокойно
будет, а как зажму в руке, так еще – поглядим, у кого
выгоды больше закаплет. А беглых да башкир либо еще каких вовсе
и к заводам близко подпускать не надо.
Так оно,
слышь-ко, и вышло потом. По нашим заводам, известно, все одного закону.
У тагильский вон мне случалось бывать, так у их этих вер-то
не пересчитать, а у нас и слыхом не слыхали, чтоб кто
по какой другой вере ходил. Ну, из других народов тоже нет, окромя начальства.
Однем словом, подогнано.
Тогда
те речи плавильных мастеров Турчанинову шибко к сличью пришлись.
Он и давай наговаривать:
– Спасибо,
старички, что надоумили. Век того не забуду. Все как есть по вашему
наученью устрою. Завод в наших местах прикрою и весь народ сюда
перевезу. А вы еще подглядите каких людей понадежнее,
я их выкуплю, либо на срока заподряжу. Потрудитесь уж, сделайте
такую милость, а я вам…
И опять,
значит, насулил свыше головы. Не жалко ему! Вином их поит, угощенье
поставил, сам за всяко просто пирует с ними, песни поет, пляшет. Ну,
обошел стариков.
Те
приехали домой и давай расхваливать:
– Места
привольные, угодья всякие, медь богатимая, – заработки, по всему видать,
добрые будут. Хозяин простяга. С нами пил-гулял, не гнушался.
С таким жить можно.
А
турчаниновски служки тут как тут. На те слова людей ловят. Так
и набрали народу не то что для медного заводу,
а на все работы хватит. Изоброчили больше, а кого и вовсе
откупили. Крепость, вишь, была. Продавали людей-то, как вот скот какой.
Мешкать
не стали, в то же лето перевезли всех с семьями
на новые места – в Полевую нашу. Назад дорогу, конечно, начисто
отломили. Не говоря о купленных, оброчным и то обратно
податься нельзя. Насчитали им за перевозку столько, что
до смерти не выплатишь. А бежать от семьи кто согласен?
Своя кровь, жалко. Так и посадил этих людей Турчанинов. Все едино как
цепью приковал.
Из
старых рабочих на медном заводе только того парнюгу оставили, который про
немецкую подлость мастерам сказал. Турчанинов и его хотел в гору
загнать, да один мастер усовестил:
– Что
ты это! Парень полезное нам сделал. Надо его к делу приспособить – смышленый,
видать. Потом и спрашивает у парня:
– Ты что
при немцах делал?
– Стенбухарем, –
отвечает, – был.
– Это
по-нашему что же будет?
– По-нашему,
около пестов ходил, – руду толчи да сеять.
– Это, –
говорит мастер, – дело малое – в стенку бухать. А засыпку
немецкую знаешь?
– Нет, –
отвечает, – не допущали наших. Свой у них был. Наши только
подтаскивали, кому сколько велит. По этой подноске я и примечал
маленько. Понять было охота. За карнахарем тоже примечать случалось. Это
который у них медь чистил, а к плавке вовсе допуску
не было.
Мастер
послушал-послушал и сказал твердое слово:
– Возьму
тебя подручным. Учить буду по совести, а ты обратно мне говори, что
полезное у немцев видел.
Так
этого парня – Андрюхой его звали – при печах и оставили.
Он живо к делу приобык и скоро сам не хуже того мастера
стал, который его учил-то.
Вот
прошло годика два. Вовсе не так в Полевой стало, как при немцах. Меди
во много раз больше пошло. Загремели наши Гумешки. По всей земле про них
слава прошла. Народу, конечно, большое увеличенье сделалось, и все
из тех краев, где у Турчанинова раньше заводишко был. У печей
полно, а в горе и того больше. У Турчанинова на это
большая охота проявилась – деньги-то огребать. Ему сколь хошь подавай –
находил место.
Навидячу
богател. На что Строгановы, и тех завидки взяли. Жалобу подали, что
Гумешки на их землях приходятся и Турчанинову зря попали. Надо,
дескать, их отобрать да им – Строгановым – отдать. Только
Турчанинов в те годы вовсе в силу вошел. С князьями
да сенаторами попросту. Отбился от Строгановых. При деньгах-то долго
ли!
Ну,
народу, конечно, тяжело приходилось, а мастерам плавильным еще
и обидно, что обманул их.
Сперва,
как дело направлялось, мягонько похаживал перед этими мастерами:
– Потерпите,
старички! Не вдруг Москва строилась. Вот обладим завод по-хорошему, тогда
вам большое облегченье выйдет.
А какое
облегченье? Чем дальше, тем хуже да хуже. На руднике вовсе людей
насмерть забивают, и у печей начальство лютовать стало. Самолучших
мастеров по зубам бьют да еще приговаривают:
– На то не надейтесь,
что хитрость с медью показали. Теперь лучше плавень знаем. Скажем вот барину,
так он покажет!
Турчанинова
тогда уже все барином звали. Барин да барин, имени другого не стало.
На завод он вовсе и дорожку забыл. Некогда, вишь, ему –
денег много, считать надо.
Вот
мастера, которые подбивали народ переселяться в здешние места,
и говорят:
– Надо
к самому сходить. Он, конечно, барином стал, а все ж таки
обходительный мужик, понимает дело. Не забыл, поди, как с нами
пировал?
Обскажем
ему начистоту.
Вот
и пошли всем народом, а их и не допустили.
– Барин, –
говорят, – кофею напился и спать лег. Ступайте-ко на свои места
к печам да работайте хорошенько.
Народ
зашумел:
– Какой
такой сон не к месту пришел! Время о полдни,
а он спать! Разбуди! Пущай к народу выходит!
На
те слова барин и вылетел. Выспался, видно. С ним оборуженных
сколько хошь. А подручный тот – Андрюха-то, человек молодой, горячий,
не испугался, громче всех кричит, корит барина всяко. В конце концов
и говорит:
– Ты про
соль-то помнишь? Что бы ты без нее был?
– Как, –
отвечает барии, – не помнить! Схватить этого, выпороть
да посолить хорошенько! Память крепче будет.
Ну,
и других тоже хватать стали, на кого барин указывал. Только он,
сказывают, страсть хитрый был, – не так распорядился, как казенно
начальство. Не зря людей хватал, а со сноровкой: чтоб изъяну своему
карману не сделать. На завод хоть не ходил, а через
наушников до тонкости про всякого знал, кто чем дышит. Тех мастеров, кои
побойчее да поразговорчивее, всех отхлестали, а которые
потишае, – тех не задел. Погрозил только им: – Глядите
у меня! То же вам будет, коли стараться не станете!
Ну, те испугались,
за двоих отвечают, за всяким местом глядят, – порухи бы
не вышло. Только все ж таки людей недохватка – как урону
не быть? Стали один по одному старых мастеров принимать, а этого,
который Андрюху учил, вовсе в живых не оказалось. Захлестали старика.
Вот Андрюху и взяли на его место. Он сперва ничего –
хорошим мастером себя показал. Всех лучше у него дело пошло. Турчаниновски
прислужники думают – так и есть, подшучивают еще над парнем. Соленым
его прозвали. Он без обиды к этому. Когда и сам пошутит:
– Солено-то
мяско крепче.
Ну, вот,
так и уверились в него, а он тогда исхитрился,
да и посадил козлов сразу в две печи. Да так, слышь-ко,
ловко заморозил, что крепче нельзя. Со сноровкой сделал.
Его,
конечно, схватили да в гору на цепь. Рудничные про Андрюху
наслышаны были, всяко старались его вызволить, а не вышло. Стража
понаставлена, людей на строгом счету держат… Ну, никак…
Человеку
долго ли на цепи здоровье потерять? Хоть того крепче будь,
не выдюжит. Кормежка, вишь, худая, а воды когда принесут, когда
и вовсе нет – пей руднишную! А руднишная для сердца шибко
вредная.
Помаялся
так-то Андрюха с полгода ли, с год – вовсе из сил выбился.
Тень-тенью стал, – не с кого работу спрашивать.
Руднишный
надзиратель, и тот говорит:
– Погоди,
скоро тебе облегченье выйдет. Тут в случае и закопаем, без хлопот.
Хоронить,
значит, ладится, да и сам Андрюха видит – плохо дело.
А молодой, – умирать неохота.
«Эх, –
думает, – зря люди про Хозяйку горы сказывают. Будто помогает она. Коли бы
такая была, неуж мне не пособила бы? Видела, поди, как человека
в горе замордовали. Какая она Хозяйка! Пустое люди плетут, себя тешат».
Подумал так, да и свалился, где стоял. Так в руднишную мокреть
и мякнулся, только брызнуло. Холодная она – руднишная-то вода,
а ему все равно – не чует. Конец пришел.
Сколько
он пролежал тут – и сам не знает, только тепло ему стало.
Лежит будто на травке, ветерком его обдувает, а солнышко так
и припекает, так и припекает. Как вот в покосную пору.
Лежит
Андрюха, а в голове думка:
«Это мне
перед смертью солнышко приснилось».
Только
ему все жарче да жарче. Он и открыл глаза. Себе не поверил
сперва. Не в забое он, а на какой-то лесной горушечке.
Сосны высоченные, на горушке трава негустая и камешки мелконькие –
плитнячок черный. Справа у самой руки камень большой, как стена ровный,
выше сосен.
Андрюха
давай-ко себя руками ощупывать – не спит ли. Камень заденет, травку
сорвет, ноги принялся скоблить – изъедены ведь грязью-то… Выходит, – не спит,
и грязь самая руднишная, а цепей на ногах нет.
«Видно, –
думает, – мертвяком меня выволокли, расковали, да и положили
тут, а я отлежался. Как теперь быть? В бега кинуться, али
подождать, что будет? Кто хоть меня в это место притащил?»
Огляделся
и видит, – у камня туесочек стоит, а на нем хлеб
ломтями нарезанный. Ну, Андрюха и повеселел:
«Свои,
значит, вытащили и за мертвого не считали. Вишь, хлеба поставили
да еще с питьем! По потемкам, поди, навестить придут. Тогда все
и узнаю».
Съел
Андрюха хлеб до крошки, из туеска до капельки все выпил
и подивился, – не разобрал, что за питье. Не хмелит
будто, а так силы и прибавляет. После еды-то вовсе ему хорошо стало.
Век бы с этого места не ушел. Только и то думает:
«Как
дальше? Хорошо, если свои навестят, а вдруг вперед начальство набежит?
Надо оглядеться хоть, в котором это месте. Тоже вот в баню попасть
бы! Одежонку какую добыть!»
Однем
словом, пришла забота. Известно, живой о живом и думает. Забрался
он на камень, видит – тут они, Гумешки-то, и завод близко,
даже людей видно, – как мухи ползают. Андрюхе даже боязно
стало, – вдруг оттуда его тоже увидят. Слез с камня, сел
на старое место, раздумывает, а перед ним ящерки бегают. Много их.
Всякого цвету. А две на отличку. Обе зеленые. Одна побольше, другая
поменьше.
Вот
бегают ящерки. Так и мелькают по траве-то, как ровно играют. Тоже, видно,
весело им на солнышке. Загляделся на них Андрюха
и не заметил, как облачко набежало. Запокапывало, и ящерки враз
попрятались. Только те две зеленые-то не угомонились, все друг
за дружкой бегают и вовсе близко от Андрюхи. Как посильнее
дождичек пошел, и они под камешки спрятались. Сунули головенки, –
и нет их. Андрюхе это забавно показалось. Сам-то он от дождя
прятаться не стал. Теплый да, видать, и ненадолго. Андрюха взял
и разделся.
«Хоть, –
думает, – которую грязь смоет», – и ремки свои под этот дождик
разостлал.
Прошел
дождик, опять ящерки появились. Туда-сюда шныряют и сухоньки все. Ну,
а ему холодно стало. К вечеру пошло, – у солнышка уж сила
не та. Андрюха тут и подумал:
«Вот бы
человеку так же. Сунулся под камень – тут тебе и дом».
Сам рукой
и уперся в большой камень, с которого на завод
и Гумешки глядел. Не то чтобы в силу уперся, а так
легохонько толкнул в самый низ. Только вдруг камень качнулся, как повалился
на него. Андрюха отскочил, а камень опять на место стал.
«Что, –
думает, – за диво? Вон какой камень, а еле держится. Чуть меня
не задавил».
Подошел
все ж таки поближе, оглядел камень со всех сторон. Никаких щелей нет,
глубоко в землю ушел. Уперся руками в одном месте, в другом. Ну,
скала и скала. Разве она пошевелится?
«Видно,
у меня в голове круженье от нездоровья. Почудилось мне», –
подумал Андрюха и сел опять на старое место.
Те две
ящерки тут же бегают. Одна ткнула головенкой в том же месте, какое Андрюха
сперва задевал, камень и качнулся. По всей стороне щель прошла. Ящерка
туда юркнула, и щели не стало. Другая ящерка пробежала до конца
камня да тут и притаилась, сторожит будто, а сама
на Андрюху поглядывает:
– Тут,
дескать, выйдет. Некуда больше.
Подождал
маленько Андрюха, – опять по низу камня чутешная щелка прошла, потом раздаваться
стала. В другом-то конце из-под камня ящерка головенку высунула,
оглядывается, где та – другая-то, а та прижалась,
не шевелится. Выскочила ящерка, другая, и скок
ей на хребетик – поймала, дескать! – и глазенками
блестит, радуется. Потом обе убежали. Только их и видели. Как показали
Андрюхе, в котором месте заходить, в котором выходить. Оглядел еще
раз камень. Целехонек он, даже званья нет, чтоб где тут трещинка была.
«Ну-ко, –
думает, – попытаю еще раз».
Уперся
опять в том же месте в камень, он и повалился
на Андрюху. Только Андрюха на это безо внимания – вниз глядит.
Там лестница открылась, и хорошо, слышь-ко, улаженная, как вот
в новом барском доме. Ступил Андрюха на первую ступеньку, а обе
ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают. Спустился еще ступеньки на две,
а сам все за камень держится, думает:
«Отпущусь –
закроет меня. Как тогда в потемках-то?»
Стоит,
и обе ящерки остановились, на него смотрят, будто ждут. Тут Андрюха
и смекнул:
«Видно,
Хозяйка горы смелость мою пытает. Это, говорят, у ней первое дело».
Ну, тут
он и решился. Смело пошел, и как голова ниже щели пришлась,
опустился рукой от камня. Закрылся камень, а внизу как солнышко
взошло – все до капельки видно стало.
Глядит
Андрюха, а перед ним двери створные каменные, все узорами изукрашенные,
а вправо-то однополотная дверочка. Ящерки к ней подошли –
в это, дескать, место. Андрюха отворил дверку, а там – баня.
Честь-честью устроена, только все каменное. Полок там, колода, ковшик
и протча. Один веничек березовый. И жарко страсть – уши береги.
Андрюха обрадовался. Хотел первым делом ремки свои выжарить над каменкой.
Только снял их – они куда-то и пропали, как не было. Оглянулся,
а по лавкам рубахи новые разложены и одежи на спицах сколь хошь
навешано. Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая. Тут Андрюха и думать
не стал, залез на полок и отвел душеньку – весь веник
измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел – отдышался. Оделся потом
по-рабочему, как ему привычно. Вышел из баньки, а ящерки его
у большой двери ждут.
Отворил
он – что такое? Палата перед ним, каких он и во сне
не видал. Стены-то все каменным узором изукрашены, а посередке стол.
Всякой еды и питья на нем наставлено. Ну, Андрюха уж давно проголодался.
Раздумывать не стал, за стол сел. Еда обыкновенная, питье
не разберешь. На то походит, какое он из туесочка-то
пил. Сильное питье, а не хмелит.
Наелся-напился
Андрюха, как на самом большом празднике либо на свадьбе, ящеркам поклонился:
– На угощенье,
хозяюшки!
А они
сидят обе на скамеечке высоконькой, головенками помахивают:
– На здоровье,
гостенек! На здоровье!
Потом
одна ящерка – поменьше-то – соскочила со скамеечки
и побежала. Андрюха за ней пошел. Подбежала она ко кровати,
остановилась – ложись, дескать, спать теперь! Кровать до того
убранная, что и задеть-то ее боязно. Ну, все ж таки Андрюха
насмелился. Лег на кровать и сразу уснул. Тут и свет потух.
А
на Гумешках тем временем руднишный надзиратель переполошился. Заглянул
утром в забей, – жив ли прикованный, – а там одна цепь.
Забеспокоился надзиратель, запобегивал:
– Куда
девался Как теперь быть?
Пометался-пометался,
никаких знаков нет, и на кого подумать – не знает. Сказать
начальству боится – самому отвечать придется. Скажут – плохо глядел.
Вот этот руднишный надзиратель и придумал обрушить кровлю над тем местом.
Не шибко это просто, а исхитрился все ж таки, – кое с боков
подгреб, кое сверху наковырял. Тогда и по начальству сказал. Начальство,
видно, не крепко в деле понимало, поверило.
– И то, –
говорит, – обвал. Вишь, как его задавило, чуть цепь видно.
Надзиратель,
конечно, поет:
– Отрывать
тут не к чему. Кровля вон какая ненадежная, руды настоящей давно нет,
а мертвому не все ли равно, где лежать.
Руднишные
видели, конечно, – подстроено тут, а молчали. «Отмаялся, –
думают, – человек. Чем ему поможешь?» Так начальство и барину
сказало:
– Задавило,
дескать, того, Соленого-то, который нарочно в печи-козлов посадил.
Барин
и тут свою выгоду не забыл:
– Это, –
говорит, – его сам бог наказал. Надо про эту штуку попам сказать. Пущай
народ наставляют, как барину супротивничать.
Попы
и зашумели. Весь народ про Андрюху-то узнал, что его кровлей задавило.
Пожалели, конечно:
– Хороший
парень был. Немного таких осталось.
А
он что? После бани-то спит да спит. Тепло ему, мягко. День проспал,
два проспал, на другой бок перевернулся да пуще того. Выспался все ж
таки и вовсе здоровый стал, будто не хворал и в руднике
не бывал. Глядит – стол опять полнехонек, и обе ящерки
на скамейке сидят, поглядывают. Наелся, напился Андрюха, ящеркам
поклонился, да и говорит:
– Теперь
не худо бы барину Турчанинову за соль спасибо сказать. Подарочек
сделать, чтоб до слез чихнул.
Одна
ящерка – поменьше-то – сейчас соскочила со скамейки
и побежала. Андрюха за ней. Привела его ящерка к другой двери.
Отворил, а там тоже лестница, в потолок идет. На потолке
скобочка медная, как ручка. Андрюха, понятно, догадался, к чему она.
Поднялся по лестнице, повел эту скобочку, выход и открылся. Вышел Андрюха
на горушечку, а время, глядит, к вечеру – солнышко
на закате.
«Это, –
думает, – мне и надо. Схожу по потемкам на рудник. Может,
повидаю кого, узнаю, как у них там и в заводе что».
Пошел
потихоньку. Сторожится, конечно, как бы его не увидели, кому не надо.
Подобрался к руднику, за вересовым кустом притаился. Людей
у руды много, а подходящего случаю не выходит. Либо грудками
копошатся, либо не те люди. Темненько уж стало. Тут и отбился
один, близко подошел. Парень простоватый, а так надежный. Вместе
с Андрюхой у печей ходил, да тоже на Гумешки попал. Андрюха
и говорит ему негромко:
– Михаиле!
Иди-ко поближе.
Тот
сперва пошел на голос, потом остановился, спрашивает:
– Кому
надо?
– Иди, –
говорю, – ближе.
Михаиле
еще подался, а уж, видать, боится чего-то. Андрюха тогда и выглянул
из-за куста, показаться хотел, чтоб он не сомневался. Михаиле сойкнул
да бежать. Как нарочно в ту пору еще бабеночку одну к тому
месту занесло. Она тоже Андрюху-то увидала. Визг подняла – уши затыкай.
– Ой,
батюшки, покойник! Ой, покойник!
Михаило
тоже кричит:
– Андрюху
Соленого видел! Как есть такой показался, как до рудника был! Вон
за тем кустом вересовым!
В народе
беспокойство пошло. Побежали которые с рудника, а начальство вперед
всех. Другие говорят:
– Надо
поглядеть, что за штука!
Пошли
тулаем, а так Андрюхе неладно показалось.
«Покажись, –
думает, – зря-то, а мало ли кто в народе случится».
Он
и отошел подальше в лес. Те побоялись глубоко-то, заходить,
потолклись около куста, расходиться стали.
Андрюха
тут и удумал. Обошел Гумешки лесом да ночью прямо на медный
завод. Увидели его там – перепугались. Побросали все, да кто куда.
Надзиратель ночной с перепугу на крышу залез. На другой день уж
его сняли – обеспамятел вовсе… Андрюха и походил у печей-то,
Опять все наглухо заморозил да к барину.
Тот,
конечно, прослышал о покойнике, попов велел нарядить, только
их на ту пору найти не могли. Тогда барин накрепко заперся
в доме и не велел никому отворять. Андрюха видит –
не добудешь его, ушел на свое место – в узорчату палату.
Сам думает:
«Погоди!
Еще я тебе соль попомню!»
На
другой день в заводе суматоха. Шутка ли, во всех печах козлы. Барин
слезами ревет. На Гумешках тоже толкошатся. Им велел отрыть
задавленного и попам отдать, – пущай, дескать, хорошенько захоронят,
по всем правилам, чтоб не встал больше.
Разобрали
обвал, а там тела-то и нет. Одна цепь осталась и кольца ножные
целехоньки, не надпилены даже. Тут руднишного надзирателя потянули.
Он еще повертелся, на рабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как
было дело. Сказали барину – сейчас перемена вышла. Рвет и мечет:
– Поймать,
коли живой!
Всех
своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать.
Андрюха
этого не знал и вечером опять на горушечку вышел. Сколь, видно,
ни хорошо в подземной палате, а на горушечке все лучше.
Сидит у камня и раздумывает, как бы ему со своими друзьями
повидаться. Ну, девушка тоже одна на уме была.
«Небось,
и она поверила, что умер. Поплакала, поди, сколь-нибудь?»
Как
на грех, в ту пору женщины по лесу шли. С покосу ворочались
али так, ягодницы припозднились… Ну, мало ли по лесу народу летом проходит.
От той горушечки близенько шли. Сначала Андрюха слышал, как песни пели,
потом и разговор разбирать стал.
Вот
одна-то и говорит:
– Заподумывала,
поди, Тасютка, как про Андрюху услыхала. Живой ведь, сказывают, он.
Другая
отвечает:
– Как
не живой, коли все печи заморозил!
– Ну,
а Тасютка-то что? Искать, поди, собралась?
– Дура
она, Тасютка-то. Вчера сколь ей говорила, а она старухам своим верит.
Боится, как бы Андрюха к ней под окошко не пришел, а сама ревет.
– Дура
и есть. Не стоит такого парня. Вот бы у меня такой был –
мертвого бы не побоялась.
Слышит
это Андрюха, и потянуло его поглядеть, кто это Тасютку осудил. Сам думает:
«Нелзя ли через них весточку послать?»
Пошел
на голоса. Видит – знакомые девчонки, только никак объявиться нельзя.
Много, видишь, народу-то идет, да еще ребятишки есть. Ну, как объявишься?
Поглядел-поглядел, не показался. Пошел обратно.
Сел
на старое место, пригорюнился. А пока он ходил, его, видно,
какой-то барский пес и углядел да потихоньку другим весточку подал.
Окружили горушечку. Радуются все. Самоглавный закричал:
– Бери
его!
Андрюха
видит – со всех сторон бегут… Нажал на камень,
да и туда. Стражники-прислужники подбежали, – никого нет. Куда
девался? Давай на тот камень напирать. Пыхтят-стараются. Ну, разве его сдвинешь?
Одумались маленько, страх опять на них напал:
– В самделе,
видно, покойник, коли через камень ушел.
Побежали
к барину, обсказали ему. Того и запотряхивало с перепугу-то.
– В Сысерть, –
говорит, – мне надо. Дело спешное там. Вы тут без меня ловите.
В случае не поймаете – строго взыщу с вас.
Погрозил –
и на лошадь да в Сысерть и угнал. Прислужники
не знают, что им делать. Ну, на то вывели – надо
горушку караулить. Андрюха там, под камнем-то, тоже заподумывал: как быть?
Сидеть без дела непривычно, а выходить не приходится.
«Ночью, –
думает, – попытаю. Не удастся ли по потемкам выбраться, а там
видно будет».
Надумал
эдак-то, хотел еды маленько на дорогу в узелок навязать,
а ящерок нету. Ему как-то без них неловко стало, вроде крадучись возьмет.
«Ладно, – думает, – и без этого обойдусь. Живой буду –
хлеба добуду». Поглядел на узорчату палату, полюбовался, как все устроено,
и говорит:
– Спасибо
этому дому – пойду к другому.
Тут
Хозяйка и показалась ему, как быть должно. Остолбенел парень –
красота какая! А Хозяйка говорит:
– На верх
больше ходу нет. Другой дорогой пойдешь. О еде не беспокойся. Будет
тебе, как захочешь, – заслужил. Выведет тебя дорога, куда надо. Иди вон
в те двери, только, чур, не оглядывайся. Не забудешь?
– Не забуду, –
отвечает, – спасибо тебе за все доброе.
Поклонился
ей и пошел к дверям, а там точь-в-точь такая же девица
стоит, только еще ровно краше. Андрюха не вытерпел, оглянулся, – где
та-то? А она пальцем грозит:
– Забыл
обещанье свое?
– Забыл, –
отвечает, – ума в голове не стало.
– Эх
ты, – говорит, – а еще Соленый! По всем статьям парень вышел,
а как девок разбирать, так и неустойку показал. Что мне теперь
с тобой делать-то?
– Твоя, –
говорит, – воля.
– Ну,
ладно. На первый раз прощается, другой раз не оглянись. Худо тогда
будет.
Пошел
Андрюха, а та, другая-то, сама ему двери отворила. Там штольня пошла.
Светло в ней, и конца не видно.
Оглянулся
ли другой раз Андрей и куда его штольня вывела, – про то мне
старики не сказывали. С той только поры в наших местах этого
парня больше не видали, а на памяти держали.
Посолил
он Турчанинову-то!
А
те – прислужники-то турчанииовски – долго, слышь-ко, камень
караулили.
Днем
и ночью кругом камня стояли. Нарочно народ ходил поглядеть на эких
дураков. Потом, видно, им самим надоело. Давай тот камень порохом рвать.
Руднишных нагнали. Ну, разломали, конечно, а барин к той поре
отутовел, – отошел от страху да их же ругать.
– Пока, –
кричит, – вы пустой камень караулили, мало ли в заводе
и на Гумешках урону вышло. Вон у приказчика-то зад сожгли. Куда
годится?[7]
|