Таюткино зеркальце
Был еще
на руднике такой случай.
В одном
забое пошла руда со шлифом. Отобьют кусок, а у него, глядишь,
какой-нибудь уголышек гладехонек. Как зеркало блестит, глядись
в него – кому любо.
Ну,
рудобоям не до забавы. Всяк от стариков слыхал, что это примета
вовсе худая.
– Пойдет
такое – берегись! Это Хозяйка горы зеркало расколотила. Сердится. Без
обвалу дело не пройдет.
Люди,
понятно, и сторожатся, кто как может, а начальство в перву
голову. Рудничный смотритель как услышал про эту штуку, сразу
в ту сторону и ходить перестал, а своему подручному
надзирателю наказывает:
– Распорядись
подпереть проход двойным перекладом из лежаков да вели очистить
до надежного потолка забой. Тогда сам погляжу.
Надзирателем
на ту пору пришелся Ераско Поспешай. Егозливый такой старичонко. На глазах
у начальства всегда рысью бегал. Чуть ему скажут, со всех ног кинется
и бестолку народ полошит, как на пожар.
– Поспешай,
робятушки, поспешай! Руднично дело тихого ходу не любит. Одна нога здесь,
другая нога – там. За суматошливость-то его Поспешаем
и прозвали. Только в этом деле и у Поспешая ноги заболели.
В глазах свету не стало, норовит чужими поглядеть. Подзывает бергала-плотника,
да и говорит:
– Сбегай-ко,
Иван, огляди хорошенько да смекни, сколько бревен подтаскивать,
и начинайте благословясь. Руднично дело, сам знаешь, мешкоты
не любит, а у меня, как на грех, в боку колотье
поднялось и поясница отнялась. Еле живой стою. К погоде, видно. Так
вы уж без меня постарайтесь! Чтоб завтра к вечеру готово было!
Бергалу
податься некуда – пошел, а тоже не торопится. Сколь ведь
в руднике ни тошно, а в могилу до своего часу все же
никому неохота. Ераско даже пригрозил:
– Поспешай,
братец, поспешай! Не оглядывайся! Ленивых-то, сам знаешь, у нас
хорошо на пожарной бодрят. Видал, поди?
Он –
этот Ераско Поспешай – лисьей повадки человечишко. Говорил сладенько,
а на деле самый зловредный был. Никто больше его народу под плети
не подводил. Боялись его.
На
другой день к вечеру поставили переклады. Крепь надежная, что говорить,
только ведь гора! Бревном не удержишь, коли она осадку дает. Жамкнет, так
стояки-бревна, как лучинки, хрустнут, и лежакам не вытерпеть:
в блин их сдавит. Бывалое дело.
Ераско
Поспешай все же осмелел маленько. Хоть пристанывает и на колотье
в боку жалуется, а у перекладов ходит и забой оглядел.
Видит – дело тут прямо смертное, плетями в тот забой не всякого
загонишь. Вот Ераско и перебирает про себя, кого бы на это дело
нарядить.
Под
рукой у Ераска много народу ходило, только смирнее Гани Зари не было.
На диво безответный мужик выдался. То ли его смолоду заколотили,
то ли такой уродился, – никогда поперек слова не молвит.
А как у него семейная беда приключилась, он и вовсе слова
потерял. У Гани, видишь, жена зимним делом на пруду рубахи полоскала,
да и соскользнула под лед. Вытащить ее вытащили и отводились,
да, видно, застудились и к весне свечкой стаяла. Оставила Гане сына
да дочку. Как говорится, красных деток на черное житье. Сынишко
не зажился на свете, вскорости за матерью в землю ушел,
а девчоночка ничего, – востроглазенькая да здоровенькая, Таюткой
звали. Годов четырех она от матери осталась, а в своей ровне уж
на примете была, – на всякие игры первая выдумщица. Не раз
и доставалось ей за это. Поссорятся девчонки на игре,
разревутся, да и бегут к матерям жаловаться.
– Это
все Тайка Заря придумала!
Матери,
известно, своих всегда пожалеют да приголубят, а Таютке грозят:
– Ах она,
вострошарая! Поймаем вот ее да вицей! Еще отцу скажем! Узнает тогда,
в котором месте заря с зарей сходится. Узнает!
Таютка,
понятно, отца не боялась. Чуяла, поди-ко, что она ему, как порошинка
в глазу, – только об ней и думал. Придет с рудника
домой, одна ему услада – на забавницу свою полюбоваться
да послушать, как она лепечет о том, о другом.
А у Таютки повадки не было, чтобы на обиды свои жаловаться,
о веселом больше помнила.
Ганя
с покойной женой дружно жил, жениться второй раз ему неохота, а надо.
Без женщины в доме с малым ребенком, конечно, трудно. Иной раз Ганя
и надумает-беспременно женюсь, а как послушает Таютку, так
и мысли врозь.
– Вот
она у меня какая забавуха растет, а мачеха придет – все веселье
погасит.
Так без
жены и маялся. Хлеб стряпать соседям отдавал и варево, какое
случалось, в тех же печах ставили. Пойдет на работу, непременно
соседским старухам накажет:
– Доглядите
вы, сделайте милость, за моей-то.
Те
понятно:
– Ладно,
ладно. Не беспокойся!
Уйдет
на рудник, а они и не подумают. У всякой ведь дела
хоть отбавляй. За своими внучатами доглядеть не успевают, про чужую
и подавно не вспомнят. Хуже всего зимой приходилось. Избушка, видишь,
худенькая, теплуху подтапливать надо. Не малой же девчонке это дело доверить.
Старухи во-время не заглянут. Таютка и мерзнет до вечера, пока
отец с рудника не придет да печь не натопит. Вот Ганя
и придумал:
– Стану
брать Таютку с собой. В шахте у нас тепло. И на глазах
будет. Хоть сухой кусок, да вовремя съест.
Так
и стал делать. А чтобы от начальства привязки не было, что,
дескать, женскому полу в шахту спускаться нельзя, он стал обряжать
Таютку парнишком. Наденет на нее братнюю одежонку, да и ведет
с собой. Рудобои, которые по суседству жили, знали, понятно, что
у Гани не парнишко, а девчонка, да им-то что. Видят, –
по горькой нужде мужик с собой ребенка в рудник, таскает, жалеют его
и Таютку позабавить стараются. Известно, ребенок! Всякому охота, чтоб ему
повеселее было. Берегут ее в шахте, потешают, кто как умеет.
То на порожней тачке подвезут, то камешков узорчатых подкинут.
Кто опять ухватит на руки, подымет выше головы,
да и наговаривает:
– Ну-ко,
снизу погляжу, сколь Натал Гаврилыч руды себе в нос набил. Не пора ли
каелкой выворачивать?
Подшучивали,
значит. И прозвище ей дали – Натал Гаврилыч. Как увидят, сейчас
разговор:
– А,
Натал Гаврилыч!
– Как
житьишком, Натал Гаврилыч?
– Отцу
пособлять пришел, Натал Гаврилыч? Дело, друг, дело. Давно пора,
а то где же ему одному управиться.
Не
каждый, конечно, раз таскал Ганя Таютку с собой, а все-таки
частенько. Она и сама к тому привыкла, чуть не всех рудобоев,
с которыми отцу приходилось близко стоять, знала. Вот на этого-то
Ганю Ераско и нацелился. С вечера говорит ему ласковенько:
– Ты,
Ганя, утре ступай-ко к новым перекладам. Очисти там забой
до надежного потолка!
Ганя
и тут отговариваться не стал, а как пошел домой, заподумывал,
что с Таюткой будет, коли гора его не пощадит.
Пришел
домой, – у Таютки нос от реву припух, ручонки расцарапаны, под
глазом синяк и платьишко все порвано. Кто-то, видно, пообидел. Про обиду
свою Таютка все-таки сказывать не стала, а только сразу запросилась:
– Возьми
меня, тятя, завтра на рудник с собой. У Гани руки задрожали,
а сам подумал:
«Верно, не лучше
ли ее с собой взять. Какое ее житье, коли живым не выйду!»
Прибрал он свою девчушку, сходил к соседям за похлебкой,
поужинал, и Таютка сейчас же свернулась на скамеечке, а сама наказывает:
– Тятя,
смотри, не забудь меня разбудить! С тобой пойду.
Уснула
Таютка, а отцу, конечно, не до этого. До свету просидел,
всю свою жизнь в голове перевел, в конце концов решил:
– Возьму!
Коли погибнуть доведется, так вместе.
Утром
разбудил Таютку, обрядил ее по обычаю парнишком, поели маленько
и пошли на рудник. Только видит Таютка, что-то не так: знакомые
дяденьки как незнакомые стали. На кого она поглядит, тот и глаза
отведет, будто не видит. И Натал Гаврилычем никто
ее не зовет. Как осердились все. Один рудобой заворчал на Ганю:
– Ты бы,
Гаврило, этого не выдумывал – ребенка с собой таскать. Неровен
час, – какой случай выйдет.
Потом
парень-одиночка подошел. Сам сбычился, в землю глядит и говорит
тихонько:
– Давай,
дядя Гаврило, поменяемся. Ты с Таюткой на мое место ступай,
а я на твое.
Тут
другие зашумели:
– Чего
там! По жеребьевке надо! Давай Поспешая! Пущай жеребьевку делает, коли такое дело!
Только
Поспешая нет и нет. Рассылка от него прибежал: велел, дескать,
спускаться, его не дожидаючись. Хворь приключилась, с постели
подняться не может.
Хотели
без Поспешая жеребьевку провести, да один старичок ввязался. Он – этот
старичонко – на доброй славе ходил. Бывальцем считали и всегда
по отчеству звали, только как он низенького росту был, так маленько
с шуткой – Полукарпыч.
Этот
Полукарпыч мысли и повернул.
– Постойте-ко, –
говорит, – постойте! Что зря горячиться! Может, Ганя умнее нашего придумал.
Хозяйка горы наверняка его с дитей-то помилует. Податная
на это, – будьте покойны! Гляди, еще девчонку к себе
в гости сводит.
Помяните
мое слово.
Этим
разговором Полукарпыч и погасил у людей стыд. Всяк подумал: «на что
лучше, коли без меня обойдется», и стали поскорее расходиться по своим
местам.
Таютка
не поняла, конечно, о чем спор был, а про Хозяйку приметила.
И то ей диво, что в шахте все по-другому стало. Раньше,
случалось, всегда на людях была, кругом огоньки мелькали, и людей
видно. Кто руду бьет, кто нагребает, кто на тачках возит.
А на этот раз все куда-то разошлись, а они с отцом по
пустому месту вдвоем шагают, да еще Полукарпыч увязался за ними же.
– Мне, –
говорит, – в той же стороне работа, провожу до места.
Шли-шли,
Таютке тоскливо стало, она и давай спрашивать отца:
– Тятя,
мы куда пошли? К Хозяйке в гости?
Гаврило
вздохнул и говорит:
– Как
придется. Может, и попадем.
Таютка
опять:
– Она
далеко живет?
Гаврило,
конечно, молчит, не знает, что сказать, а Полукарпыч и говорит:
– В горе-то
у ней во всяком месте дверки есть, да только нам не видно.
– А она
сердитая? – спрашивает опять Таютка, а Полукарпыч и давай тут
насказывать про Хозяйку, ровно он ей родня либо свойственник.
И такая, и сякая, немазаная-сухая. Платье зеленое, коса черная,
в одной руке каелка махонькая, в другой цветок. И горит этот
цветок, как хорошая охапка смолья, а дыму нет. Кто Хозяйке поглянется,
тому она этот цветок и отдаст, а у самой сейчас же в руке
другой появится.
Таютке
это любопытно. Она и говорит:
– Вот
бы мне такой цветочек!
Старичонко
и на это согласен:
– А что
ты думаешь? Может, и отдаст, коли пугаться да реветь
не будешь. Очень даже просто.
Так
и заговорил ребенка. Таютка только о том и думает, как бы
поскорее Хозяйку поглядеть да цветочек получить. Говорит старику-то:
– Дедо,
я ни за что, ну вот, ни за что не испугаюсь
и реветь не буду.
Вот
пришли к новым перекладам. Верно, крепь надежная поставлена, и смолье
тут наготовлено. Ганя со стариком занялись смолье разжигать. Дело, видишь,
такое – осветиться хорошенько надо, одних блендочек мало, а огонь
развести в таком месте тоже без оглядки нельзя.
Пока они
тут место подходящее для огнища устроили да с разжогом возились,
Таютка стоит да оглядывает кругом, нет ли тут дверки, чтоб к Хозяйке
горы в гости пойти.
Глазенки,
известно, молодые, вострые. Таютка и углядела ими – в одном
месте, невысоко от земли, вроде ямки кругленькой, а в ямке
что-то блестит. Таютка, не того слова, подобралась к тому месту,
да и поглядела в ямку, а ничего нет. Тогда она давай
пальчишком щупать.
Чует –
гладко, а края отстают, как старая замазка. Таютка и давай
то место расколупывать, дескать, пошире ямку сделаю. Живо очистила место
с банное окошечко да тут и заревела во всю голову:
– Тятя,
дедо! Большой парень из горы царапается!
Гаврило
со стариком подбежали, видят – как зеркало в породу вдавлено,
шатром глядит и до того человека большим кажет, что и признать
нельзя.
Сперва-то
они и сами испугались, потом поняли, и старик стал над Таюткой
подсмеиваться:
– Наш
Натал Гаврилыч себя не признал! Гляди-ко, – я нисколь
не боюсь того вон старика, даром что он такой большой. Что хошь
заставлю его сделать. Потяну за нос – он себя потянет, дерну
за бороду – он тоже. Гляди: я высунул язык,
и он свой ротище раззявил и язык выкатил! Как бревно!
Таютка
поглядела из-за дедушкина плеча. Точно – это он и есть, только
сильно большой. Забавно ей показалось, как дедушка дразнится. Сама вперед
высунулась и тоже давай всяки штуки строить.
Скоро
ей охота стала на свои ноги посмотреть, пониже, значит, зеркало
спустить. Она и начала с нижнего конца руду отколупывать. Отец
с Полукарпычем глядят – руда под таюткиными ручонками так книзу
и поползла, мелкими камешками под ноги сыплется. Испугались: думали –
обвал. Ганя подхватил Таютку на руки, отбежал подальше,
да и говорит:
– Посиди
тут. Мы с дедушкой место очистим. Тогда тебя позовем. Без зову,
смотри, не ходи – осержусь!
Таютке
горько показалось, что не дали перед зеркалом позабавиться. Накуксилась
маленько, губенки надула, а не заревела. Знала, поди-ко, что большим
на работе мешать нельзя. Сидит, нахохлилась да от скуки
перебирает камешки, какие под руку пришлись. Тут и попался ей один
занятный. Величиной с ладошку. Исподка у него руда-рудой, а повернешь –
там вроде маленькой чашечки, либо блюдца. Гладко-гладко выкатано
и блестит, а на закрайках как листочки прилипли. А пуще
того занятно, что из этой чашечки на Таютку тот же большой парень
глядит. Таютка и занялась этой игрушкой.
А тем
временем отец со стариком в забое старались. Сперва-то сторожились,
а потом на-машок у них работа пошла. Подведут каелки от гладкого
места, да и отворачивают породу, а она сыплется мелким куском.
Верхушка только потруднее пришлась… Высоко, да и боязно, как бы
порода большими кусками не посыпалась. Старик велел Гане у забоя
стоять, чтоб Таютка на ту пору не подошла, а сам взмостился
на чурбаках и живой рукой верх очистил. И вышло у них
в забое, как большая чаша внаклон поставлена, а кругом порода узором
легла и до того крепкая, что каелка ее не берет.
Старик,
для верности, и по самой чаше не раз каелкой стукал. Сперва по низу
да с оглядкой, а потом начал базгать со всего плеча
да еще приговаривает:
– Дай-ка
хвачу по носу старика – пусть на меня не замахивается!
Хлестал-хлестал,
чаша гудит, как литая медь, а от каелки даже малой чатинки
не остается. Тут оба уверились – крепко. Побежал отец
за Таюткой. Она пришла, поглядела и говорит:
– У меня
такое есть! – и показывает свой камешок. Большие видят, – верно,
на камешке чаша и весь ободок из точки в точку. Ну, все как
есть – только маленькое. Старик тут и говорит:
– Это,
Таютка, тебе Хозяйка горы, может, на забаву, а может,
и на счастье дала.
– Нет,
дедо, я сама нашла.
Гаврило
тоже посомневался:
– Мало
ли какой случай бывает.
На спор
у них дело пошло. Стали в том месте, где Таютка сидела, все камешки
перебирать. Даже сходства не обозначилось. Тогда старик и говорит:
– Вот
видите, какой камешок! Другого такого в жизнь не найти! Береги его,
Таютка, и никому не показывай, а то узнает начальство –
отберут.
Таютка
от таких слов голосом закричала:
– Не отдам!
Никому не отдам!
А сама
поскорее камешок за пазуху и ручонкой прижала, – дескать, так-то
надежнее. К вечеру по руднику слух прошел:
– Обошлось
у Гани по-хорошему. Вдвоем с Полукарпычем они гору руды набили
да еще зеркало вырыли. Цельное, без единой чатинки, и ободок
узорчатый.
Всякому,
конечно, любопытно. Как к подъему объявили, народ и кинулся сперва
поглядеть. Прибежали, видят – верно, над забоем зеркало наклонилось,
и кругом из породы явственно рама обозначилась, как руками высечена.
Зеркало не доской, а чашей: в середине поглубже, а по краям
на-нет сошло. Кто поближе подойдет, тот и шарахнется сперва, а потом
засмеется. Зеркало-то, видишь, человека вовсе несообразно кажет. Нос с большой
бугор, волос на усах, как дрова разбросали. Даже глядеть страшно,
и смешно тоже. Народу тут и набилось густо. Старики, понятно, оговаривают:
не до смеху, дескать, тут, дело вовсе сурьезное. А молодых разве
угомонишь, коли на них смех напал. Шум подняли, друг над дружкой
подшучивают. Таютку кто-то подтащил к самому зеркалу,
да и кричит:
– Это
вот тот большой парень зеркало открыл!
Другие
отзываются:
– И впрямь
так! Не будь Таютки, не смеяться бы тут. Таюткино зеркало
и есть!
А Таютка
помалкивает да ручонкой крепче свое маленькое зеркальце прижимает. Ераско
Поспешай, конечно, тоже услышал про этот случай – сразу выздоровел,
спустился в шахту и пошел к ганиному забою. Вперед шел, так еще
про хворь помнил, а как оглядел место да увидел, что народ
не боится, сразу рысью забегал и закричал своим обычаем:
– Поспешай,
ребятушки, к подъему! Не до ночи вас ждать! Руднично дело
мешкоты не любит. Эка невидаль – гладкое место в забое пришлось!
А сам,
по собачьему положению, другое смекает:
– Рудничному
смотрителю не скажу, а побегу к приказчику. Обскажу ему, как
моим распорядком в забое такую диковину отрыли. Тогда мне,
а не смотрителю награда будет.
Прибежал
к приказчику, а смотритель уж там сидит да еще над Ераском
насмехается:
– Вон
что! Выздоровел, Ерастушко! А я думал, тебе и не поглядеть,
какую штуку без тебя на руднике откопали.
Ераско
завертелся: дескать, за этим и бежал, чтоб тебе сказать.
А смотритель, знай, подзуживает:
– Худые,
гляжу, у тебя ноги стали. За всяким делом самому глядеть доводится.
Ераску с горя
не лук же тереть. Он думал-думал и придумал:
«Напишу-ко
я грамотку заграничной барыне. Тогда еще поглядим, куда дело повернется».
Ну,
и написал. Так, мол, и так, стараньем надзирателя такого-то отрыли
в руднике диковинное зеркало. Не иначе самой Хозяйки горы.
Не желаете ли поглядеть?
Ераско
это с хитростью подвел. Он так понял. Приказчик непременно барину
о таком случае доведет, только это ни к чему будет. Барин
на ту пору из таких случился, что ни до чего ему дела
не было, одно требовал – давай денег больше! А жена у этого
барина из заграничных земель была. У бар, известно, заведено было по
всяким заграницам таскаться. Сысертский барин это же придумал:
«Чем,
дескать, я хуже других заводчиков. Поеду – людей посмотрю, себя
покажу».
Ну,
поездил у теплых морей, поразбросал рублей и домой его потянуло.
Только дорога-то шла через немецки земли, а там, видишь, на это дело,
чтоб к чужим деньгам подобраться, нашлись больно смекалистые.
Видят –
барин ума малого, а деньгами ворочает большими, они и давай его обхаживать.
Вызнали, что он холостой, и пристроились на живца ловить.
Подставили, значит, ему немку посытее да повиднее, – из таких
все ж таки, коих свои немецкие женихи браковали, и вперебой стали
ту немку нахваливать:
– Вот
невеста, так невеста! По всем землям объезди, такой не сыщешь. Домой
привезешь, у соседей в глазах зарябит.
Барин
всю эту подлость за правду принял, взял да и женился на той
немке. И то ему лестно показалось, что невеста перед свадьбой только
о том и говорила, как будет ей хорошо на новом месте жить.
Ну, а как обзаконились да подписал барин бумажки, какие ему
подсунули, так и поворот этому разговору. Молодая жена сразу объявила:
– Неохота
мне что-то, мил любезный друг, на край света забираться. Тут привычнее,
да и тебе для здоровья полезно.
Барин,
понятно, закипятился:
– Как
так? Почему до свадьбы другое говорила? Где твоя совесть?
А немка,
знай, посмеивается.
– По
нашим, – говорит, – обычаям невесте совести не полагается.
С совестью-то век в девках просидишь, а это невесело.
Барин
горячится, корит жену всякими словами, а ей хоть бы что. Свое
твердит:
– Надо
было перед свадьбой уговор подписать, а теперь и разговаривать
не к чему. Коли тебе надобно, поезжай в свои места один. Сколь
хочешь там живи, хоть и вовсе сюда не ворочайся, скучать не стану.
Мне бы только деньги посылал вовремя. А не будешь посылать –
судом взыщу, потому – законом обязан ты жену содержать,
да и подпись твоя на это у меня имеется.
Что
делать? Одному домой ехать барин поопасался: насмех, дескать, поднимут, –
он и остался в немецкой земле. Долгонько там жил, всю заводскую
выручку немцам просаживал. Потом, видно, начетисто показалось али другая какая
причина вышла, привез-таки свою немку в Сысерть и говорит:
– Сиди
тут.
Ну,
ей тоскливо, она и вытворяла, что только удумает. На Азов-горе
вон теперь дом с вышкой стоит, а до него там, сказывают,
и не разберешь что было нагорожено: не то монастырь,
не то мельница. И называлась эта строянка Раззор. Этот Раззор
при той заграничной барыне и поставлен был. Приедет будто туда
с целой оравой, да и гарцуют недели две. Народу от этой
барской гулянки не сладко приходилось. То овечек да телят
затравят, то кострами палы по лесу пустят. Им забава, а народу
маята. За счастье считали, коли в какое лето барыня в наши края
не приедет.
Ераску,
понятно, до этого дела нет, ему бы свею выгоду не упустить,
он и послал грамотку с нарочным. И не ошибся, подлая
душа. На другой же день на семи ли, восьми тройках приехала барыня
со своей оравой и первым делом потребовала к себе Ераска.
– Показывай,
какое зеркало нашел!
Приказчик,
смотритель и другое начальство прибежали. Узнали дело, отговаривают: никак
невозможно женщине в шахту. Только сговорить не могут. Заладила свое:
– Пойду
и пойду!
Тут еще
баринок из заграничных бодрится. При ней был. За брата или там за какую
родню выдавала и завсегда с собой возила. Этот с грехом пополам
балакает:
– Мы,
дескать, с ней в заграничной шахте бывали, а это что! –
Делать нечего, стали их спускать. Начальство все в беспокойстве, один
Ераско радуется, рысит перед барыней, в две блендочки ей светит.
Довел-таки до места. Оглядела барыня зеркало. Тоже посмеялась
с заграничным баринком, какими оно людей показывает, потом барыня
и говорит Ераску:
– Ты мне
это зеркало целиком вырежь да в Раззор доставь!
Ераско
давай ей втолковывать, что сделать это никак нельзя, а барыня свое:
– Хочу,
чтоб это зеркало у меня стояло, потому как я хозяйка этой горы!
Только
проговорила, вдруг из зеркала рудой плюнуло. Барыня завизжала и без
памяти повалилась.
Суматоха
поднялась. Начальство подхватило барыню да поскорее к выходу. Один
Ераско в забое остался. Его, видишь, тем плевком с ног сбило
и до половины мелкой рудой засыпало. Вытащить его вытащили,
да только ноги ему по-настоящему отшибло, больше не поспешал
и народ зря не полошил.
Заграничная
барыня жива осталась, только с той поры все дураков рожала.
И не то что недоумков каких, а полных дураков, кои ложку
в ухо несут и никак их ничему не научишь.
Заграничному
баринку, который хвалился: мы да мы, самый наконешничок носу сшибло.
Как ножом срезало, ноздри на волю глядеть стали – не задавайся,
не мыкай до времени!
А
зеркала в горе не стало: все осыпалось.
Зато
у Таютки зеркальце сохранилось. Большого счастья оно не принесло,
а все-таки свою жизнь она не хуже других прожила. Зеркальце-то,
сказывают, своей внучке передала. И сейчас будто оно хранится, только
неизвестно – у кого.[11]
|