Хрупкая веточка
У Данилы
с Катей, – это которая своего жениха у Хозяйки горы
вызволила, – ребятишек многонько народилось. Восемь, слышь-ко,
человек, и все парнишечки. Мать-то не раз ревливала хоть бы одна
девчонка на поглядку. А отец, знай, похохатывает:
– Такое,
видно, наше с тобой положенье. Ребятки здоровеньки росли. Только одному
не посчастливилось. То ли с крылечка, то ли еще откуда
свалился и себя повредил: горбик у него расти стал. Баушки правили,
понятно, да толку не вышло. Так горбатенькому и пришлось
на белом свете маяться. Другие ребятишки, – я так замечал, –
злые выходят при таком-то случае, а этот ничего – веселенький рос
и на выдумки мастер. Он третьим в семье-то приходился,
а все братья слушались его да спрашивали:
– Ты,
Митя как думаешь? По-твоему, Митя, к чему это?
Отец
с матерью, и те частенько покрикивали:
– Митюшка!
Погляди-ко! Ладно, на твой глаз?
– Митяйко, –
не приметил, куда я воробы поставила?
И
то Митюньке далось, что отец смолоду ловко на рожке играл. Этот тоже
пикульку смастерит, так она у него ровно сама песню выговаривает.
Данило
по своему мастерству все-таки зарабатывал ладно. Ну, и Катя без дела
не сиживала. Вот, значит, и поднимали семью, за куском
в люди не ходили. И об одежонке ребячьей Катя заботилась.
Чтоб всем справа была: пимешки там, шубейки и протча. Летом-то, понятно,
и босиком ладно: своя кожа, не куплена. А Митюньке, как он всех
жальчее, и сапожнешки были. Старшие братья этому не завидовали,
а малые сами матери говорили:
– Мамонька,
пора, поди, Мите новые сапоги заводить. Гляди – ему на ногу
не лезут, а мне бы как раз пришлось.
Свою,
видишь, ребячью хитрость имели, как бы поскорее митины сапожнешки себе пристроить.
Так у них все гладенько и катилось. Соседки издивовались прямо:
– Что
это у Катерины за робята! Никогда у них и драчишки меж
собой не случится.
А это
все Митюнька – главная причина. Он в семье-то ровно огонек
в лесу: кого развеселит, кого обогреет, кого на думки наведет.
К
ремеслу своему Данило не допускал ребятишек до времени.
– Пускай, –
говорит, – подрастут сперва. Успеют еще малахитовой-то пыли наглотаться.
Катя
тоже с мужем в полном согласье – рано еще за ремесло
садить. Да еще придумали поучить ребятишек, чтоб, значит, читать-писать,
цифру понимать. Школы по тогдашнему положению не было, и стали
старшие-то братья бегать к какой-то мастерице. И Митюнька
с ними. Те ребята понятливые, хвалила их мастерица, а этот
вовсе на отличку. В те годы по-мудреному учили,
а он с лету берет. Не успеет мастерица показать, –
он обмозговал. Братья еще склады толмили, а он уж читал, знай,
слова лови. Мастерица не раз говаривала:
– Не бывало
у меня такого выученика.
Тут отец
с матерью возьми и погордись маленько: завели Митюньке сапожки
поформеннее. Вот с этих сапожек у них полный переворот жизни
и вышел.
В тот
год, слышь-ко, барин на заводе жил. Пропикнул, видно, денежки
в Сам-Петербурхе, вот и приехал на завод – не выскребу
ли, дескать, еще сколь-нибудь.
При
таком-то деле, понятно, как денег не найти, ежели с умом
распорядиться. Одни приказные да приказчик сколько воровали. Только барин
вовсе в эту сторону и глядеть не умел.
Едет это
он по улице и углядел – у одной избы трое робятишек играют,
и все в сапогах. Барин им и маячит рукой-то: – идите
сюда.
Митюньке
хоть не приводилось до той поры барина видать, а признал,
небось. Лошади, вишь, отменные, кучер по форме, коляска под лаком и седок
гора-горой, жиром заплыл, еле ворочается, а перед брюхом палку держит
с золотым набалдашником.
Митюнька
оробел маленько, все-таки ухватил братишек за руки и подвел поближе
к коляске, а барин хрипит:
– Чьи
такие?
Митюнька,
как старший, объясняет спокойненько:
– Камнереза
Данилы сыновья. Я вот Митрий, а это мои братики малые.
Барин аж
посинел от этого разговору, чуть не задохся, только пристанывает:
– Ох,
ох! что делают! что делают! Ох, ох!
Потом,
видно, провздыхался и заревел медведем:
– Это
что? А? – А сам палкой-то на ноги ребятам показывает. Малые, понятно,
испужались, к воротам кинулись, а Митюнька стоит и никак
в толк взять не может, о чем его барин спрашивает.
Тот
заладил свое, недоладом орет:
– Это
что?
Митюнька
вовсе оробел, да и говорит:
– Земля.
Барина
тут как параличом хватило, захрипел вовсе:
– Хр-р,
хр-р! До чего дошло! До чего дошло! Хр-р, хр-р.
Тут
Данило сам из избы выбежал, только барин не стал с ним
разговаривать, ткнул кучера набалдашником в шею – поезжай!
Этот
барин не твердого ума был. Смолоду за ним такое замечалось,
к старости и вовсе несамостоятельной стал. Напустится
на человека, а потом и сам объяснить не умеет, что ему
надо. Ну, Данило с Катериной и подумали – может, обойдется дело,
забудет про ребятишек, пока домой доедет. Только не тут-то было:
не забыл барин ребячьих сапожишек. Первым делом на приказчика насел.
– Ты куда
глядишь? У барина башмаков купить не на что, а крепостные
своих ребятишек в сапогах водят? Какой ты после этого приказчик?
Тот
объясняет:
– Вашей,
дескать, барской милостью Данило на оброк отпущен и сколько брать
с него – тоже указано, а как платит он исправно,
я и думал…
– А ты, –
кричит, – не думай, а гляди в оба. Вон у него что
завелось! Где это видано? Вчетверо ему оброк назначить.
Потом
призвал Данилу и сам объяснил ему новый оброк. Данило видит – вовсе
несуразица и говорит:
– Из воли
барской уйти не могу, а только оброк такой тоже платить
не в силу. Буду работать, как другие, по вашему барскому приказу.
Барину,
видать, это не по губе. Денег и без того нехватка, –
не до каменной поделки. В пору и ту продать, коя
от старых годов осталась. На другую какую работу камнереза поставить
тоже не подходит. Ну, и давай рядиться. Сколько все-таки
ни отбивался Данила, оброк ему вдвое барин назначил,
а не хошь – в гору. Вот куда загнулось!
Понятное
дело, худо Данилу с Катей пришлось. Все прижало, а робятам хуже
всего: до возрасту за работу сели. Так и доучиться
им не довелось. Митюнька – тот виноватее всех себя считал –
сам так и лезет на работу. Помогать, дескать, отцу с матерью
буду, а те опять свое думают:
– И так-то
он у нас нездоровый, а посади его за малахит – вовсе
изведется. Потому – кругом в этом деле худо. Присадочный вар
готовить – пыли не продохнешь, щебенку колотить – глаза береги,
а олово крепкой водкой на полер разводить – парами задушит.
Думали,
думали и придумали отдать Митюньку по гранильному делу учиться. Глаз,
дескать, хваткий, пальцы гибкие и силы большой не надо – самая
по нему работа.
Гранильщик,
конечно, у них в родстве был. К нему и пристроили,
а он рад-радехонек, потому знал – парнишечко смышленый и к работе
не ленив. Гранильщик этот так себе средненький был, второй,
а то и третьей цены камешок делал. Все-таки Митюнька перенял
от него, что тот умел. Потом этот мастер и говорит Данилу:
– Надо
твоего парнишка в город отправить. Пущай там дойдет до настоящей
точки. Шибко рука у него ловкая.
Так
и сделали. У Данилы в городе мало ли знакомства было по
каменному-то делу. Нашел кого надо и пристроил Митюньку. Попал он тут
к старому мастеру по каменной ягоде. Мода, видишь, была из камней
ягоды делать. Виноград там, смородину, малину и протча. И на все
установ имелся. Черну, скажем, смородину из агату делали, белу –
из дурмашков, клубнику – из сургучной яшмы, княженику –
из мелких шерловых шаричков клеили. Однем словом, всякой ягоде свой камень.
Для корешков да листочков тоже свой порядок был: кое из офата, кое
из малахита либо из орлеца и там еще из какого-нибудь
камня.
Митюнька
весь этот установ перенять перенял, а нет-нет и придумает по-своему.
Мастер сперва ворчал, потом похваливать стал:
– Пожалуй,
так-то живее выходит.
Напоследок
прямо объявил.
– Гляжу
я, парень, шибко большое твое дарование к этому делу. Впору мне, старику,
у тебя учиться. Вовсе ты мастером стал да еще с выдумкой.
Потом
помолчал маленько, да и наказывает:
– Только
ты, гляди, ходу ей не давай! Выдумке-то! Как бы за нее руки
не отбили. Бывали такие случаи.
Митюнька,
известно, молодой – безо внимания к этому. Еще посмеивается:
– Была
бы выдумка хорошая. Кто за нее руки отбивать станет?
Так вот
и стал Митюха мастером, а еще вовсе молодой: только-только ус
пробиваться стал. По заказам он не скучал, всегда у него работы
полно. Лавочники по каменному делу смекнули живо, что от этого парня
большим барышом пахнет, – один перед другим заказы ему дают, успевай
только. Митюха тут и придумал:
– Пойду-ко
я домой. Коли мою работу надо, так меня и дома найдут. Дорога
недалекая, и груз не велик – материал привезти да поделку
забрать.
Так
и сделал. Семейные обрадовались, понятно: Митя пришел. Он тоже
повеселить всех желает, а самому не сладко. Дома-то чуть не цельная
малахитовая мастерская стала. Отец и двое старших братьев за станками
в малухе сидят и младшие братья тут же: кто на распиловке, кто
на шлифовке. У матери на руках долгожданная, девчушка-годовушка
трепещется, а радости в семье нет. Данило уж вовсе стариком глядит,
старшие братья покашливают, да и на малых смотреть невесело.
Бьются, бьются, а все в барский оброк уходит. Митюха тут
и заподумывал: все, дескать, из-за тех сапожнешек вышло. Давай скорее свое
дело налаживать. Оно хоть мелкое, а станков к нему не один,
струментишко тоже требуется. Мелочь все, а место и ей надо.
Пристроился
в избе против окошка и припал к работе, а про себя думает:
– Как
бы добиться, чтоб из здешнего камня ягоды точить. Тогда и младших
братишек можно было бы к этому делу пристроить. – Думает, думает,
а пути не видит. В наших краях, известно, хризолит
да малахит больше попадаются. Хризолит тоже дешево не добудешь,
да и не подходит он, а малахит только на листочки
и то не вовсе годится: оправки либо подклейки требует.
Вот раз
сидит за работой. Окошко перед станком по летнему времени открыто.
В избе
никого больше нет. Мать по своим делам куда-то ушла, малыши разбежались, отец
со старшими в малухе сидят. Не слышно их. Известно, над
малахитом-то песни не запоешь и на разговор не тянет.
Сидит
Митюха, обтачивает свои ягоды из купецкого материала, а сам все
о том же думает:
– Из какого
бы вовсе дешевого здешнего камня такую же поделку гнать?
Вдруг
просунулась в окошко какая-то не то женская,
не то девичья рука, – с кольцом на пальце и в зарукавье, –
и ставит прямо на станок Митюньке большую плитку змеевика,
а на ней, как на подносе, соковина дорожная.
Кинулся
Митюха к окошку – нет никого, улица пустехонька, ровно никто
и не прохаживал.
Что
такое? Шутки кто шутит али наважденье какое? Оглядел плитку да соковину
и чуть не заскакал от радости: такого материала возами вози,
а сделать из него, видать, можно, если со сноровкой выбрать
да постараться. Что только?
Стал тут
смекать, какая ягода больше подойдет, а сам на то место
уставился, где рука-то была. И вот опять она появилась и кладет
на станок репейный листок, а на нем три годных веточки,
черемуховая, вишневая и спелого-спелого крыжовника.
Тут
Митюха не удержался, на улицу выбежал дознаться, кто это над ним
шутки строит. Оглядел все – никого, как вымерло. Время – самая
жарынь. Кому в эту пору на улице быть?
Постоял-постоял,
подошел к окошку, взял со станка листок с веточками
и разглядывать стал. Ягоды настоящие, живые, только то диво –
откуда вишня взялась. С черемухой просто, крыжовнику тоже
в господском саду довольно, а эта откуда, коли в наших краях
такая ягода не растет, а будто сейчас сорвана?
Полюбовался
так на вишни, а все-таки крыжовник ему милее пришелся
и к матерьялу ровно больше подходит. Только подумал – рука-то
его по плечу и погладила: «Молодец, дескать! Понимаешь дело!»
Тут уж
слепому ясно, чья это рука. Митюха в Полевой вырос, сколько-нибудь раз
слыхал про Хозяйку горы. Вот он и подумал – хоть бы сама
показалась. Ну, не вышло. Пожалела, видно, горбатенького парня
растревожить своей красотой – не показалась.
Занялся
тут Мнтюха соком да змеевиком. Немало перебрал. Ну, выбрал и сделал
со смекалкой. Попотел. Ягодки-то крыжовника сперва половинками обточил,
потом внутре-то выемки наладил да еще, где надо желобочки прошел, где
опять узелочки оставил, склеил половинки да тогда их начисто
и обточил. Живая ягодка-то вышла. Листочки тоже тонко из змеевки
выточил, а на корешок ухитрился колючки тонехонькие пристроить. Однем
словом, сортовая работа. В каждой ягодке ровно зернышки видно и листочки
живые, даже маленько с изъянами: на одном, дырки жучком будто
проколоты, на другом опять ржавые пятнышки пришлись. Ну, как есть
настоящие.
Данило
с сыновьями хоть по другому камню работали, а тоже в этом деле
понимали. И мать по камню срабатывала. Все налюбоваться не могут
на митюхину работу. И то им диво, что из простого
змеевика да дорожного соку такая штука вышла. Мите и самому любо. Ну,
как – работа! Тонкость. Ежели кто понимает, конечно.
Из соку
да змеевику Митя много потом делал. Семье-то шибко помог. Купцы, видишь,
не обегали этой поделки, как за настоящий камень платили,
и покупатель в первую голову митюхину работу выхватывал, потому –
на отличку. Митюха, значит, и гнал ягоду. И черемуху делал,
и вишню, и спелый крыжовник, а первую веточку не продавал –
себе оставил. Посыкался отдать девчонке одной, да все сумленье брало.
Девчонки,
видишь, не отворачивались от митюхина окошка. Он хоть
горбатенький, а парень с разговором да выдумкой, и ремесло
у него занятное, и не скупой: шаричков для бусок, бывало,
горстью давал. Ну, девчонки нет-нет и подбегут, а у этой чаще
всех заделье находилось перед окошком – зубами поблестеть, косой поиграть.
Митюха и хотел отдать ей свою веточку, да все боялся.
– Еще
насмех девчонку поднимут, а то и сама за обиду почтет.
А тот
барин, из-за которого поворот жизни случился, все еще на земле пыхтел
да отдувался. В том году он дочь свою просватал
за какого-то там князя ли купца и придано ей собирал. Полевской
приказчик и вздумал подслужиться. Митину-то веточку он видал
и тоже, видно, понял, какая это штука. Вот и послал своих охлестов
с наказом:
– Если
отдавать не будет, отберите силой.
Тем что?
Дело привычное. Отобрали у Мити веточку, принесли, а приказчик
ее в бархатну коробушечку. Как барин приехал в Полевую,
приказчик сейчас:
– Получите,
сделайте милость, подарочек для невесты. Подходящая штучка. Барин поглядел,
тоже похвалил сперва-то, потом и спрашивает:
– Из каких
камней делано и сколько камни стоят?
Приказчик
и отвечает:
– То и удивительно,
что из самого простого материалу: из змеевику да шлаку.
Тут
барин сразу задохся:
– Что?
Как? Из шлаку? Моей дочери?
Приказчик
видит – неладно выходит, на мастера все поворотил:
– Это
он, шельмец, мне подсунул, да еще насказал четвергов с неделю,
а то бы я разве посмел.
Барин,
знай, хрипит:
– Мастера
тащи! Тащи мастера!
Приволокли
понятно, Митюху, и, понимаешь, узнал ведь его барин.
«Это
тот… в сапогах-то который…» С палкой на Митюху кинулся.
– Как
ты смел?
Митюха
сперва и понять не может, потом раскумекал и прямо говорит:
– Приказчик
у меня силом отобрал, пускай он и отвечает.
Только
с барином какой разговор, все свое хрипит:
– Я тебе
покажу…
Потом
схватил со стола веточку, хлоп ее на пол и давай-ко
топтать. В пыль, понятно, раздавил.
Тут уж
Митюху за живое взяло, затрясло даже. Оно и то сказать, –
кому полюбится, коли твою дорогую выдумку диким мясом раздавят.
Митюха
схватил баринову палку за тонкий конец да как хряснет набалдашником
по лбу. Так барин на пол и сел и глаза выкатил.
И вот
диво – в комнате приказчик был и прислужников сколько хочешь,
а все как окаменели, – Митюха вышел и куда-то девался. Так
и найти не могли, – а поделку его и потом люди видали.
Кто понимающий, те узнавали ее.
И еще
заметочка вышла. Та девчонка, которая зубы-то мыла перед митюхиным
окошком, тоже потерялася, и тоже с концом.
Долго
искали эту девчонку. Видно, рассудили по-своему-то, что ее найти легче,
потому – далеко женщина от своих мест уходить не привычна.
На родителей ее наступали:
– Указывай
место!
А толку
все-таки не добились.
Данилу
с сыновьями прижимали, конечно, да, видно, оброку большого пожалели, –
отступили. А барин еще сколько-то задыхался, все-таки вскорости его жиром
задавило.[5]
|