Увеличить |
Аметистовое дело
Не про
людей, про себя сказывать стану. В те годы, как народ валом в колхозы
пошел, я уж в немолодых годах был. Вместо русых-то кудрей плешину во
всю голову отрастил. И старуха моя не молодухой глядела. Раньше, бывало,
звал ее песенной машинкой, а теперь вроде точильного станка вышло. Так
и точит меня, так и точит: того нет, этого нехватка.
– У людей
мужики обо всем позаботятся, а у нас, как приплетется да в бане
выпарится, так и на боковую. И ни о чем ему думушки нет!
К той
поре мы с ней вдвоем остались. Младших дочерей пристроили, а трое
сыновей давно в отделе жили, всяк свое хозяйство завел. Старуха
и в том меня винила, что в избе пусто стало.
– Из-за
тебя это! Из-за твоего злосчастного ремесла!
– Чем, –
спрашиваю, – мое ремесло помешало?
– Известно, –
отвечает, – чем. Во всяком доме старики хозяйство ведут, землю пашут, хлебушко
сеют, молодым распорядок дают, а ты что? До старости ума не накопил.
Бегаешь по каменным ямам. Дома-то гостем бываешь.
Я,
понятно, урезониваю ее:
– Живем
все-таки. Детей вырастили. По миру никто не хаживал. Не лежебока, поди,
я у тебя: зарабатываю сколько-то. Что еще надо?
Старуха,
знай, свое толмит:
– По
твоим-то трудам нам бы в каменном доме жить, а мы этот хоть маленько
подправить не можем. Стены-то, гляди, насквозь просвечивают, да и печка,
того и жди, повалится. Хозяин! А все потому, что хлебушком не
занимаешься. В деревне век прожили, а куричешкам овес с купли!
Где это слыхано?
– Дура
ты! – говорю. – Я, поди, дорогой товар добываю. Это тебе не
овес – где посеял, там и вырастет. Искать приходится. Зато попадет,
так за три воза твоего овса в кошельке принесешь.
– Не
упомню, – отвечает, – такого случая, чтоб ты по три воза овса
в кошельке приносил. Не при мне, видно, такое было. Чаще с пустым
приходил. Помнишь – жаловался: «Не пофартило мне, Марьюшка, на этой
неделе. Ничего, почитай, не добыл». А я-то сдуру ему наговаривала: «Не тужи,
Иванушка! Не всяк день солнышко, бывает и слякиша». Забыл про это?
– А помнишь, –
опять спрашиваю, – ту щеточку камешков, на которую мы корову купили?
А тот камешек, что на Васильеву женитьбу хватило? Да мало ли у меня
веселых находок бывало!
– Не
забыла, – говорит, – и это. Как найдешь, что повеселее, так
и уберешься в город сбывать, да и шатаешься там нивесть сколько,
а я тут бьюсь-колочусь с ребятами да о тебе думаю, не убили
бы. Нет, одна мука твое ремесло!
Одним
словом, не сговоришь с ней. А бить ее, как иные-прочие делали,
у меня в заведенье не было, да и не такой мы судьбы, чтоб об
этом даже подумать. Знал я, что она одна-разъединая на всем белом свете меня
жалела, да и теперь жалеет по-настоящему. Ворчит-ворчит, а баньку про
меня, небось, спозаранок натопит, перемывку наготовит, кусок посытнее найдет,
а когда и словом утешит. Помню ее-то присловье: «Не тужи, Иванушка,
не все солнышко, бывает и слякиша!» Другая на ее-то месте давно бы от меня
ушла, а мы с ней троих сыновей да двух дочерей вырастили, и все
они не на смеху у людей живут. Признаться, и то было, что сам за
собой вину чуял. Старуха моя правду говорила. Ремесло мое –
и верно – не по месту пришлось.
Деревня
наша, по-старому считать, в Ирбитском уезде приходилась. Народ тут сплошь
хлебушком занимался да коноплей маленько. И скот тоже разводили. Родители
мои, от коих мне этот дом в наследство перешел, были природные пахари да
оба, на мою беду, в молодых годах померли, оставили меня несмысленышем на
горькое сиротское житье. Про хозяйство, конечно, и разговаривать нечего:
его живо растащили те благодетели, у которых я сперва кормился,
а потом работать стал. Ворочать на чужого дядю, известно, нигде не сладко,
а все лучше, как не в своей деревне. Я и убрался на
прииски, где золото да камешки добывали. Недалеко от нас это место. На приисках
я и получил эту каменную заразу.
Из всех
камней мне больше аметист полюбился. Камень не больно дорогой, из самых ходовых,
а чем-то взял меня. Да и как взял! Бывало, добудешь щеточку
и знаешь, что красная цена ей рублевка, а любуешься на полную десятку
да еще жалеешь, что сдавать придется.
Как
в полный возраст пришел, домой потянуло. Дай, думаю, покажусь своим
деревенским, чтоб знали, что не загиб. Да и на дом родительский поглядеть
охота, – совсем его растащили мои благодетели али сколько оставили. Пришел
в самый весенний праздник. Родительский дом оказался в сохранности.
Благодетели, видишь, все на него нацелились, один другому не давали растаскивать, –
дом и уцелел. Оглядел я, вижу: не больно корыстно, а жить можно.
Пошел потом на гульбище, за деревню, где хороводы водили. Деревенские ребята
меня за чужака приняли, отшибить хотели, да подступить боялись. Видишь, каков
уродился. На-днях вон Колютка, внучонок мой от старшей дочери, говорил:
«Дедушка! У тебя рука-то в полном развороте, как аэропланово крыло».
Так и есть. На ходу ненароком могу человека с ног сбить. Недаром
в потемках сторонятся. Думают, не колокольня ли по земле пошла. Вот ребята
и не знали, как подступить. Ну, я не стал до драки доводить,
сказался, что за человек. По этому случаю выпили, конечно. Так, самую малость,
потому я приверженности к этому не имею. На празднике когда для
веселости выпью стакан-два, а чтоб допьяна напиваться, – этого
у меня не бывало.
В тот же
вечер я со своей нынешней старухой встретился. Ее-то доля горше моей
оказалась. Мать с ней проходом по нашей деревне шла да в одночасье
и умерла, а ее оставила годочков трех либо четырех. Только
и знали, что звать Машей, а чья, из какого места, так и осталось
неведомо. При покойнице никаких бумаг не оказалось. Чтоб суд да полиция не
наехали и деревню не разорили, захоронили эту проходящую потихоньку,
а девчушечку богатому мужику в дочери отдали. Дальше и пошло по
посказульке.
Росла
Настя – колотили часто, выросла Настасья – пошла по напастям да без
передышки. От одной отобьется, другая навалится. Думала-думала, решилась
с белым светом проститься, да на дороге кудряш попался. Поглядела девка на
незнакомого парня, а он и говорит: «Не торопись, красавица,
к тому, постой с этим. Не покаешься! Головой ручаюсь, а она, видишь,
кудрявая. В пустой игре такую не поставят». Девка и остановилась.
Посудачили малость, на другой день опять встретились. Так и пошло,
а вскоре, глядишь, и свадьбу сыграли.
У нас
с Марьюшкой из точки в точку по этой сказке и вышло. Сразу
почуяли, что наша судьба по одной дороге пошла. Раздумывать долго не стали,
пошли в церковь: обвенчаться желаем. Нам сперва отказали: нельзя, потому
невестины годы неведомы. «Как, – говорю, – неведомы, коли она
в этой деревне выросла, на глазах у всех?» – «Это, – отвечают, –
мало значит, что на глазах росла. Бумага нужна, в какой день она родилась
и каких родителей дочь». Ну, вижу: словами тут ничего не добьешься. Отдал
им два камешка позанятнее. Тогда нашли ходок, записали на того богатого мужика,
которому сперва она в дочери была отдана. И стала моя Марьюшка
Афанасьевной, даром что этот Афанасий самым лютым ворогом ей оказался. Ну,
в этом важности нет.
Обвенчали
нас, и стала в деревне новая пара: Иван Долган да Марья с Голого
поля. Силы да здоровья нам обоим у людей не занимать. Хотели сперва
хозяйствовать, как другие наши деревенские. Коровенку купили, пару овечек
завели, куричешек сколько-то. При родительском доме огород был обширный. Городьбу
поправили, засадили во-время. Места у нас не тесные. Накосить травы не то
что для одной коровенки, а и для двух-трех при моих-то руках, прямо
сказать, плевое дело. Все бы ладно, да на лошадке спотычка вышла. По времени,
может, лошаденку и огоревали бы, да прибавок к ней большой требуется:
телега да сани, сбруя да снасть разная. Без благодетелей никак не обойдешься,
а они, эти благодетели, нам с Марьюшкой солоно пришлись. Так
у нас полного хозяйства и не вышло.
Убежал
я опять на прииски работать. Правду сказать, и камень тянул меня. Не
умею тебе объяснить, в чем тут сила, а тянул. Вроде не жадный я, на
большое богатство никогда не льстился, а добыть новый камешек охота. Ну,
и народ приисковый как-то ближе деревенского стал.
Так мы
с Марьюшкой и жили. Помогал я ей при посадке огорода да
в сенокосную пору. Зимами тоже маленько, а больше на приисках
колотился. В гражданскую войну ушел с приисковыми в полк
«Красных Орлов». За войну меня ранили в ногу при перебежке в цепи. По
мякоти пришлось. Сквозная рана, пустяшная. Через месяц опять под ружье встал.
Как
покончили с Колчаком, домой воротился, и тот же порядок у нас
повелся: в деревенские дела не вникал, все на приисках да на приисках. Как
колхозы стали строить, мы с Марьюшкой и оказались ни при чем. Не
браковали меня, конечно, потому хозяйство трудовое, безлошадное, и сам на
войне добровольцем был. Звали даже, да как пойдешь, коли ты не плотник, не
каменщик, не чеботарь, не шорник, а из всех сельских работ одно
знаешь – косить да стога метать. Марьюшка больше понавыкла. Она
и телят растила, и за птицей ходила, и капусту выращивала
хорошую. Такую работницу с радостью бы приняли, да разве она без меня
пойдет?
Сперва
в колхозе-то здешнем немало сумятицы было. Кулаки всякую пакость
подстраивали. Ко мне даже один подбегал с разговором, да я этих
благодетелей с малых лет понял. Так на него цыкнул, что больше ни один из
таких ко мне не сунулся. Потом, как кулаков выселили, дело пошло гораздо лучше.
Все наши ребята, конечно, с первых лет в колхоз записались.
Меньшак-то – он успел подучиться маленько – полеводом стал;
большак – он у меня в гражданскую войну кавалеристом был, –
так его конным двором ведать определили; средний при машинах находился, потому
он раньше в кузнице работал; обе дочери тоже при деле. Только мы со
старухой, как две галки на прясле в непогожий день осенью: самим обидно,
и со стороны на нас глядеть тоскливо.
Тут вот
старуха и принялась точить меня. Ребята тоже уговаривали. Особо меньшак
Петруха старался:
– Брось
ты, тятя, своими камешками заниматься! Узенькое это дело, мелкое, когда
и вовсе напустую сходит.
– Как, –
говорю, – так?
– Очень, –
отвечает, – просто. Много ли народа твой камешек увидят? Да и всяк ли
разберет, что тут-красота есть? Вот и выходит, по узкой тропочке твой
камешек идет. Мало кому радость приносит. А напустую чаще выходит. Один
понимающий найдет – полюбуется, другой понимающий огранит – тоже
полюбуется, а достанется тот камешек дураку, которому ни до чего нет дела,
лишь бы блестело. Крашеную бумажку подложить под стекло – ему и то
ладно.
– Это, –
соглашаюсь, – бывает, да не в том сила, и камень сам меня тянет.
Объясняю
ему, а он по-своему разумеет:
– Этак
же струя из сортировки бежит. Чем она гуще да зерно полнее, тем краше. Глядел
бы, не отошел!
Втолковываю
ему, что в нашем деле главное – особина камня. В одном синего
больше, в другом – красного, третий желтит сильнее, а разница
есть. От одной щетки отломи, и то, на привычный глаз, отличить можно.
– Если
приглядеться, – отвечает Петруха, – и в зерне это найдешь.
Одно в одно никогда не сойдется. На том и сортовое дело поставлено.
А если тебе уж так полюбилось на сине-алое с желтым смотреть, так
и это найдем.
– Где, –
говорю, – такое в вашем колхозном деле?
– А вот
недавно посылали меня на Красноуфимскую семенную станцию за клевером. Видел
я там, как из-под «кускуты» – машина такая есть – сине-алая
струйка бежала. Куда твоему аметисту! Ох, только и клевер у них! По
нашим местам таких семян добиться не могут. У нас больше бурые
с краснинкой семечки выходят, а у них синего много. Потому
и называется – красноуфимский фиолетовый. Из сортов сорт! На всю
страну славится.
Тут
и начал Петруха про клевер рассказывать. Любил он про это говорить. Ну,
грамотный, слова подбирать научился, послушать любо, да и от души сказывал
про свое живое. В конце похвалился:
– Будут
и у нас аметистовые семена! Тогда и увидишь, лучше или хуже живая
семенная струя против твоего сине-алого камешка.
Потом
спохватился:
– Постой!
Мне ведь опять скоро ехать на семенную. Поедем со мной. Поглядишь.
И что ты
думаешь? Съездил ведь я, видел эту самую «кускуту». Машина как машина. Сита да
валики. Умно придумано, чтоб куколь и другие сорняки отгонять. Да не
в этом дело. Не приучен я в машинах разбираться. А вот как
пошла по корытцу сине-алая с желтинкой струя, тут уж я глаз оторвать
не мог. Вроде самого лучшего камня, да еще в таких переливах, каких мне
видать не приводилось.
Ну,
а кончилось это тем, что нас со старухой приняли в колхоз. Не на
отшибе от людей теперь живем, а специальность моя называется –
клеверное семеноводство.
Добился-таки
я фиолетовых-то семян! Мы ведь, горщики, приметливы. Без этого нам нельзя.
А клевер что? Та же кашка. В наших местах по-дикому растет,
и белая и красная. Бывало, на передышке лежишь на травке, разомнешь
у поспелого цветка головку и видишь, что семена разные: одни полнее,
другие потощее. Начинаешь разбирать, почему такое? Еще сломишь одну-две головки
с других кустов. Оно и видно станет: на котором кусте головок меньше,
там и семена полнее. Вот я и стал потом, как в колхозе
к этому делу подошел, лишние головки обрывать. Сперва, понятно, на малом
месте, на одной грядке. Вижу: хорошо пошло, расширяться с этим стал,
а тут и отборные вручную семена сказываться начали. Теперь у нас
как клеверная струя при очистке бежит – залюбуешься. Нарочно люди
приходят, чтоб на нее поглядеть. Про меня и говорить нечего. Как
маленький, жду этих дней. А ведь дело-то какое!
На-днях
вон новый полевод – наш-то Петруха погиб на войне с проклятыми
фашистами – вычитывал на собрании, что к концу пятилетки по нашей
стране под укос должно пойти что-то свыше двадцати миллионов гектаров
многолетних трав. Подумай, сколько семян потребуется. А ведь
клеверок – он всем травам трава. Не только сверху богатство дает,
а больше того в земле накопляет. Семечко дорогое! А наше
и того дороже, потому не бурое, не красник, а сине-алое, аметистовое.
Вот
и выходит, что я при аметистовом деле остался, только теперь моя
старуха не ворчит, а похваливает:
– В самую
точку, Иванушка, придумал! Это и Петрухе нашему память, как он всегда
о клевере хлопотал, да и дело самой широкой руки. Не чета твоим
камешкам!
Это она,
конечно, зря про камешки-то судит. Не понимает, старая, да и Петрухе
покойному не умел я втолковать, что камень никогда себя не потеряет
и сила тут не в одной красоте. Война вон, сказывают, показала, что
даже каменные отходы, которые в огранку не брали, на большое дело
пригодились. Ну, я об этом помалкиваю. Не ворошу старого. В одном
старуха права – уж очень это широкое дело и вглубь далеко идет. Прямо
сказать, землю молодит. И глазам утешно на живую аметистовую струю
поглядеть. Будто все аметисты, какие добыл за свою жизнь, перед тобой проходят,
да и те видишь, какие в горах остались.[44]
|