Увеличить |
IV
Представляешь
себе теперь картину прошлой жизни.
Завод
умирал. Давно погасли домны. Одна за другой погасли медеплавильни. С большими
перебоями на привозном полуфабрикате работали переделочные цеха. Не было ни
клочка пахотной земли, и все-таки население заводского поселка цепко
держалось за родные места.
Сопоставляешь,
как быстро пустела Сысерть во время промышленного кризиса 1900–1903 годов.
Припоминаешь целые улицы заколоченных домов в Северском заводе
в начале восстановительного периода 1921 – 1925 годов. Здесь же, при
крайне угнетенном положении производства в 90-х годах, когда на фабрике
было занято лишь триста пятьдесят человек, квартиру найти было нелегко.
В чем тут дело?
Думаешь
об этом и приходишь к выводу, что главной причиной особой
привязанности населения к своему месту был старый Гумешевский рудник,
воспитанные работой на нем производственные навыки и твердая уверенность
в исключительном богатстве недр вблизи Гумешек.
История
этого древнейшего рудника, который в 1702 году был открыт арамильскими
крестьянами-рудознатцами уже как старый, заброшенный, еще не написана. По тем
сведениям, которыми, мы располагаем, можно утверждать лишь, что это было первое
и самое мощное залегание углекислой меди по западному склону Среднего
Урала. Одно из тех мест, о котором профессор А. Е. Ферсман
в своей книге-поэме «Цвета минералов» говорит:
«Как
мишурная роскошь, вспоминается нам малахит наших медных рудников,
с грандиозностью запасов которых не могло сравниться ни одно месторождение
мира: то бирюзово-зеленый камень нежных тонов, то темно-зеленый с атласным
отливом (Средний Урал)…»
В
приводимых в V томе «Летописи» В. Н. Шишко «Сведениях
о минеральных богатствах Пермской губернии» видно, что в Гумешевском
руднике добывалось и встречалось:
Малахит.
Лучистый, мелкокристаллический, почковатый и сплошными массами.
Медная
лазурь. Мелкими кристаллами, наросшими на буром железняке.
Медная
зелень. Сплошными массами.
Медный
колчедан. В сплошных массах.
Красная
медная руда. В сплошном виде и кристаллами, являющими иногда сложные
комбинации правильной системы.
Медь
самородная. Мелкими кристаллами в форме октаэдра, наросшими на землистом буром
железняке либо на плотной красной руде.
Брошантит.
В виде шестовато-кристаллических агрегатов и мелкими кристаллами изумрудно-зеленого
цвета, наросшими на плотной красной медной руде.
Фольбортит.
Чешуйками зеленовато-желтого цвета, наросшими на буром железняке.
Халькотрихит.
Волосистыми кристаллами карминно-красного цвета, наросшими на буром железняке.
Элит.
В виде гроздеобразных почек на буром железняке.
Такое
минералогическое разнообразие неизбежно должно было вызвать к жизни
камнерезное дело как боковою отрасль. Главное же было в мощности
залегания.
Гумешевский
и лежавший рядом с ним Полевской рудник и были той жемчужиной,
ради овладения которой началось движение на юго-запад от г. Екатеринбурга.
Крепость
Горный Щит строилась, чтоб защищать дорогу туда с севера, крепость
Полдневая (Полдневское село) была основана для защиты с юга,
а Подевской завод закладывался для использования рудных богатств «двух
гуменцев», открытых близ речки Полевой.
Строитель
завода Геннин высоко ценил полевские руды. В одном из писем Петру I он, рассказывая
о расходах на строительство новых заводов, обещал: «А ныне тебе бог
заплатит вдруг от полевской и гумешевской, такожде от кунгурских
и яйвинских медных руд весь убыток скоро» («Горный журнал», 1726 г.,
кн. 5).
Однако
этому обещанию не суждено было исполниться. Вороватые царские чиновники
и немецкие специалисты вели дело все время с убытком. Полевской завод
выплавлял за год от 250 до 1000 пудов меди и лишь в последний год
«казенного содержания» дал 4577 пудов (у Чупина в «Географическом
и статистическом словаре»).
Можно
думать, что немцы, стоявшие тогда во главе завода, и сами не знали
ценности Гумешевского месторождения. Косвенным подтверждением этого может
служить картина расхищения казенных горных заводов. Начавший это «для интересу
ее величества полезное» дело разбазаривания государственных заводов немец
Шемберг ухватил себе самый лакомый кусок – Гороблагодатские заводы
и Лапландские медные рудники. Потом этот кусок у немецкого проходимца
перехватил «доморощенный орел» граф Шувалов. За ним протянула руки
и остальная «плеяда Елизаветина двора»: другой Шувалов, оба Воронцовы,
граф Чернышев и лейб-кампанеец Гурьев, фельдмаршал князь Репин…
Каждый
из этой «стаи славных» старался урвать кусок побольше и пожирнее. Особенно
отличился граф М. Воронцов, захвативший Ягошихинский, Пыскорский,
Мотовилихинский и Висимский заводы; Роману Воронцову отдан был
Верхисетский завод; графу Чернышеву достались Юговские; Гурьеву – Сылвенский
и Уткинский и т. д.
Среди
больших дворцовых птиц, растаскивавших казенные заводы, оказался лишь один ястребок
попроще – соликамский «солепромышленник и фабрикант в ранге
сухопутного капитана» – Турчанинов. Этот угодил царице изготовлявшейся
в его мастерской медной посудой и получил Гумешевский рудник
с Полевским и Сысертским заводами.
Турчанинов
не в пример вельможным заводовладельцам окаэался «рачительным хозяином».
В то время как те, не заплачив казне ни копейки условленной стоимости
заводов, приписали себе сотни новых крепостных, наделали дополнительных долгов
и начали продавать заводы в другие руки, этот стал быстро богатеть.
Главным источником его богатства оказалось сначала медеплавильное производство
на гумешевских рудах.
Турчанинов
по опыту своей прошлой работы, как видно, хорошо оценил высокие качества старых
русских мастеров по меднолитейному делу. Получив в свое распоряжение
Полевской завод, Турчанинов, как рассказывали в Полевском, в первую
очередь привез сюда этих мастеров, а также «своих рудознатцев
и рудобоев».
В
исторической литературе мне до сих пор не удалось найти подтверждения этим
рассказам, но обилие в б. Сысертском округе фамилий, прозвищ и слов
несомненно северного происхождения, исключительная «однопородность»
и «одноверность» населения говорят, что заселение здесь производилось не
так, как в других заводских округах. В произведениях Мамина-Сибиряка,
посвященных, главным образом, Демидовской и Расторгуевской части
заводского Урала, а также в романе А. П. Бондина «Лога»,
написанном на основе материалов по б. Тагильскому заводскому округу, нередки
мотивы столкновений по национально-бытовым и вероисповедным особенностям
(между «хохлами» и «расейскими», между «кержаками» и «никонианцами»).
В Сысертском заводском округе, по моим наблюдениям, даже почвы для этого
не было. Не помню ни одной заводской семьи, которая бы заметно отличалась от
других своими речевыми особенностями, манерой постройки, бытовыми мелочами, не
считая, конечно, разной степени экономического и культурного уровня.
Концовские столкновения определялись исключительно территориальными признаками:
мальчуганы дрались одна улица против двух соседних, у подростков
и «холостяжника» был более широкий масштаб (Зарека против Скату).
Отражались иногда и разногласия производственного порядка, хотя бы
в обидных кличках: жженопятики (фабричные), кроты и пескомои
(горнорабочие и старатели), лесовики (углежоги) и «несчастный подряд»
(возчики).
По вере
все числились православными. В основном большинстве выполняли житейские обряды
«венчались», «крестили ребят», «отпевали умерших», держали иконы, но большого
усердия к церковным делам не проявляли. Для мужчин считалось достаточным
сходить в церковь на пасхе или на рождестве да в свои именины.
Излишне усердствующих презрительно звали боголизами (все божьи следочки
оближет!) и боголазами (забота есть – на бога лезть). Говели чаще
старухи, реже старики, а из молодых лишь те, кто собирался жениться или
выходить замуж. (Чтоб заминки не вышло от попов! По полному, значит, закону,
как полагается.) Мне как-то приходилось читать, – кажется,
у К. Д. Носилова, – что руссификаторы севера считали
подобное «обрядоверие» особенностью «обращенных» коми. Один такой фанатик
руссификации жаловался:
– Не
разберешься, верят они или не верят. Икон не прячут, священников принимают,
сами иногда в церковь ходят, обряды крещения, венчанья, погребенья
выполняют без напоминания, но все это при полном религиозном равнодушии. Так,
для порядка.
Цитата
дана произвольно, как уложилась в памяти, да и мнение не представляет
такой ценности, чтобы приводить его со всей точностью, но оно все же
запомнилось. Читая это место, невольно подумал: «Точь-в-точь как в наших
заводах». Может быть, это запомнилось как обратный пример, подтверждавший уже
сложившуюся мысль. Наблюдения языкового порядка – в частности над
двойными сысертскими и полевскими фамилиями, где уличное прозвище казалось
русским переводом неизвестного слова, – говорили, что заводской округ,
если не сплошь, то в подавляющем большинстве был заселен выходцами из северных
областей. В том числе, конечно, было немало и «обращенных», то есть
насильственно окрещенных и руссифицированных коми и коми-пермяков.
Иногда отметка о национальности и северном происхождении оставалась
в фамилиях: Зыряновы, Пермяковы, Олонцевы, Вологодцевы, Устюжанины. Чаще
об этом можно было лишь догадываться по значению слова: Чипуштановы,
Черепановы, Подкины, Наносовы, Летемины, Тулункины, Мухлынины, Талаповы
и пр. Разумеется, много было фамилий и обычного типа – от
производства: Валовы, Засыпкины, Кузнецовы, Ширыкаловы; от лесной жизни: Медведевы,
Зайцевы, Хмелинины; от имен и различных прозвищ: Антроповы, Григорьевы,
Савелковы, Потопаевы, Полежаевы, Потоскуевы и т. д.
Опираясь
на привезенных с собою мастеров, рудознатцев и рудобоев, Турчанинов
в первый же год владения увеличил выплавку меди более чем вдвое «против
казенного содержания». В последующие годы выплавка все время росла
и к концу первого десятилетия перевалила за двадцать семь тысяч
пудов. И дальше в течение столетия эта цифра выплавки шла средней,
повышаясь иногда за тридцать тысяч, а в один год (1866) даже до
сорока восьми тысяч.
При
бесплатном крепостном труде полевские медеплавильни и гумешевское
месторождение стали золотым дном для владельцев и самой жуткой подземной
каторгой для рабочих.
Не зная
процентности руды, невозможно представить объем горных работ, но, несомненно,
при технике того времени он требовал очень большого количества рабочих.
Отсюда
можно сделать вывод, что население Полевского завода в подавляющей своей
части в прошлом было связано с горными работами на Гумешевском
руднике. В 90-х годах можно было встретить еще немало стариков, которые
«до воли» и «после воли» работали забойщиками на этом руднике.
Те же,
что работали по разборке руды (дети) или «бегали с собакой»
(подростки-катали), были еще совсем не старыми.
При
широком применении труда детей, подростков и женщин работа на Гумешках
прививала рудничные навыки большому числу населения Полевского завода. Не
удивительно поэтому, что когда в 1871 году рудник затопило, заводское
население, не покидая насиженного места, занялось рудничными
и старательскими работами. Понятен и другой вывод.
О
Гумешевском руднике, где в течение сотни лет гибли одно за другим
несколько поколений рабочих, держались предания и рассказы чуть не
в каждой рабочей семье.
Огромное
богатство и минералогическое разнообразие, а также то обстоятельство,
что рудник и при его открытии был старым, оставленным, вносили
в рассказы о Гумешках элемент непонятного, чудесного. Гумешки
расценивались как «самое дорогое место», но объяснить это неграмотный горняк
прошлого мог только с помощью фантастики.
Чаще
всего говорилось о «старых людях». По одним вариантам, эти «старые люди»
«натаскали тут всякого богатства, а потом, как наши пришли в здешние
края, эти старые люди навовсе в землю зарылись, только одну девку оставили
смотреть за всем». По другим вариантам – «старые люди вовсе в золоте
не понимали, толку не знали. Хотя золота тогда было много, его даже не подбирали.
Потом одна девка ихняя наших к золоту подвела. Беспокойство пошло. Тогда
старые люди запрятали золото в Азов-гору, медь в Гумешки вбухали
и место утоптали, как гумно сделали. А девку ту в Азов-гору на
цепь приковали. Пущай-де до веку казнится да людей пужает. Таковско ей дело!»
По третьему варианту, «стары люди вовсе маленькие были». Они ходили под землей
по одним им ведомым «ходкам» и «знали все нутро». Потом опять случилась
какая-то «девичья ошибка», и «стары люди из здешних мест ушли,
а девку с кошкой за хозяйку оставили». «В какое место девка пойдет,
туда и кошка бежит. Когда оплошает, уши у ней из земли высунутся да
синими огоньками горят».
Таких
вариантов было много. Общее в них было только «стары люди» да «девка».
Последняя называлась иногда Азовкой, иногда малахитницей.
Была
и другая версия сказов, где фигурировали больше «старая дорога»
и горы Азов и Думная. Эту версию Сказов надо отнести скорее
к кладоискательским: говорилось о кладах, а не о «земельном
богатстве».
По этой
версии выходило, что вблизи Поповского завода проходила большая дорога. По этой
дороге шло много обозов со всякими товарами, а «вольные люди» подстерегали
и грабили эти обозы. Захваченное складывали в пещеру Азов-горы. Эта
гора, а также Думная служили вольным людям как сигнальные вышки. Когда
вольным людям пришлось уйти отсюда, они оставили при своих складах «девку
Азовку».
Положение
этой «девки» определялось по-разному. Одни называли ее «женой атамана», «его
полюбовницей». Другие это оспаривали: коли такая была бы, так давным-давно
состарилась бы и умерла, а эта и посейчас такая, какой была. Она
вовсе из старых людей им досталась. То и сидит век-веченский, а сама
не старится.
Отношение
«девки» к охране клада тоже изображалось неодинаково. То она была добровольной
хранительницей, которая «никого близко не допустит». То она была прикована
цепями в Азов-горе и отпугивала людей своими стонами и криками.
Между
прочим, эта «стара дорога», неизменно и упорно упоминавшаяся
в сказках о кладах Азов-горы, была одним из толчков, побудивших меня
рыться в исторических материалах о «путях сообщения». В изданной
в 1838 году книге П. А. Словцова «Историческое обозрение Сибири»
я нашел подтверждение, относящееся к периоду с 1595 по 1662 год,
то есть ко времени, когда на Урале не было еще ни одного железоделательного
завода, но уже строились крепости и остроги. «Была еще летняя тропа для
верховой езды, пролегавшая из Туринска, после из Тюмени через Катайский острог
на Уфу по западной стороне Урала, с пересечкой его подле Азовской горы».
Дальше
рассказывалось и о характере движения. «И по этой тропе происходили
пересылки воевод, в нужных случаях, особенно в последней декаде
периода, исключая одного раза, когда в 1594 г. ведено было отряду
служилых, из 554 человек состоявшему, пробраться в Сибирь от Уфы степью».
Выходил
опять разрыв между представлением и действительностью. Оказалось, что те
«трудные дорожки», которыми полевчане пробирались на Нязинскую степь
и могли добраться до Нязепетровского завода, пролегали по местам
исторической тропы – старой дороги сказов. Казалось трудным представить,
что по таким местам проходили «обозы с товарами». Может быть, впрочем, тут
действовала разница во времени: то, что считали дорогой в XVI и XVII
веках, казалось неосвоенным местом в конце XIX века. Гораздо проще было
представить, что по этой второстепенной и поэтому менее строго охраняемой
колонизационной дороге пробирались в Сибирь «беглые», которые, «сбившись
в ватаги», превращались в «вольных людей». Возможно, что эти вольные
люди и нападали на «воеводские пересылы», которые могли интересовать
ценностями, конями, оружием и вообще как живая враждебная сила.
Азов
в этой части Урала самая заметная гора. На вершине голый камень,
к которому со всех сторон близко подступает лес. Это создает очень
выгодное положение для наблюдателей: оставаясь незаметными из-за леса, они на
десятки верст могли видеть окрестности. Такой же голой скалистой вершиной
оканчивалась и Думная гора. Легко было поверить, что обе эти горы,
расстояние между которыми по прямой около десяти километров, могли служить
сигнализационными вышками.
В связи
с этим можно было даже подумать, что открытые в начале XVIII века
«два гуменда промеж речками Полевыми», где, кроме рудокопных ям, оказалось
«изгарины многое число, что выметывают кузнецы из кузниц», были просто
остатками работы одной из ватаг, долго отсиживавшейся здесь, в удобном
месте. Ведь известно же, что крестьяне Арамильской слободы задолго до постройки
в этом краю первых заводов плавили железо в «малых печах», продавали
его и даже платили за это «десятую деньгу». Почему таких же «плавильщиков»
и «ковачей» не предположить среди ватаги «вольных людей»? Потребность в металле
у них, конечно, была большая: и для оружия, и в качестве
товара, как у крестьян Арамильской слободы.
Пещера
в горе Азов подходила для всех вариантов сказов. Одни говорили, что
в этой пещере и жили «вольные люди». Другие населяли ее таинственными
«старыми людьми». Но и те и другие одинаково утверждали, что попасть
в эту пещеру очень трудно. Ход в нее так запрятан, что редкий найдет,
а если и найдет – тоже не попадет, так как пещера охраняется
таинственными силами и разными страшилищами. Самым страшным хранителем
кладов была «девка Азовка». Иногда эта «девка» изображалась такой ослепительной
красавицей, что всякий, взглянувший на нее, «навсегда свет в глазах
потеряет и вовсе без ума станет». Чтобы получить доступ к оставленным
в пещере богатствам, надо было знать «заклятое слово», «потаенный знак»,
«тайное имя», и тогда доступ в пещеру становился свободным, там
встречала гостя девица, угощала его «крепким, стоялым пивом»
и предоставляла брать из богатства, «что ему полюбится».
Пароль,
открывающий доступ к «захороненным богатствам», а также оставленная
при богатствах женщина, по моим наблюдениям, обычны для всех сказов
о «вольных людях». Подобное, например, приходилось слыхать по чусовским
деревням. В одном сказе, помню, паролем служили условленные слова песни на
точно определенном месте. Когда это совпадало полностью, то открывался ход
в скале и оттуда выходила девица-красавица, которая начинала
«звать-величать, гостей привечать, про здоровье спрашивать». Когда слова песни
и место совпадали не полностью, скала тоже раскрывалась и девица
появлялась, но сейчас же все исчезало. «Начнут тут люди спорить, было али не
было. Спорят-спорят, и давай друг дружку в воду бросать да топить.
Коли все утонут, девка опять выскочит, да и заревет по – лешачиному,
а коли хоть один останется, тогда не покажется, – будто и не
было вовсе».
В сказах
этого типа вполне понятен, конечно, образ женщины, которая ждет
и «привечает» своих, отводит, обманывает, отпугивает и даже губит
чужих. Такие женщины на судебном языке старого времени назывались «пристанодержательные
женки», «воровские женки», «береговые девки», а в сказах они фигурировали
как красавицы, жены атаманов и эсаулов (есаулов. – пр. ск.).
В
чусовских сказах о «вольных людях» иногда упоминалась и Азов-гора,
как особо охраняемое место. Очевидно, эту гору раньше знали гораздо шире, чем
в последующие годы.
В сказах
о «самом дорогом месте» тоже упоминалась гора Азов. Основанием здесь надо
считать обилие ценных ископаемых по равнине около Аэова. Кроме двух (медных
рудников, здесь были залегания прекрасного белого мрамора, который
у камнерезов зовется полевским; здесь же, по речкам, были найдены первые
в этом районе золотые россыпи.
По
местам с открытыми выходами сернистых колчеданов, которые Геннин, видимо,
имел в виду под названием «медного ила», в сырую погоду держался
густой туман особого оттенка. Этот «синий туман» тоже считался показателем
богатства в земле.
Все это,
поддерживая сказы о «самом дорогом месте» – Гумешевском руднике,
связывалось и с Азовом. Там, говорили, и хранится главное
богатство.
В пещере
Азов-горы, таким образом, сходились два направления сказов: кладоискательское,
где говорилось о кладах, «захороненных в горе вольными людьми»,
жившими тут, вблизи «старой дороги», и горняцкое – с попыткой
объяснить происхождение, вернее, скопление здесь «земельных богатств». Тут
фигурировали «стара земля», «стары люди» и «тайна сила».
Понятно,
что при таких условиях сказы одного направления сближались, переплетались со
сказами другого направления, и одни образы переходили в другие.
«Стары люди» получили черты «вольных людей», и наоборот. Красавица – жена
атамана или «береговая девка» судебных приказов – превращается
в «каменную девку», в «малахитницу», в «Хозяйку горы». Хозяйка
из безразличной хранительницы «земельных богатств» превращается в сознательную:
одним помогает, сама показывает, облегчает доступ к богатствам, других
«отводит», обманывает или губит.
Враждебна
«Хозяйка» к барам, начальству, всякого рода барским прислужникам,
а помогает лишь смелым, решительным и свободолюбивым рабочим, которые
в какой-то степени родственны «вольным людям». Однако Хозяйка горы не
сводится на роль только пособницы, соучастницы, хранительницы собранного
(кладов). Нет, она распоряжается не кладами, а «земельными богатствами»,
и распоряжается самостоятельно. По своему желанию может допустить
разработку, может и не допустить, может с помощью подвластных ей
ящериц «увести богатство», может и собрать.
Кроме
многочисленных ящериц, в подчинении Хозяйки горы еще бурая кошка. Она
ходит в земле, но близко к поверхности, выставляя иногда свои
огненные уши. В каком-то подчинении находится и хранительница
«главного богатства» «девка Азовка». Иногда, впрочем, этот образ кажется не
связанным с образом Хозяйки горы, но все же налет горняцкого тут остается:
в перечне богатств горы упоминаются лишь золото и драгоценные камни,
а не товары и оружие.
Там, где
«самое дорогое место», «главное богатство», неизбежен, конечно, и образ
змеи. Это ведь повсеместно – змея и золото связывались. «Змеиные
гнезда», «змеиные места» считались верным признаком золотоносности. Это не
отрицалось и в книгах, которые по состоянию культуры XVIII века можно
отнести к разряду научных.
Так,
в 1760 году было издано «Обстоятельное наставление рудному делу, состоящее
из четырех частей… сочиненное и многими чертежами изъясненное…
берг-коллегии президентом и монетной канцелярии главным судьею Иваном
Шляттером – объемистая книга, – на 294 страницы большого формата,
с 35-ю листами чертежей, – посвященная президенту Академии наук
П. И. Шувалову, конечно, была одним из капитальных трудов своего
времени. И все-таки в этом „капитальном труде“ читаем: „Что
о пребывании ящериц, змей и тому подобных насекомых при богатых
рудных жилах говорится, то хотя оное за неосновательное почитается, однако
узнавание особливо при Колывановоскресенских заводах ясно доказывает, что сего
вовсе опровергать не надлежит; ибо множество змей, находящихся там на горе,
золотою и серебряною рудами изобилующей, от которых и оная гора
Змеиною горою названа, есть явное свидетельство, что такие гады больше водятся
в тех местах, где золотые и серебряные руды находятся“.
Ящерицы
и змеи обычного типа у старателей считались только слугами,
пособниками. Среди ящериц одна была главной. Она иногда превращалась
в красивую девицу. Это и была Хозяйка горы. Над змеями начальствовал
огромный змей – Полоз. В его распоряжении и находилось все золото.
Полоз, по желанию, мог «отводить» и «приводить» золото. Иногда он
действовал с помощью своих слуг-змей, иногда только своей силой. Иногда
роль Полоза сводилась только к охране «земельного золота». Полоз всячески
старался не допустить человека до разработки золотоносных мест: «пужал»,
показываясь «в своем полном виде», «беспокойство всякое старателю производил»,
утягивая в землю инструмент, или, наконец, «отводил» золото. Реже Полозу
давались черты сознательного, полновластного распорядителя золотом: он, как
и Хозяйка горы, одним облегчал доступ к золоту, указывал места
и даже «подводил золото», других отгонял, пугал или даже убивал.
Между
подчиненными Полозу силами нередко упоминались его дочери – Змеевки.
С их помощью Полоз «спускал золото до рекам» и «проводил через
камень». Чаще всего олицетворением Змеевок считались небольшие бронзовые
змейки-медяницы. Широко распространенным было поверье, что эти змейки проходят
через камень и на их пути остаются блестки золота. Иногда о Змеевках
говорилось без связи с Полозом; они считались одним из атрибутов
колдовской ночи, когда расцветает «папора». В эту ночь Змеевки
в числе прочей «колдовской живности» вились около чудесного цветка. Вспугнутые
человеком, «знающим слово», они сейчас же уходили в землю, и если тут
был камень, то оставляли в нем золотой след. Если кладоискатель «не знал
слова», Змеевки устремлялись на него и тоже «сквозь пролетали». «Умрет человек,
и узнать нельзя – отчего. Только пятнышко малое против сердца
останется».
Взаимоотношения
между Полозом и Хозяйкой горы были не вполне ясны. Помню, мы потом не раз
спрашивали у лучшего полевского сказителя дедушки Слышко о Полозе.
– Он
хоть кто ей-то? Муж? Отец?
Старик
обычно отшучивался:
– К слову
не пришлось, не спросил. Другой раз увижу, так непременно узнаю, –то ли
в родстве они, то ли так, по суседству.
|