Увеличить |
Том I
Медной горы хозяйка
Пошли
раз двое наших заводских траву смотреть. А покосы у них дальние были.
За Северушкой где-то.
День
праздничный был, и жарко – страсть. Парун чистый. А оба
в горе робили, на Гумешках то есть. Малахит-руду добывали,
лазоревку тоже. Ну, когда и королек с витком попадали и там
протча, что подойдет.
Один-то
молодой парень был, неженатик, а уж в глазах зеленью отливать стало.
Другой постарше. Этот и вовсе изробленный. В глазах зелено,
и щеки будто зеленью подернулись. И кашлял завсе тот человек.
В
лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, от земли воспарение, дух легкий. Их,
слышь-ко, и разморило. Дошли до Красногорского рудника. Там тогда
железну руду добывали. Легли, значит, наши-то на травку под рябиной
да сразу и уснули. Только вдруг молодой, – ровно его кто под бок
толкнул, – проснулся. Глядит, а перед ним на грудке руды
у большого камня женщина какая-то сидит. Спиной к парню, а по
косе видать – девка. Коса ссиза-черная и не как у наших
девок болтается, а ровно прилипла к спине. На конце ленты
не то красные, не то зеленые. Сквозь светеют и тонко
этак позванивают, будто листовая медь. Дивится парень на косу, а сам
дальше примечает. Девка небольшого росту, из себя ладная и уж такое
крутое колесо – на месте не посидит. Вперед наклонится, ровно
у себя под ногами ищет, то опять назад откинется, на тот бок
изогнется, на другой. На ноги вскочит, руками замашет, потом опять
наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать – лопочет что-то,
а по-каковски – неизвестно, и с кем говорит –
не видно. Только смешком все. Весело, видно, ей.
Парень
хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.
– Мать
ты моя, да ведь это сама Хозяйка! Ее одежа-то. Как я сразу
не приметил? Отвела глаза косой-то своей.
А одежа
и верно такая, что другой на свете не найдешь.
Из шелкового, слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень,
а на глаз как шелк, хоть рукой погладить. «Вот, – думает парень, –
беда! Как бы только ноги унести, пока не заметила». От стариков он,
вишь, слыхал, что Хозяйка эта – малахитница-то – любит над человеком
мудровать. Только подумал так-то, она и оглянулась. Весело на парня
глядит, зубы скалит и говорит шуткой:
– Ты что
же, Степан Петрович, на девичью красу даром глаза пялишь?
За погляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько. Парень
испужался, конечно, а виду не оказывает. Крепится. Хоть она
и тайна сила, а все ж таки девка. Ну, а он парень –
ему, значит, и стыдно перед девкой обробеть.
– Некогда, –
говорит, – мне разговаривать. Без того проспали, а траву смотреть
пошли.
Она
посмеивается, а потом и говорит:
– Будет
тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.
Ну,
парень видит – делать нечего. Пошел к ней, а она рукой маячит,
обойди-де руду-то с другой стороны. Он обошел и видит-ящерок тут
несчисленно. И все, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие
голубые, которые в синь впадают, а то как глина либо песок
с золотыми крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят,
а другие, как трава поблеклая, а которые опять узорами изукрашены.
Девка смеется.
– Не расступи, –
говорит, – мое войско, Степан Петрович. Ты вон какой большой
да тяжелый, а они у меня маленьки. – А сама ладошками
схлопала, ящерки и разбежались, дорогу дали.
Вот
подошел парень поближе, остановился, а она опять в ладошки схлопала,
да и говорит, и все смехом:
– Теперь
тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу – беда будет. Он поглядел
под ноги, а там и земли незнатко. Все ящерки-то сбились в одно
место, – как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан – батюшки,
да ведь это руда медная! Всяких сортов и хорошо отшлифована.
И слюдка тут же, и обманка, и блески всякие, кои на малахит
походят.
– Ну,
теперь признал меня, Степанушка? – спрашивает малахитница, а сама хохочет-заливается.
Потом, мало погодя, и говорит:
– Ты не пужайся.
Худого тебе не сделаю.
Парню
забедно стало, что девка над ним насмехается да еще слова такие говорит.
Сильно он осердился, закричал даже:
– Кого
мне бояться, коли я в горе роблю!
– Вот
и ладно, – отвечает малахитница. – Мне как раз такого и надо,
который никого не боится. Завтра, как в гору спускаться, будет тут
ваш заводской приказчик, ты ему и скажи да, смотри, не забудь
слов-то: «Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы
ты с Красногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою
железную шапку ломать, так я тебе всю медь в Гумешках туда спущу, что
никак ее не добыть».
Сказала
это и прищурилась:
– Понял
ли, Степанушко? В горе, говоришь, робишь, никого не боишься? Вот
и скажи приказчику, как я велела, а теперь иди да тому,
который с тобой, ничего, смотри, не говори. Изробленный
он человек, что его тревожить да в это дело впутывать.
И так вон лазоревке сказала, чтоб она ему маленько пособила.
И опять
похлопала в ладошки, и все ящерки разбежались. Сама тоже на ноги
вскочила, прихватилась рукой за камень, подскочила и тоже, как
ящерка, побежала по камню-то. Вместо рук-ног – лапы у ее зеленые
стали, хвост высунулся, по хребтине до половины черная полоска,
а голова человечья. Забежала на вершину, оглянулась и говорит:
– Не забудь,
Степанушко, как я говорила. Велела, мол, тебе, – душному козлу, –
с Красногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж за тебя выйду!
Парень
даже сплюнул вгорячах:
– Тьфу
ты, погань какая! Чтоб я на ящерке женился.
А она
видит, как он плюется, и хохочет.
– Ладно, –
кричит, – потом поговорим. Может, и надумаешь?
И сейчас
же за горку, только хвост зеленый мелькнул.
Парень
остался один. На руднике тихо. Слышно только, как за грудкой руды
другой-то похрапывает. Разбудил его. Сходили на свои покосы, посмотрели
траву, к вечеру домой воротились, а у Степана одно на уме:
как ему быть? Сказать приказчику такие слова – дело не малое,
а он еще, – и верно, – душной был – гниль
какая-то в нутре у него, сказывают, была. Не сказать – тоже
боязно. Она ведь Хозяйка. Какую хошь руду может в обманку перекинуть.
Выполняй тогда уроки-то. А хуже того, стыдно перед девкой хвастуном себя
оказать.
Думал-думал,
насмелился:
– Была
не была, сделаю, как она велела.
На
другой день поутру, как у спускового барабана народ собрался, приказчик
заводской подошел. Все, конечно, шапки сняли, молчат, а Степан подходит
и говорит:
– Видел
я вечор Хозяйку Медной горы, и заказывала она тебе сказать. Велит она
тебе, душному козлу, с Красногорки убираться. Ежели ты ей эту
железную шапку спортишь, так она всю медь на Гумешках туда спустит, что
никому не добыть.
У
приказчика даже усы затряслись.
– Ты что
это? Пьяный, али ума решился? Какая хозяйка? Кому ты такие слова говоришь?
Да я тебя в горе сгною!
– Воля
твоя, – говорит Степан, – а только так мне ведено.
– Выпороть
его, – кричит приказчик, – да спустить в гору
и в забое приковать! А чтобы не издох, давать ему собачьей
овсянки и уроки спрашивать без поблажки. Чуть что – драть нещадно!
Ну,
конечно, выпороли парня и в гору. Надзиратель рудничный, – тоже
собака не последняя, – отвел ему забой – хуже некуда.
И мокро тут, и руды доброй нет, давно бы бросить надо. Тут
и приковали Степана на длинную цепь, чтобы, значит, работать можно
было. Известно, какое время было, – крепость. Всяко гадились над человеком.
Надзиратель еще и говорит:
– Прохладись
тут маленько. А уроку с тебя будет чистым малахитом столько-то, –
и назначил вовсе несообразно.
Делать
нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каелкой помахивать, а парень
все ж таки проворный был. Глядит, – ладно ведь. Так малахит
и сыплется, ровно кто его руками подбрасывает. И вода куда-то ушла
из забоя. Сухо стало.
«Вот, –
думает, – хорошо-то. Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка».
Только
подумал, вдруг звосияло. Глядит, а Хозяйка тут, перед ним.
– Молодец, –
говорит, – Степан Петрович. Можно чести приписать. Не испужался
душного козла. Хорошо ему сказал. Пойдем, видно, мое приданое смотреть.
Я тоже от своего слова не отпорна.
А сама
принахмурилась, ровно ей это нехорошо. Схлопала в ладошки, ящерки
набежали, со Степана цепь сняли, а Хозяйка им распорядок дала:
– Урок
тут наломайте вдвое. И чтобы наотбор малахит был, шелкового сорту. –
Потом Степану говорит: – Ну, женишок, пойдем смотреть мое приданое.
И вот
пошли. Она впереди, Степан за ней. Куда она идет – все ей открыто.
Как комнаты большие под землей стали, а стены у них разные.
То все зеленые, то желтые с золотыми крапинками. На которых
опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что
и сказать нельзя. И платье на ней – на Хозяйке-то –
меняется. То оно блестит, будто стекло, то вдруг полиняет,
а то алмазной осыпью засверкает, либо скрасна медным станет, потом
опять шелком зеленым отливает. Идут-идут, остановилась она.
– Дальше, –
говорит, – на многие версты желтяки да серяки с крапинкой
пойдут. Что их смотреть? А это вот под самой Красногоркой мы. Тут
у меня после Гумешек самое дорогое место.
И видит
Степан огромадную комнату, а в ней постеля, столы, табуреточки – все
из корольковой меди. Стены малахитовые с алмазом, а потолок темнокрасный
под чернетью, а на ем цветки медны.
– Посидим, –
говорит, – тут, поговорим. Сели это они на табуреточки, малахитница
и спрашивает:
– Видал
мое приданое?
– Видал, –
говорит Степан.
– Ну,
как теперь насчет женитьбы?
А Степан
и не знает, как отвечать. У него, слышь-ко, невеста была.
Хорошая девушка, сиротка одна. Ну, конечно, против малахитницы где же
ей красотой равняться! Простой человек, обыкновенный. Помялся-помялся
Степан, да и говорит:
– Приданое
у тебя царям впору, а я человек рабочий, простой.
– Ты, –
говорит, – друг любезный, не вихляйся. Прямо говори, берешь меня
замуж али нет? – И сама вовсе принахмурилась.
Ну,
Степан и ответил напрямки:
– Не могу,
потому другой обещался.
Молвил
так-то и думает: огневается теперь. А она, вроде обрадовалась.
– Молодец, –
говорит, – Степанушке. За приказчика тебя похвалила,
а за это вдвое похвалю. Не обзарился ты на мои
богатства, не променял свою Настеньку на каменну девку. –
А у парня, верно, невесту-то Настей звали. – Вот, –
говорит, – тебе подарочек для твоей невесты, – и подает большую
малахитову шкатулку. А там, слышь-ко, всякий женский прибор. Серьги,
кольца и протча, что даже не у всякой богатой невесты бывает.
– Как
же, – спрашивает парень, – я с эким местом наверх подымусь?
– Об этом
не печалься. Все будет устроено, и от приказчика тебя вызволю,
и жить безбедно будешь со своей молодой женой, только вот тебе мой
сказ – обо мне, чур, потом не вспоминай. Это третье тебе мое
испытание будет. А теперь давай поешь маленько.
Схлопала
опять в ладошки, набежали ящерки – полон стол установили. Накормила
она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей и протчим, что по
русскому обряду полагается. Потом и говорит:
– Ну,
прощай, Степан Петрович, смотри не вспоминай обо мне. –
А у самой слезы. Она это руку подставила, а слезы кап-кап
и на руке зернышками застывают. Полнехонька горсть. – На-ка вот,
возьми на разживу. Большие деньги за эти камешки люди дают. Богатый
будешь, – и подает ему.
Камешки
холодные, а рука, слышь-ко, горячая, как есть живая, и трясется
маленько. Степан принял камешки, поклонился низко и спрашивает:
– Куда
мне итти? – А сам тоже невеселый стал.
Она
указала перстом, перед ним и открылся ход, как штольня, и светло
в ней, как днем. Пошел Степан по этой штольне, – опять всяких
земельных богатств нагляделся и пришел как раз к своему забою.
Пришел, штольня и закрылась, и все стало по-старому. Ящерка
прибежала, цепь ему на ногу приладила, а шкатулка с подарками
вдруг маленькая стала, Степан и спрятал ее за пазуху. Вскоре
надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, а видит –
у Степана поверх урока наворочено, и малахит отбор, сорт-сортом.
«Что, – думает, – за штука? Откуда это?» Полез в забой,
осмотрел все да и говорит:
– В эком-то
забое всяк сколь хошь наломает. – И повел Степана в другой забой,
а в этот своего племянника поставил.
На
другой день стал Степан работать, а малахит так и отлетает,
да еще королек с витком попадать стали, а у того-у
племянника-то, – скажи на милость, ничего доброго нет, все обальчик
да обманка идет. Тут надзиратель и сметил дело. Побежал
к приказчику. Так и так.
– Не иначе, –
говорит, – Степан душу нечистой силе продал.
Приказчик
на это и говорит:
– Это
его дело, кому он душу продал, а нам свою выгоду поиметь надо.
Пообещай ему, что на волю выпустим, пущай только малахитовую глыбу
во сто пуд найдет.
Велел
все ж таки приказчик расковать Степана и приказ такой дал –
на Красногорке работы прекратить.
– Кто, –
говорит, – его знает? Может, этот дурак от ума тогда говорил.
Да и руда там с медью пошла, только чугуну порча.
Надзиратель
объявил Степану, что от его требуется, а тот ответил:
– Кто
от воли откажется? Буду стараться, а найду ли – это уж как
счастье мое подойдет.
Вскорости
нашел им Степан глыбу такую. Выволокли ее наверх. Гордятся, –
вот-де мы какие, а Степану воли не дали. О глыбе написали
барину, тот и приехал из самого, слышь-ко, Сам-Петербурху. Узнал, как
дело было, и зовет к себе Степана.
– Вот
что, – говорит, – даю тебе свое дворянское слово отпустить тебя
на волю, ежели ты мне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит,
из их вырубить столбы не меньше пяти сажен долиной.
Степан
отвечает:
– Меня
уж раз оплели. Ученый я ноне. Сперва вольную пиши, потом стараться буду,
а что выйдет – увидим.
Барин,
конечно, закричал, ногами затопал, а Степан одно, свое:
– Чуть
было не забыл – невесте моей тоже вольную пропиши, а то что
это за порядок – сам буду вольный, а жена в крепости.
Барин
видит – парень не мягкий. Написал ему актовую бумагу.
– На, –
говорит, – только старайся, смотри.
А Степан
все свое.
– Это
уж как счастье поищет.
Нашел,
конечно, Степан. Что ему, коли он все нутро горы вызнал и сама
Хозяйка ему пособляла. Вырубили из этой малахитаны столбы, какие
им надо, выволокли наверх, и барин их на приклад
в самую главную церкву в Сам-Петербурхе отправил. А глыба-та,
которую Степан сперва нашел, и посейчас в нашем городу, говорят. Как
редкость ее берегут.
С той
поры Степан на волю вышел, а в Гумешках после того все богатство
ровно пропало. Много-много лазоревка идет, а больше обманка.
О корольке с витком и слыхом не слыхать стало,
и малахит ушел, вода долить стала. Так с той поры Гумешки
на убыль и пошли, а потом их и вовсе затопило.
Говорили, что это Хозяйка огневалась за столбы-то, слышь-ко, что
их в церкву поставили. А ей это вовсе ни к чему.
Степан
тоже счастья в жизни не поимел. Женился он, семью завел, дом
обстроил, все как следует. Жить бы ровно да радоваться,
а он невеселый стал и здоровьем хезнул. Так на глазах
и таял.
Хворый-то
придумал дробовичок завести и на охоту повадился. И все,
слышь-ко, к Красногорскому руднику ходит, а добычи домой
не носит. В осенях ушел так-то да и с концом. Вот его
нет, вот его нет… Куда девался? Сбили, конечно, народ, давай искать. А он,
слышь-ко, на руднике у высокого камня мертвый лежит, ровно улыбается,
и ружьишечко у него тут же в сторонке валяется, не стрелено
из него. Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника
ящерку зеленую видели, да такую большую, каких и вовсе в наших
местах не бывало. Сидит будто над покойником, голову подняла, а слезы
у ей так и каплют. Как люди ближе подбежали-она на камень,
только ее и видели. А как покойника домой привезли
да обмывать стали – глядят: у него одна рука накрепко зажата,
и чуть видно из нее зернышки зелененькие. Полнехонька горсть. Тут
один знающий случился, поглядел сбоку на зернышки и говорит:
– Да ведь
это медный изумруд! Редкостный – камень, дорогой. Целое богатство тебе,
Настасья, осталось. Откуда только у него эти камешки?
Настасья –
жена-то его – объясняет, что никогда покойник ни про какие такие
камешки не говаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был.
Большую шкатулку, малахитову. Много в ей добренького, а таких
камешков нету. Не видывала.
Стали
те камешки из мертвой Степановой руки доставать, а они
и рассыпались в пыль. Так и не дознались
в ту пору, откуда они у Степана были. Копались потом
на Красногорке. Ну, руда и руда, бурая, с медным блеском. Потом
уж кто-то вызнал, что это у Степана слезы Хозяйки Медной горы были.
Не продал их, слышь-ко, никому, тайно от своих сохранял, с ними
и смерть принял. А?
Вот она,
значит, какая Медной горы Хозяйка!
Худому
с ней встретиться – горе, и доброму – радости мало.[1]
|