 Увеличить |
ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ
В пять утра, когда Мария Антуанетта еще пишет свое последнее
письмо, во всех сорока восьми секциях Парижа уже бьют барабаны. В семь - на
ногах гарнизон города, заряженные пушки блокируют мосты и уличные магистрали,
вооруженные отряды с примкнутыми штыками патрулируют город, кавалерия образует
шпалеры - солдаты, солдаты, солдаты, и все это из-за одной-единственной
женщины, которая сама ничего более не желает, как только смерти. Часто власть
боится жертву больше, чем жертва - власть.
В семь часов посудомойка тюремного надзирателя тихонько
пробирается в тюремную камеру. На столе все еще горят обе восковые свечи, в
углу угадывается силуэт бдительного жандармского офицера. Сначала Розали не
видит королевы, затем, испуганная, замечает: полностью одетая, в черном вдовьем
платье, Мария Антуанетта лежит на кровати. Она не спит. Она очень устала,
изнуренная постоянными кровотечениями.
Маленькая сердобольная крестьянка стоит дрожа от жалости,
полная сострадания к смертнице, к своей королеве. "Мадам, - говорит она
взволнованно, - вы вчера вечером ничего не ели, и весь день - почти ничего. Что
подать вам сейчас?"
"Дитя мое, мне больше ничего не нужно, для меня все
кончено", - не поднимаясь, отвечает королева. Но так как девушка еще раз
настойчиво предлагает ей суп, который приготовила специально для нее,
истощенная женщина говорит: "Хорошо, Розали, принесите мне бульон".
Она ест немного, затем девушка начинает помогать ей при переодевании. Марию Антуанетту
настоятельно просили не идти к эшафоту в черном траурном платье, в котором она
была на процессе, - одежда вдовы была бы вызовом толпе. Мария Антуанетта - что
значит для нее теперь то или иное платье! - не противится, она наденет легкое
белое платье.
Но и в эти последние минуты ей уготовано последнее унижение.
За эти дни королева потеряла много крови, все ее рубашки испачканы. Желание
идти в последний путь физически чистой естественно, и поэтому она хочет надеть
свежее белье и просит жандармского офицера, дежурящего в камере, выйти. Но,
имея строгий приказ не спускать с нее глаз, он заявляет, что не имеет права
оставить пост. И королева переодевается скорчившись, в узком пространстве между
кроватью и стеной, а маленькая посудомойка загораживает собой ее наготу. Но
окровавленная рубашка - куда ее деть? Женщине стыдно оставить белье в пятнах на
глазах у чужого человека - для любопытных и нескромных взоров тех, которые
через несколько часов придут сюда делить ее пожитки. Она скатывает белье в
комок и засовывает его за печку.
Королева одевается с особой тщательностью. Более года не
была она на улице, не видела над собой просторного, свободного неба; пусть в
этот последний свой выход она будет прилично и опрятно одета, и не женское
тщеславие диктует ей такое решение, а чувство ответственности за сохранение
достоинства в этот исторический час. Тщательно поправляет она свое белое
платье, накидывает легкий муслиновый платок, выбирает лучшие туфли; поседевшие
волосы прячет в двукрылый чепец.
В восемь утра стучат в дверь. Нет, это еще не палач. Это
лишь его предвестник - священник, но один из тех, кто присгнул республике.
Королева вежливо отказывается исповедаться ему, она признает служителем Бога
лишь священника, не связанного присягой, и на его вопрос, может ли он проводить
ее в последний путь, отвечает безразлично: "Как вам угодно".
Это кажущееся безразличие является в известной степени
защитной стеной, за которой Мария Антуанетта готовит свою внутреннюю решимость,
так необходимую ей дл последнего пути. Когда в десять часов в камере появляется
молодой мужчина гигантского роста, палач Сансон, чтобы обрезать ей волосы, она
не оказывает никакого сопротивления, спокойно дает себе связать руки за спиной.
Она знает: жизнь не спасти, спасти можно лишь честь. Ни перед кем не обнаружить
свою слабость! Сохранить стойкость и всем, кто желает увидеть королеву в
унижении, показать, как умирает дочь Марии Терезии.
***
Около одиннадцати часов ворота Консьержери открываются.
Возле тюрьмы стоит телега палача, нечто вроде фуры, в которую впряжена могучая
лошадь, битюг. Людовик XVI к месту казни следовал торжественно - в закрытой
королевской карете, защищенной застекленными окнами от причиняющих мучения
выпадов ненависти и грубости зевак. За это время революция в своем стремительном
развитии ушла очень далеко: теперь она требует равенства даже в шествии к
гильотине, король не должен умирать с большими удобствами, чем любой другой
гражданин, телега палача достаточно хороша для вдовы Капет. Сиденьем служит
доска: и мадам Ролан, Дантон, Робеспьер, Фукье, Эбер - все, кто послал Марию
Антуанетту на смерть, - свой последний путь совершат, сидя на такой вот ничем
не прикрытой доске; ненамного осужденная опередила своих судей.
Сначала из мрачного коридора Консьержери выходят офицеры, за
ними рота солдат охраны с ружьями на изготовку, затем спокойно, уверенно идет
Мария Антуанетта. Палач Сансон держит ее на длинной веревке, одним концом ее
руки связаны за спиной, как будто существует опасность, что жертва, окруженная
охраной и солдатами, убежит. Люди, стоящие у тюрьмы, ошеломлены этим
неожиданным и бессмысленным унижением. Толпа встречает осужденную глубоким
молчанием, безмолвно следят собравшиеся за тем, как королева идет к телеге. Сам
Сансон предлагает ей руку, помогая сесть. Возле нее размещается священник Жерар
в светской одежде, палач же в телеге остается стоять с неподвижным лицом, с
веревкой в руке: словно Харон - души умерших, так и он, равнодушный и
бесстрастный, каждый день перевозит свой груз на другой берег жизни. Но на этот
раз он и его помощники весь путь держат свои треуголки под мышкой, как бы
извиняясь за свою мрачную работу перед беззащитной женщиной, которую они везут
на эшафот.
***
Жалкая телега, тарахтя, медленно движется по мостовой.
Умышленно медленно, ибо каждый должен насладиться единственным в своем роде
зрелищем. Любую выбоину, любую неровность скверной мостовой физически ощущает
сидящая на доске королева, но бледное лицо ее с красными кругами под глазами
неподвижно. Сосредоточенно смотрит перед собой Мария Антуанетта, ничем не
выказывая тесно обступившим ее на всем пути зевакам ни страха, ни страданий.
Все силы души концентрирует она, чтобы сохранить до конца спокойствие, и
напрасно ее злейшие враги следят за нею, пытаясь обнаружить признаки отчаяния
или протеста. Ничто не приводит ее в замешательство: ни то, что у церкви
Святого Духа собравшиеся женщины встречают ее выкриками глумления, ни то, что
актер Граммон, чтобы создать соответствующее настроение у зрителей этой
жестокой инсценировки, появляется в форме национального гвардейца верхом на
лошади у телеги смертницы и, размахивая саблей, кричит: "Вот она, эта
гнусная Антуанетта! Теперь с ней будет покончено, друзья мои!"
Ее лицо остается неподвижным, ее глаза смотрят вперед,
кажется, что она ничего не видит и ничего не слышит. Из-за рук, связанных
сзади, тело ее напряжено, прямо перед собой глядит она, и пестрота, шум,
буйство улицы не воспринимаются ею, она вся - сосредоточенность, смерть
медленно и неотвратимо овладевает ею. Плотно сжатые губы не дрожат, ужас близкого
конца не лихорадит тело; вот сидит она, гордая, презирающая всех, кто вокруг
нее, воплощение воли и самообладания, и даже Эбер в своем листке "Папаша
Дюшен" на следующий день вынужден будет признать: "Впрочем,
распутница до самой своей смерти осталась дерзкой и отважной".
***
На углу улицы Сент-Оноре, на том месте, где сейчас находится
кафе "Режанс", процессию ждет человек с листом бумаги и карандашом в
руке. Это Луи Давид, едва ли не самый малодушный человек, едва ли не самый
великий художник своего времени. При революции самый громкий среди крикунов, он
служит могущественным, пока те у власти, тотчас же покидая их, едва они
оказываются в опасности. Он рисует Марата на смертном одре, восьмого термидора
патетически клянется Робеспьеру вместе с ним "испить горькую чашу
страданий до дна", но девятого, на роковом заседании, уже не испытывает
этой героической жажды: вчерашний смельчак предпочитает отсидеться дома и таким
образом благодаря своей трусости избегает гильотины. При революции озлобленный
враг тирании, он первым перебежит к новому диктатору и, запечатлев на полотне
коронацию Наполеона, обменяет свою ненависть к аристократии на титул барона.
Образец вечного перебежчика к сильным мира сего, угодничающий перед
преуспевающими, безжалостный к побежденным, он изображает победителя - при
коронации, потерпевшего поражение - на дороге к эшафоту. Он подстережет и
Дантона на такой же телеге, на которой сейчас везут Марию Антуанетту, и тот,
зная его наизусть, бросит ему хлесткое и презрительное: "Лакейская душа!"
Но этот человек с жалким, трусливым сердцем и рабской душой
обладает зорким глазом и верной рукой великого художника, несколькими беглыми
штрихами на листке бумаги он схватит и сбережет человечеству образ королевы на
пути к эшафоту, создаст поразительный по своей эмоциональности набросок, с
какой-то сверхъестественной силой вырванный из живой, пульсирующей жизни. На
нем - постаревшая женщина, уже утратившая красоту, но сохранившая гордость.
Губы высокомерно сжаты, как бы сдерживая вопль души, глаза безучастны и
холодны; с руками, связанными за спиной, сидит она на телеге палача с
независимым, вызывающим видом, словно на троне. Невыразимое презение - в каждой
линии окаменевшего лица, непоколебимая решимость - в истинно королевской
осанке. Терпение, переплавленное в упорство, страдания, ставшие внутренней
силой, - все это придает измученной женщине новое и жуткое величие, - величие,
с которым она поразительной манерой держать себя преодолевает бесчестье этой
телеги позора.
***
Громадная площадь Революции, теперешняя площадь Согласия,
черна от народа. Десятки тысяч людей на ногах с самого раннего утра, чтобы не
пропустить редчайшее зрелище, увидеть, как королеву - в соответствии с
циничными и жестокими словами Эбера - "отбреет национальная бритва".
Толпа любопытных ждет уже много часов. Болтают с хорошенькой соседкой, смеются,
обмениваются новостями, покупают у разносчиков газеты или листки с
карикатурами, перелистывают только что появившиеся брошюры "Les Adieux de
la Reine a ses mignons et mignonnes"[204] или
"Grandes fureurs de la ci-devant Reine"[205]. Загадывают, шепчутся, чья голова завтра
или послезавтра упадет здесь в корзину, пьют лимонад, жуют бутерброды, грызут
сухари, щелкают орехи. Представление стоит того, чтобы подождать его.
Над этой сутолокой волнующейся черной массы любопытствующих,
среди тысяч и тысяч живых людей, недвижно возвышаются два безжизненных силуэта.
Тонкий силуэт гильотины, этого деревянного мостика, перекинутого из земного
мира в мир потусторонний; на ее перекладине в свете скупого октябрьского солнца
блестит провожатый - остро отточенное лезвие. Легко и свободно рассекает оно
серое небо, забытая игрушка зловещего божества, и птицы, не подозревающие о
мрачном назначении этого жестокого сооружения, беззаботно летают вокруг него.
Но сурово и гордо рядом с этими вратами смерти на
постаменте, ранее служившем для памятника Людовику XV, возвышается гигантская
статуя Свободы. Невозмутимо сидит она, неприступная богиня с фригийским
колпаком на голове, с мечом в руке; вот сидит она, каменная, в застывшей
неподвижности, богиня Свободы, грезящая, погруженная в глубокую задумчивость.
Невидящими глазами смотрит она поверх толпы, вечно волнующейся у ее ног,
смотрит на стоящую рядом с ней машину смерти, вглядываясь в делкое, невидимое.
Ничто человеческое не тревожит ее, ни жизни, ни смерти не замечает она вокруг
себя, непостижимая, вечно любимая каменная богиня с грезящими о чем-то глазами.
Не слышит она криков тех, кто взывает к ней, не чувствует тяжести венков,
которые кладут ей на каменные колени; кровь, пропитавшая землю у ее ног,
безразлична ей. Чужая среди людей, сидит она немая и смотрит вдаль, поглощенная
извечной думой о своей никому не ведомой цели. Ничего не спрашивает она и
ничего не знает о том, что вершится ее именем.
Внезапно в толпе возникает движение, на площади сразу же
становится тихо. И в этой тишине слышны дикие крики, несущиеся с улицы
Сент-Оноре; появляется отряд кавалерии, из-за угла крайнего дома выезжает
трагическая телега со связанной женщиной, некогда бывшей владычицей Франции;
сзади нее с веревкой в одной руке и шляпой в другой стоит Сансон, палач,
исполненный гордости и смиренно-подобострастный одновременно. На громадной
площади мертвая тишина, слышно лишь тяжелое цоканье копыт и скрип колес.
Десятки тысяч, только что непринужденно болтавшие и смеявшиеся, потрясены
чувством ужаса, охватившего их при виде бледной связанной женщины, не
замечающей никого из них. Она знает: осталось одно последнее испытание! Только
пять минут смерти, а потом - бессмертие.
Телега останавливается у эшафота. Спокойно, без посторонней
помощи, "с лицом еще более каменным, чем при выходе из тюрьмы",
отклоняя любую помощь, поднимается королева по деревянным ступеням эшафота,
поднимается так же легко и окрыленно в своих черных атласных туфлях на высоких каблуках
по этим последним ступеням, как некогда по мраморной лестнице Версаля. Еще один
невидящий взгляд в небо, поверх отвратительной сутолоки, окружающей ее.
Различает ли она там, в осеннем тумане, Тюильри, в котором жила и невыносимо
страдала? Вспоминает ли в эту последнюю: в эту самую последнюю минуту день,
когда те же самые толпы на площадях, подобных этой, приветствовали ее как
престолонаследницу? Неизвестно. Никому не дано знать последних мыслей
умирающего. Все кончено. Палачи хватают ее сзади, быстрый бросок на доску,
голову под лезвие, молния падающего со свистом ножа, глухой удар - и Сансон,
схватив за волосы кровоточащую голову, высоко поднимает ее над площадью. И
десятки тысяч людей, минуту назад затаивших в ужасе дыхание, сейчас в едином
порыве, словно избавившись от страшных колдовских чар, разражаются ликующим
воплем. "Да здравствует Республика!" - гремит, словно из глотки,
освобожденной от неистового душителя. Затем люди поспешно расходятся. Parbleu![206] Действительно, уже
четверть первого, пора обедать; скорее домой. Что торчать тут! Завтра, все эти
недели и месяцы, почти каждый день на этой самой площади можно еще и еще раз
увидеть подобное зрелище.
Полдень. Толпа расходится. В маленькой тачке палач увозит
труп с окровавленной головой в ногах. Двое жандармов остались охранять эшафот.
Никого не заботит кровь, медленно капающая на землю. Площадь опустела.
Лишь богиня Свободы, силой какого-то волшебства превращенная
в белый камень, остается, неподвижная, на своем месте и смотрит, смотрит вдаль,
поглощенная извечной мыслью и своей никому не ведомой цели. Ничего не видела
она, ничего не слышала. Сурово смотрит она в бесконечную даль, поверх диких и
безрассудных деяний людей. Ничего не знает она и ничего не хочет знать о том,
что вершится ее именем.
|
