 Увеличить |
КОРОЛЕВА ТЕРЯЕТ
ПОПУЛЯРНОСТЬ
Час рождения дофина - апогей власти Марии Антуанетты.
Подарив королевству престолонаследника, она как бы вторично становится
королевой. Шумное ликование толпы еще раз показывает ей, как любит французский
народ свой королевский дом, как доверяет ему несмотря на все разочарования,
какими малыми усилиями властелин мог бы привязать к себе нацию. Один только
решающий шаг следовало бы сделать королеве - вернуться из Трианона в Версаль, в
Париж, из мира рококо - в действительный мир, от своего ветреного,
легкомысленного общества - к аристократии, к народу, и все было бы выиграно.
Однако и на этот раз, после вторых родов, она беззаботно возвращается к
веселью, к удовольствиям. Вновь после празднеств, устроенных для народа,
начинаются дорогостоящие роковые празднества в Трианоне. Но великому терпению
приходит конец, безоблачное счастье достигло своей вершины. Отныне воды потекут
под уклон, к пропасти.
Сначала ничего явного, ничего бросающегося в глаза. Но все
тише и тише становится в Версале, все меньше господ и дам появляется на больших
приемах, и в поклонах этих немногих чувствуется некоторая холодность. Они еще
соблюдают форму, но лишь ради нее самой, а не ради королевы. Они еще преклоняют
колена, еще целуют учтиво руку королеве, но уже не добиваются милости говорить
с нею, их взгляды остаются сумрачными и отчужденными. При появлении Марии
Антуанетты в театре публика уже не вскакивает, как прежде, в едином
стремительном порыве, на улицах не слышно более знакомого с давних пор возгласа
"Vive la Reine!"[83].
Правда, нет еще открытой враждебности, но нет уже и той теплоты, которая до сих
пор согревала благоговение из чувства долга. Еще послушны государыне, но уже не
поклоняются женщине. Еще почтительно служат супруге короля, но уже не
добиваются ее расположения. Не возражают открыто, не противоречат ее желаниям,
но молчат: суровое, сдержанное, недоброе молчание заговора.
***
Штаб этого тайного заговора размещается в четырех или пяти
дворцах королевской семьи: в замке Люксембург, в Пале-Рояле, в замке Бельвю и в
самом Версале; все они объединились против Трианона, резиденции королевы.
Хор враждебных сил ведут три старые тетушки. Им никак не
забыть, что девушка ускользнула из-под их влияния, из пансиона интриг и, став
королевой, вышла из их повиновения; раздосадованные тем, что теперь они не
играют при дворе никакой роли, удаляются эти три старухи в замок Бельвю. Там в
первые триумфальные годы Марии Антуанетты силят они, скучая, в своих комнатах,
одинокие, всеми покинутые; никто о них не заботится, ведь все бросились
угождать молодой обворожительной королеве, в нежных белых ручках которой
сосредоточена теперь власть. Но по мере того как Мария Антуанетта теряет
популярность, все чаще и чаще распахиваются для посетителей двери замка Бельвю.
Все те дамы, которых не пригласили в Трианон, отстраненная мадам Этикет,
ушедшие в отставку министры, уродливые и поэтому сохранившие устаревшие
представления о морали женщины, обойденные кавалеры, оказавшиеся на мели
охотники за синекурой, все те, кто ненавидит "новый курс" и
меланхолически оплакивает старофранцузские традиции, благочестие, набожность и
"добрые" нравы, - все они регулярно встречаются в этом салоне
обиженных и обойденных. Салон тетушек в Бельвю становится тайной аптекой
отравителей, в которой капля за каплей перегоняются и разливаются по бутылочкам
все злобные сплетни, все слухи о самоновейших сумасбродствах
"австриячки", все ondits[84] о
ее амурных приключениях; здесь основывается главный арсенал клеветы,
пресловутая atelier des calomnies[85];
здесь сочиняются маленькие язвительные куплеты, здесь они декламируются ми
затем разносятся по городу, проникают в Версаль. Здесь собираются,
преисполненные коварства и вероломства, все, кто хотел бы повернуть вспять
колесо времени, все живые трупы разочарованных, низвергнутых, погибающих,
призраки, мумии минувшего мира, все старое, конченое поколение, чтобы отомстить
за то, что оно старое и конченое. Но яд этой накопленной ненависти предназначен
не для "бедного доброго короля", которого они лицемерно жалеют, а
только лишь для одной Марии Антуанетты, молодой, сияющей, счастливой королевы.
***
Опаснее этого поколения беззубых вчерашних и позавчерашних,
уже не кусающихся, а лишь брызжущих слюной, является новое поколение, которое
никогда еще не было у власти и не желает более оставаться в тени. Версаль в
своем стремлении обособиться, в своем небрежении к окружающей его стране,
совершенно не подозревая этого, так изолировал себя от истинной Франции, что
просто не заметил новых течений, волнующих ее. Проснулось образованное третье
сословие, оно изучило свои права по произведениям Жан Жака Руссо, оно видит
демократическую форму правления в соседней Англии. Вернувшиеся на родину
участники войны за независимость Америки привезли вести из чужой страны, в
которой идея равенства и свободы упразднила различие между кастами и
сословиями. Во Франции же повсеместно наблюдаются косность и упадок, вызванные
полной недееспособностью двора. Народ верил, что после смерти Людовика XV будет
покончено с позором хозяйничанья метресс, с бесчинством нечистоплотного
протекционизма. Власть же опять оказалась в руках женщин, в руках королевы и
стоящей за ее спиной Полиньяк. Со всевозрастающей горечью просвещенное третье
сословие видит, как снижается политическая мощь Франции, как растут
государственные долги, как разваливаются армия и флот, как колонии приходят в
запустение. И это тогда, когда другие государства энергично развиваются. В
широких кругах растет желание покончить с этой преступной бесхозяйственностью.
И недовольство французов, искренность патриотических,
национальных чувств которых не вызывает сомнений, обращается - и не без
основания прежде всего против Марии Антуанетты. Вся страна знает, что не
способный принимать ответственные решения, да и не желающий делать это король
как государственный деятель ничего собой не представляет, влияние на него
королевы безгранично. У Марии Антуанетты две возможности: либо серьезно,
действенно, энергично, подобно своей матери, принять на себя государственные
дела, либо полностью от них устраниться. Австрийская группа при дворе
непрерывно пытается побудить королеву заняться политикой, но безуспешно. Чтобы
быть правителем или соправителем, необходимо регулярно несколько часов в день
работать с документами, королева же не желает заниматься этим. Нужно
выслушивать доклады министров, обдумывать их, но Мария Антуанетта не любит думать.
Даже необходимость слушать кого-либо требует огромного напряжения ее ветреного
ума. "Она едва слушает, когда с ней говорят, - жалуется в своем письме
императрице посланник Мерси. - Очень трудно обсудить с нею что-либо важное,
сконцентрировать ее внимание на какой-нибудь значительной теме. Страсть к
развлечениям имеет над нею таинственную власть". В лучшем случае, когда
он, Мерси, особенно настойчиво обращается к королеве по поручению ее матери или
брата, она отвечает ему: "Скажите, что я должна сделать, и я сделаю".
И действительно, если при этом ей следует обратиться к королю, она идет к нему.
Но на следующий день непостоянная королева все забывает, ее вмешательство
ограничивается "какими-то импульсами нетерпения". Наконец Кауниц,
признав свое бессилие, примиряется: "Никогда и ни в чем нам не следует
рассчитывать на нее. Будем довольствоваться малым, возьмем от нее, как от
несостоятельного должника, то, что она пожелает дать". Ведь и при других
дворах, пишет он посланнику Мерси, женщины не вмешиваются в политику.
Но если бы она действительно отказалась влиять на политику!
Тогда на ней по крайней мере не было бы вины и ответственности! Но, понуждаемая
кликой Полиньяк, она беспрерывно вмешивается, как только дело идет о том, чтобы
посадить кого-либо в министерское кресло, дать кому-то доходную должность; она
делает самое опасное из того, что можно делать в политике, она обсуждает темы,
о сути которых не имеет ни малейшего представления, важнейшие вопросы решает
как дилетант, выносит заключения, высасывая их из пальца; свою безмерную власть
над королем она использует исключительно лишь в интересах своих любимчиков.
"Когда дело касается серьезных вещей, жалуется Мерси, - она проявляет
робость и нерешительность; если же ее понуждает к чему-либо окружение коварных
интриганов, она делает все ради того, чтобы выполнить их желания".
"Ничто не возбудило такой ненависти к королеве, - отмечает государственный
министр Сен-При, - как эти внезапные вмешательства, как эти несправедливые
протекционистские назначения".
Третье сословие считает, что государством управляет
королева. И если все назначаемые ею министры, генералы, посланники оказываются
несостоятельными, если эта система автократии терпит полное крушение и Франция
со всевозрастающей скоростью несется в пучину хозяйственного банкротства, то,
следовательно, и вся вина падает на королеву, не понимающую даже меры
ответственности (ах, она ведь всего лишь посодействовала нескольким
обворожительным кавалерам в получении хороших постов!).
Все желающие прогресса, нового порядка, справедливости,
творческих деяний для Франции говорят, ропщут, угрожают - виновата
расточительная, беззаботная, веселая хозяйка Трианона, безрассудно, необдуманно
пожертвовавшая для надменной клики, для каких-нибудь двадцати безответственных
людей, любовью и благосостоянием двадцати миллионов французов.
***
Этому великому недовольству тех, кто требует новой системы,
лучшего порядка, разумного распределения ответственности, недостает штаба,
вождя. Наконец находится такой дом, находится такой человек. В жилах этого
ожесточенного противника течет королевская кровь. Силы реакции скапливаются у
теток короля в замке Бельвю, силы революции - во дворце герцога Орлеанского, в
Пале-Рояле. Против Марии Антуанетты открываются военные действия одновременно с
двух антагонистических друг другу фронтов. По природе своей склонный скорее к
наслаждениям, чем к честолюбивым помыслам, ловелас, игрок, кутила, щеголь,
совсем не умный и, собственно, не злой, герцог Орлеанский, этот в общем-то
заурядный аристократ, имеет слабость, характерную для нетворческих натур, -
тщеславие, направленное лишь на внешнюю эффектность. И этому тщеславию Мария
Антуанетта нанесла удар: она легкомысленно, шутя - "frozzelnd"[86], как говорят и думают в
Австрии, высказалась о военных способностях своего дядюшки и воспрепятствовала
назначению его на пост командующего морским флотом. Тяжело оскорбленный, герцог
Орлеанский поднимает перчатку; представитель младшей ветви французской
королевской династии, очень богатый и совершенно независимый человек, он не
боится оказать упорное сопротивление королю в парламенте и открыто показывает,
что королева ему враг. Недовольные обретают в нем наконец себе вождя. Всякий,
кто находится в оппозиции к "австриячке" и королю, что неограниченную
королевскую автократию считает устаревшей и обременительной для народа, кто
требует нового, разумного, демократического правления во Франции, идет отныне
под защиту герцога Орлеанского. В Пале-Рояле, по существу первом, еще
находящемся под покровительством принца крови клубе Революции, собираются все
реформаторы, либералы, приверженцы конституционной власти, вольтерьянцы,
филантрописты, масоны. К ним присоединяются и другие недовольные: провинившиеся
в чем-то перед существующей властью, чувствующие себя обойденными аристократы,
образованные представители третьего сословия, не получившие должностей, которых
домогались, ничем не занятые адвокаты, демагоги, журналисты, все те силы,
находящиеся в состоянии брожения, которые позже, объединившись, образуют
штурмовой отряд Революции. За слабым, тщеславным вождем стоит могучая,
сплоченная, воодушевленная армия, с которой Франция завоюет себе свободу. Еще
не дан знак к наступлению. Но каждому известно направление удара, известен
пароль: "Против короля!", и прежде всего: "Против
королевы!"
***
Между этими двумя группами противников существующей власти,
между революционерами и реакционерами, стоит один человек, едва ли не самый
опасный, роковой враг королевы, - родной брат ее мужа, Monsieur[87] Франсуа Ксавье[88], граф Провансский, впоследствии король
Людовик XVIII. Человек, действующий исподтишка, втихомолку, осторожный
интриган, он, чтобы не скомпрометировать себя преждевременно, не присоединяется
ни к одной из групп оппозиции. Он колеблется вправо и влево, выжидает, пока
судьба не подскажет ему правильное решение. Не без удовольствия наблюдает он за
растущими трудностями, но открыто высказываться о них остерегается; черный,
безмолвный крот, роет он свой подкоп и ждет, пока положение брата не окажется
достаточно шатким. Только тогда, когда с Людовиком XVI и Людовиком XVII будет
покончено, граф Франсуа Ксавье Провансский сможет стать наконец королем, стать
Людовиком XVIII. Осуществится тайно вынашиваемая с детских лет мечта его
честолюбия. Уже однажды счастье улыбнулось было ему, появилась надежда стать
заместителем, "регентом" и законным преемником своего брата; семь
трагических лет, в течение которых брак Людовика XVI вследствие злополучных
помех оставался бездетным, были для его нетерпеливого тщеславия семью
библейскими годами изобилия. Но затем следует жестокий удар по его надеждам
наследовать корону; когда Мария Антуанетта разрешается от бремени дочкой, он в
письме шведскому королю с горечью признается: "Не могу таиться,
сложившиеся обстоятельства чрезвычайно волнуют меня... Внешне я очень быстро
взял себя в руки и поведение мое осталось прежним, правда, я не подчеркиваю
свою радость, которую, разумеется, приняли бы как проявление лицемерия, что в
сущности было бы правильным... Внутренне же мне тяжелее сохранить равновесие.
Иногда чувство еще восстает, но я надеюсь держать его в узде, если и не удается
полностью овладеть им".
Рождение дофина ставит крест на его мечтах о
престолонаследии. Отныне прямой путь прегражден, следует идти теми извилистыми
лисьими тропами, которые в конце концов - впрочем, лишь через тридцать лет -
приведут его к страстно желаемой цели. Враждебность графа Провансского не
похожа на пламенную ненависть герцога Орлеанского. Это огонь зависти, скрытый
под золой притворства: пока в руках Марии Антуанетты и Людовика XVI неоспоримая
власть, тайный претендент воздерживается от каких бы то ни было открытых
притязаний, ведет себя сдержанно, ничем не выдавая своих планов. Лишь в годы
революции начинаются его подозрительные переговоры с той и другой оппозицией,
его странные совещания в Люксембургском дворце. Но едва лишь счастливо
перебравшись за границу, он тотчас же с помощью своих вызывающих прокламаций
начинает возню у могил своего брата, своей невестки, своего племянника в
надежде - которая действительно оправдалась - найти там так страстно желаемую
корону.
Не свершил ли граф Провансский большего? Не была ли его
роль, как утверждают многие, мефистофельской? Не повинно ли честолюбие
претендента в том, что он дал указание печатать и распространять грязные
брошюры, позорящие честь невестки? Не замешан ли он действительно в том, что
этот несчастный ребенок, Людовик XVII, тайно спасенный из Тампля, был после
кражи документов вновь схвачен и брошен в темные катакомбы рока, да так, что о
судьбе его и сейчас еще никто ничего достоверно не знает? Многое в поведении
графа крайне подозрительно. Сразу же по восшествии на престол король Людовик
XVIII, не жалея денег, прибегая к угрозам и насилию, принимает самые
решительные меры, чтобы приобрести и затем уничтожить письма, написанные рукой
графа Провансского. Он не осмеливается отдать королевские почести праху
ребенка, некогда скончавшегося в Тампле, не следует ли рассматривать этот факт,
как сомнение Людовика XVIII в кончине Людовика XVII, не позволяет ли это
предполагать, что он знал о подмене ребенка, подмене, очень и очень возможной в
смутное время. Однако этот крот с лисьими повадками, этот упрямый, настойчивый
человек хорошо умеет молчать, умеет держаться в тени; те подземные ходы и
галереи, которыми он пробрался к французскому престолу, давно осыпались.
Бесспорно одно: даже срели самых убежденных противников, самых злобных врагов
Марии Антуанетты у нее не было более опасного врага, чем этот державшийся
всегда на заднем плане, непроницаемый человек.
После десяти лет правления (потерянные, зря растраченные
годы) Мария Антуанетта со всех сторон окружена врагами. В 1785 году ненависть к
ней расцветает пышным цветом. Все группы, враждебные королю, - почти вся
аристократия, половина третьего сословия - уже заняли свои позиции, ждут только
знака для наступления. Но силен еще авторитет наследственной власти, нет еще
разработанного плана действий. Лишь перешептывания, едва слышные разговоры,
гудение и жужжание остро отточенных стрел слышатся в Версале. Острие каждой
стрелы несет каплю яда Аретино[89],
все стрелы нацелены на королеву. Маленькие печатные или рукописные листки
передаются под столом из рук в руки, заслышав чужие шаги, их тотчас прячут за
корсаж. В книжных лавках Пале-Рояля книготорговцы приглашают благородных
господ, обладателей бриллиантовых пряжек на туфлях, кавалеров креста Святого
Людовика, в заднюю комнату и, тщательно закрыв дверь, извлекают из какого-либо
пыльного угла спрятанный в макулатуре новый памфлет против королевы,
контрабандой доставленный из Лондона или Амстердама. Но печать удивительно
свежая, пожалуй даже влажная, возможно, памфлет отпечатан в этом же доме, в
Пале-Рояле, принадлежащем герцогу Орлеанскому, или в Люксембургском дворце. Не
колеблясь, знатные покупатели платят за брошюру подчас больше золотых, чем в
ней страниц. Их, этих страниц, десять-двадцать, но какими ехидными, пикантными
остротами они сдобрены, какими скабрезными эстампами украшены. Такой пасквиль -
чудесный подарок возлюбленной-аристократке, одной из тех, кому Мария Антуанетта
отказала в чести быть приглашенной в Трианон; такой подарок доставит больше
удовольствия, чем драгоценное кольцо, чем веер. Написанные анонимами, тайно
отпечатанные, непостижимым образом распространенные, порхают эти клеветнические
сочинения повсюду - и в Версале, и в парке дворца, и в будуарах парижских дам,
и в провинциальных замках. Гнаться за ними, пресечь их распространение -
безнадежная затея: какие-то невидимые силы препятствуют этому. Листки эти
оказываются в самых неожиданных местах. Кор
олева находит их под салфеткой у столового прибора, король -
на своем письменном столе, среди бумаг; в театральной ложе королевы -
пришпиленный иголкой к бархату барьера, торчит злобный стишок, а ночью, стоит
лишь ей взглянуть из окна комнаты вниз, как она услышит давно уже всеми
распеваемую насмешливую песенку, которая начинается вопросом:
Каждого мысль гложет:
Сможет король? Иль не сможет?
Королева страдает в тоске...
и после перечисления некоторых эротических подробностей
кончается угрозой:
Королева Туанетта,
В вас любви к французам нету,
Убирайтесь-ка обратно в Австрию.
Правда, первые памфлеты и polissonneries[90] по сравнению с более поздними выглядят
весьма сдержанными и скромными, они скорее иронически ехидыне, чем злобные.
Пока еще острия стрел смочены всего лишь щелочью сарказма, а не ядом. Они
должны раздражать, но не ранить смертельно. Только после того, как королева
забеременеет и это неожиданное событие очень разозлит всех тайных претендентов
на корону, тон памфлетов станет заметно более резким. Именно сейчас, когда к
этому уже нет оснований, короля с умыслом именуют импотентом, королеву -
прелюбодейкой, чтобы заранее (нетрудно догадаться, в чьих интересах)
новорожденного, кто бы он ни был, назвать бастардом. После рождения дофина,
бесспорно законного наследника престола, атака против королевской четы
активизируется, со скрытых, замаскированных позиций Марию Антуанетту
обстреливают памфлетами, оскорбительными виршами. Ее подруг, Ламбаль и
Полиньяк, выставляют к позорному столбу как опытных жриц лесбийской любви,
Марию Антуанетту - как ненасытную и извращенную эротоманку, короля - как
бедного рогоносца, дофина - как бастарда. Куплет, очень популярный в то время,
подтверждает сказанное:
Забавные носятся слухи
Про жизнь королевской семьи:
Бастард, рогоносец и шлюха х
Веселая тройка, Луи!
В 1785 году симфония клеветы гремит уже вовсю, тон задан,
либретто составлено. Чтобы поставить Марию Антуанетту перед трибуналом,
Революции потребуется лишь громко выкрикнуть на улицах придуманное и
срифмованное в салонах. Основные тезисы обвинения подсказаны двором. И топор
ненависти, который поразит королеву, вложат в руки палача унизанные кольцами
тонкие и узкие руки аристократов.
***
Кто фабрикует эти клеветнические листки? Несущественный
вопрос, ведь стихоплеты, сочиняющие те стишки, занимаются своим делом без злого
умысла, ничего худого не подозревая. Они работают за деньги на чужие цели.
Когда во времена Возрождения знатные господа хотели избавиться от неугодного им
лица, они за кошелек, набитый золотом, подкупали надежный кинжал или
раздобывали флакон яда. Восемнадцатое столетие, став просвещенным, применяет
более изощренные приемы. Теперь против политических противников не используют
наемных убийц. Теперь прибегают к услугам наемных писак, теперь своих
политических врагов не приканчивают физически, их уничтожают морально: убивают
смехом. Как раз в 1780 году за хорошие деньги приобретены первоклассные перья:
господин Бомарше - сочинитель бессмертных комедий, Бриссо - будущий трибун,
Мирабо - гений свободы, Шодерло де Лакло. Всех этих великих людей, несмотря на
их гениальность, можно купить, и купить относительно дешево, потому что они
исключены из круга привилегированных лиц, отвергнуты им. А за этими гениальными
пасквилянтами ждут заказа сотни других, более грубых и низких, с грязными
ногтями, с пустыми желудками, они готовы в любой момент писать все, что от них
потребуют, сиропом или ядом; поздравление по поводу бракосочетания или
оскорбительное письмо, гимн или памфлет, длинно или коротко, грубо или нежно,
политично или неполитично, именно так, как будет заказано. Если к тому же еще
обладать некоторой дерзостью и ловкостью, то на подобных делишках можно
заработать дважды, а то и трижды. Во-первых, от анонимного заказчика получают
куш за представленный ему пасквиль на Помпадур, Дюбарри или теперь на Марию
Антуанетту, затем тайно сообщают двору, что вот-де такое позорное сочинение
лежит, отпечатанное, в Амстердаме или Лондоне, и получают деньги из придворной
казны или от полиции за помощь в перехвате издания. А трижды зарабатывает
втройне умный - так поступил Бомарше, - когда вопреки клятвенным заверениям и
честному слову, подтверждающим, что все издание полностью уничтожено, он все же
оставляет себе один или два экземпляра пасквиля и грозится вновь напечатать его
без изменений или с изменениями, если ему не будут выплачены отступные. Эта
веселая шутка будет стоить ее гениальному автору двух недель заключения в
венской тюрьме: Мария Терезия не расположена шутить, когда дело касается чести
ее дочери. Правда, трусливый Версаль выплатит пострадавшему компенсацию в
тысячу золотых гульденов, а затем еще 70 тысяч ливров.
Вскоре все пачкуны только и говорят, что памфлеты на Марию
Антуанетту в настоящее время самое выгодное и совсем не опасное дело; так
распространяется роковая мода. Умолчание и сплетня, сделка и низость, ненависть
и корыстолюбие работают рука об руку в сочинении и распространении этих
произведений. И вскоре их объединенным усилиям удается добиться задуманной
цели: вся Франция ненавидит Марию Анутанетту как женщину и как королеву.
Мария Антуанетта очень хорошо чувствует за своей спиной эту
недоброжелательную, враждебную людскую массу. Она знает о пасквилях,
догадывается об их вдохновителях. Но ее desinvoltura[91], ее прирожденная и неисправимая гасбургская
гордость толкает на мужественное пренебрежение опасностью, вместо того чтобы
умно и осторожно встретить ее. Презрительно смахивает она эти капли грязи с
платья. "Мы живем в эпоху сатирической песенки, - пишет она на скорую руку
своей матери, - такое сочиняют о всех особах при дворе, а французское легкомыслие
не побоится задеть и короля. Что касается меня, то и мне тоже не было
пощады". Вот и все - весь ее гнев, вся ее неприязнь. Что ей до того, если
на платье сядет пара навозных мух! В латах королевского достоинства она мнит
себя неуязвимой, бумажные стрелы не могут причинить ей вреда. Но она забывает,
что единственная капля такого сатанинского яда клеветы, попавшая в систему
кровообращения общественного мнения, в состоянии вызвать лихорадку, которую
потом не смогут вылечить даже самые мудрые врачи. Посмеиваясь, спокойно
проходит Мария Антуанетта мимо опасности. Слова для нее всего лишь мякина на
ветру. Лишь буря способна разбудить ее.
|
