 Увеличить |
БЕГСТВО В ВОЙНУ
Древнейшее средство: когда государство или правительство не
в состоянии преодолеть внутренний кризис, они пытаются разрядку направить
вовне; согласно этому извечному закону, чтобы избежать назревающей гражданской
войны, трибуны революции на протяжении ряда месяцев требуют начать войну против
Австрии. Приняв конституцию, Людовик XVI хотя и уменьшил значимость своего
королевского звания, но все же сохранил его. Отныне - а простодушные, вроде
Лафайета, верят этому - с революцией покончено навсегда. Но партия жирондистов,
имеющая большинство во вновь избранном Национальном собрании, в сущности,
республиканская партия. Она желает покончить с королевской властью, а для этого
нет лучшего средства, чем война, ибо неизбежным ее следствием будет конфликт
между королевским домом и нацией. Ведь авангард иностранных армий формируют оба
своевольных братца короля, а генеральный штаб противника возглавляется братом
королевы.
То, что открытая война не поможет ее делу, а лишь повредит
ему, Мария Антуанетта знает. Каким бы ни был исход войны, он в любом случае
обернется против королевской семьи. Если армия революции победит эмигрантов,
императора и королей, тогда уж наверняка Франция более не потерпит у себя
"тирана". Если же французские войска будут побиты родичами короля и
королевы, то, без сомнения, возбуждаемая или подстрекаемая кем-либо парижская
чернь возложит всю ответственность за это на узников Тюильри. Победит Франция -
они потеряют трон, победят иностранные войска - они потеряют жизнь. Исходя из
этих соображений, Мария Антуанетта в бесчисленных письмах брату Леопольду и
эмигрантам умоляет их вести себя спокойно; осторожный, медлительный,
расчетливый и внутренне враждебно относящийся к войне, император действительно
отстраняется от бряцающих оружием эмигрантов и избегает действий, которые можно
было бы рассматривать как вызов.
Но счастливая звезда Марии Антуанетты давно уже закатилась.
Все неожиданности судьбы оборачиваются против нее. Именно сейчас, 1 марта,
внезапная смерть уносит ее брата, сторонника мирного разрешения назревающего
конфликта, а четырнадцатью днями позже пуля заговорщика сражает самого
убежденного среди европейских монархов защитника роялистской идеи Густава
Шведского. Таким образом, война становится неизбежной. Ибо наследник Густава не
думает поддерживать дело монархов, а наследника Леопольда II нисколько не
заботит судьба кровной родственницы, он учитывает исключительно лишь свои
собственные интересы. У двадцатичетырехлетнего императора Франца, глуповатого,
холодного, черствого человека, в душе которого нет ни искорки от гения Марии
Терезии, Мария Антуанетта не находит ни понимания, ни желания понять ее.
Ледяной прием ожидает ее посланцев, безразличие - ее письма; императора не
беспокоит, что кровная родственница оказалась в ужасающем душевном разладе, что
ее жизнь подвергается опасности из-за его вмешательства в дела Франции. Он
видит лишь удобный случай увеличить свое могущество; холодно и раздраженно
отклоняет он все пожелания и требования Национального собрания.
Жирондисты берут наконец верх. 20 апреля, после длительного
сопротивления и - как утверждают - со слезами на глазах, Людовик XVI вынужден
объявить "королю Венгрии" войну. Армия приводится в движение,
неумолимый рок вершит свой страшное дело.
***
На чьей стороне в этой войне чувства королевы? С кем ее
сердце - со старой родиной или с новой, с французскими или иностранными
войсками? От этого решающего вопроса роялисты, ее безоговорочные защитники и
панегиристы весьма трусливо увиливают, они даже фальсифицируют мемуары и письма
современников, вводя в них целые абзацы, чтобы скрыть очевидный, безусловный
факт - в этой войне Мария Антуанетта всей душой страстно желает триумфа союзных
войск и поражения французских. Эта концепция не вызывает никаких сомнений: кто
замалчивает ее - допускает извращение истины, кто отрицает ее - лжет.
Действительно, Мария Антуанетта чувствует себя прежде всего королевой, а уж
потом только королевой Франции, она не просто против тех, кто ограничил ее
королевскую власть, а за тех, кто хочет усилить ее в династическом смысле, нет,
более того, она делает дозволенное и недозволенное, чтобы ускорить поражение
Франции, чтобы способствовать победе иностранных войск. "Богу угодно,
чтобы мы однажды были отомщены за все обиды и оскорбления, нанесенные нам в
этой стране", - пишет она Ферзену, и, хотя давно уже забыла свой родной
язык и вынуждена прибегать к помощи переводчика немецких писем, она
подчеркивает: "Я горда, как никогда, что родилась немкой". За четыре
дня до объявления войны она пересылает австрийскому посланнику план военной
кампании, вернее, то, что ей известно о нем, другими словами, предает Францию.
Ее точка зрения совершенно однозначна: австрийские и прусские знамена для Марии
Антуанетты дружественные, а французское трехцветие - знамя врага.
Несомненно - слова так и готовы сорваться с губ - это явная
государственная измена, и ныне суд любой страны квалифицировал бы подобный
поступок как преступление. Но не следует забывать, что понятий
"национальное", "нация" в XVIII веке еще не было; лишь
французская революция формулирует их для Европы. Восемнадцатое столетие, со
взглядами которого неразрывно связано миропонимание Марии Антуанетты, не знает
еще иных точек зрения, кроме чисто династической - страна принадлежит ккоролю;
право всегда на стороне короля; тот, кто борется за короля и королевскую
власть, безусловно, борется за правое дело. Тот же, кто выступает против королевской
власти, - мятежник, бунтарь, даже если он и защищает родную страну. Ведь и по
ту сторону границы лучшие представители немецкой интеллигенции - великие
Клопшток, Шиллер, Фихте, Гельдерлин - также находятся в плену
антипатриотических чувств - ради торжества идей свободы они мечтают о поражении
немецких войск, не народной армии, а армии, служащей делу деспотии. Они
радуются отступлению прусских вооруженных сил, во Франции же для короля и
королевы поражение их собственных войск - личная удача.
Война идет не в интересах той или иной страны, а ради неких
духовных идей: державного господства и свободы. И ничто лучше не характеризует
удивительного различия во взглядах старого и нового столетий, как то, что
командующий объединенными немецкими армиями герцог Брауншвейгский еще за месяц
до начала военных действий всерьез размышлял над тем, не лучше ли ему принять
на себя командование французскими войсками. Совершенно очевидно: понятий
"отечество" и "нация" в 1791 году для людей XVIII века еще
не существовало. Лишь эта война, объединившая огромные народные массы,
сформировавшая самосознание наций и тем самым развязавшая ужасную
братоубийственную борьбу, выдвинет идею национального патриотизма и передаст ее
по наследству следующему столетию.
***
В Париже нет никаких доказательств того, что Мария
Антуанетта желает победы иностранным державам, как нет и подтверждений факта ее
государственной измены. Но хотя народ как некая совокупность, как множество
людей никогда не мыслит логически, он обладает стихийным, животным чутьем,
более развитым, чем у отдельного человека; оружие народа - не размышления, а
инстинкты, и эти инстинкты почти всегда непогрешимо верны. С самого начала
французский народ чувствует в атмосфере Тюильри некую враждебность; не
располагая фактами, он угадывает измену делу Франции, действительно совершенную
Марией Антуанеттой, и в ста шагах от дворца жирондист Верньо на заседании
Национального собрания открыто обвиняет Тюильри в измене: "С трибуны, на
которой я стою, обращаясь к вам, виден дворец, где развращенные советчики
вводят в заблуждение короля, давшего нам конституцию, побуждают его к ложным
шагам, куют цепи, в которые хотят заковать нас, и плетут интриги, чтобы
передать нас в руки Австрийского дома. Я вижу окна дворца, в котором
замышляется контрреволюция и продумываются все средства, чтобы вновь ввергнуть
нас во власть рабства". Подчеркивая, что именно Мария Антуанетта является
истинной зачинщицей этого предполагаемого заговора, он угрожающе добавляет:
"Пусть знают все, кто живет в этом дворце, что наша конституция признает
неприкосновенность одного лишь короля. Пусть они знают, что закон будет карать
всех виновных без изъятия и что ни один человек, изобличенный в преступлении,
не избежит меча возмездия".
Революция начинает понимать, что сможет бить внешнего врага,
лишь расправившись с внутренним. Чтобы у всего мира выиграть решающую партию,
нужно у себя дома объявить шах королю. Все истинные революционеры энергично
стремятся создать конфликтную ситуацию; опять газеты поднимают свой голос, требуя
низложения короля; новые тиражи пресловутого памфлета "La vie scandaleuse
de Marie-Antoinette"[179] появляются
на улицах, чтобы с новой силой оживить старую ненависть. В Национальном
собрании намеренно выдвигаются предложения, которые король не захочет принять,
делается ставка на то, что Людовик XVI, пользуясь своими конституционными
правами, наложит на них "вето". Так, предлагается проект о ссылке
священников, отказавшихся присягнуть конституции. Выискивают, провоцируют
открытый разрыв, потому что знают: король, верующий католик, никогда не даст
согласия на это. Действительно, король, впервые собравшись с духом, накладывает
"вето". Пока у него была власть, он не пользовался ею; теперь же,
непосредственно перед самой гибелью, этот злосчастный человек в роковой для
себя час решается наконец проявить смелость. Но народ не намерен более терпеть
протест со стороны этого манекена. "Вето" должно стать последним
словом короля, обращенным к своему народу, последним его словом, обращенным
против народа.
***
Для основательного урока, который якобинцы, ударный отряд
Революции, собираются преподать королю и прежде всего этой непреклонной,
высокомерной "австриячке", выбирается символический день - 20 июня. В
этот день три года назад депутаты народа впервые собрались в Зале для игры в
мяч для торжественной клятвы не отступать перед штыками и всеми силами бороться
за новую Францию, за новые законы для нее. В этот день год назад король, не
желая подчиниться волне народа, в ливрее лакея тайком ночью бежал через
маленькую калитку дворцового парка. Теперь в этот день ему предстоит услышать и
запомнить навсегда, что он - ничто, а народ - все. Как в 1789 году штурм
Версаля, так и в 1792 году штурм Тюильри подготавливаются методически. Но тогда
армию амазонок надо было формировать подпольно, в нарушение закона, под
покровом темноты; нынче же средь бела дня, под гул набатных колоколов,
воглавляемые пивоваром Сантером, маришируют по городу 15 тысяч человек,
городское самоуправление в полном составе приветствует эти отряды развернутыми
знаменами. Национальное собрание открывает им ворота, а сэр Петион, который
должен бы следить за порядком, способствует унижению короля, представляясь
слепым и глухим.
Выступление революционной колонны начинается от Собрания и
выглядит первоначально как простое праздничное шествие. 15 тысяч человек в
строю, плечом к плечу, с большими листами, на которых написано: "Долой
вето!", "Свобода или смерть!", отбивая такт "Ca ira"[180], идут мимо Школы верховой
езды, в которой заседает Собрание; в половине четвертого, похоже, спектакль
подходит к концу. Но как раз именно в это время и начинается собственно
политическая демонстрация. Вместо того чтобы мирно разойтись, огромная толпа
без приказа, но незримо кем-то управляемая, бросается к входу во дворец. Там,
правда, стоят солдаты Национальной гвардии и жандармы с примкнутыми и
обнаженными штыками, но двор, верный своей нерешительности, не отдал никакого
приказа на случай возникновения такой, впрочем, весьма вероятной ситуации;
солдаты не оказывают никакого сопротивления, и толпа людей сплошным потоком
вливается в узкий раструб дверей. Напор ее так велик, что она, как бы влекомая
сама собой, поднимается по лестнице до бельэтажа.
И вот, нет более никаких преград, двери выдавлены, запоры
сбиты, и, прежде чем кто-либо успевает что-то предпринять для защиты, первые из
ворвавшихся во дворец стоят уже перед королем, окруженным лишь горсткой солдат
Национальной гвардии. Людовик XVI вынужден в своем собственном доме принимать
парад восставшего народа, и столкновения удается избежать только благодаря
невозмутимому, флегматичному хладнокровию короля. На все вызывающие вопросы он
терпеливо и вежливо отвечает, послушно надевает красный колпак, данный ему
одним из санкюлотов. Три с половиной часа, в невыносимой духоте, безотказно, без
сопротивления терпит он своих враждебно настроенных гостей, их издевательства.
Одновременно другая большая группа инсургентов[181] проникает в покои
королевы. Вот-вот повторится ужасная сцена 5 октября в Версале. Королева более
уязвима, чем король, и офицеры, понимая это, быстро собирают вокруг нее солдат;
угол комнаты, где она находится, заставляют большим столом, три ряда
национальных гвардейцев, стоящих перед этим столом, защищают королеву от
оскорблений действием. Ворвавшимся в покои людям не дотянуться до Марии
Антуанетты, но они стоят близко к ней настолько, чтобы вызывающе рассматривать
"чудовище", достаточно близко, чтобы Мария Антуанетта могла слышать
любое бранное слово, любую угрозу. Сантер, желающий лишь унизить королеву,
основательно припугнуть ее, не применяя при этом настоящего насилия,
приказывает гвардейцам отойти в сторону, дать народу возможность видеть свою
жертву - побежденную королеву.
Одновременно он пытается успокоить Марию Антуанетту:
"Мадам, вас обманывают, народ не имеет против вас злого умысла. Если бы вы
пожелали, каждый из нас любил бы вас, как любим мы это дитя (при этом он
указывает на дофина, который, дрожа от страха, жмется к матери). Впрочем, вам
не следует бояться, ничего худого вам не сделают". Но каждый раз, стоит
лишь кому-нибудь из factieux предложить королеве свою помощь, гордость ее
протестует. "Меня никто не обманывал, никто не вводил в заблуждение, -
резко отвечает она, - и я никого не боюсь. Среди порядочных людей никогда не
следует ничего бояться". Холодно и гордо выдерживает королева враждебные
взгляды и самые дерзкие выпады. Только когда ее хотят принудить натянуть на
голову ее ребенка красный колпак, она обращается к офицерам: "Это уж
слишком, это выше человеческого терпения". Но ни на мгновение она не выказывает
ни страха, ни неуверенности. Лишь после того, как становится ясно, что толпа
ничем не угрожает королеве, появляется мэр Петион и просит людей разойтись по
домам, "чтобы не дать повод подозревать народ в недостойных
намерениях".
Но только поздно вечером замок освобождается от непрошеных
гостей, и лишь тогда королева, униженная женщина, чувствует все муки своей
беззащитности. Теперь она понимает, что все потеряно. "Я еще живу, но это
чудо, - поспешно пишет она своему доверенному Гансу Акселю Ферзену. - Этот день
был ужасен".
|
