 Увеличить |
БЫЛ ЛИ ОН ЕЕ
ВОЗЛЮБЛЕННЫМ ИЛИ НЕ БЫЛ?
Теперь известно, и известно очень хорошо, что Ганс Аксель
Ферзен был не второстепенной фигурой, как в свое время полагали, а главным
действующим лицом большого романа Марии Антунаетты; известно, что его отношения
с королевой не исчерпывались галантным ухаживанием, романтическим флиртом,
исполненным благородства рыцарским поведением. Нет, то была любовь, проверенная
двадцатью годами, закаленная в горниле жизни, любовь со всеми атрибутами своего
могущества, в огненном плаще страстей, с державной верховной властью мужества,
с щедрым величием чувств. Одно только еще неясно - какова была форма этой
любви? Была ли то, как принято было литературно выражаться в прошлом столетии,
"чистая" любовь, под которой обычно подразумевалась такая, когда
страстно любящая и страстно любимая женщина чопорно отказывает любящему и
любимому мужчине в последнем залоге самопожертвования? Или эта любовь была в
некотором смысле "непозволительной", то есть в нашем понимании
полной, свободной, щедро и смело дарящей, беззаветно дарящей? Были ли Ганс
Аксель Ферзен всего лишь cavaliere servente[137],
романтичным обожателем Марии Антуанетты или же ее истинным, в полном смысле
этого слова возлюбленным? Был он ее возлюбленным или не был?
***
"Нет!", "Ни в коем случае!" - с
удивительным раздражением и подозрительной поспешностью восклицают
роялистско-реакционные биографы, любой ценой желающие защитить королеву.
"Он страстно любил королеву, - с завидной уверенностью утверждает Вернер
Гейденстам, - но при этом никакие плотские помыслы не осквернили любви,
достойной трубадура или рыцаря Круглого стола. Мария Антуанетта любила его, ни
на мгновение не забывая о долге супруги, о достоинстве королевы". Для
благоговейных фанатиков подобное представляется немыслимым, они просто не
желают, чтобы кто-нибудь подумал такое - чтобы последняя королева Франции могла
изменить depot d'honneur[138],
завещанному ей всеми или почти всеми матерями наших королей. Поэтому, Бога
ради, никаких розысков, вообще никаких обсуждений этой "affreuse
calomnie"[139] (Гонкур),
"acharnement sournois ou cynique"[140] для
выяснения истинных обстоятельств дела! Стоит лишь приблизиться к этому вопросу,
как бескомпромиссные защитники "чистоты" Марии Антуанетты тотчас же
начинают бить боевую тревогу.
Следует ли действительно подчиниться этому приказу и,
сомкнув уста, пройти мимо вопроса о том, видел ли Ферзен всю свою жизнь Марию
Антуанетту "с нимбом вокруг чела" или смотрел на нее как мужчина, как
живой человек? Более того, тот, кто целомудренно уклоняется от ответа на этот
вопрос, не проходит ли он мимо проблемы певростепенной важности? Ибо до тех
пор, пока не знаешь самой последней тайны человека, о нем ничего сказать
нельзя, и меньше всего о характере женщины, если не поймешь сущность ее любви.
В отношениях, имеющих такое всемирно-историческое значение, как эти, когда
сдерживаемая долгие годы страсть не просто случайно едва касается жизни, а
роковым образом заполняет и переполняет душу, вопрос о внешних проявлениях этой
любви не праздный и не циничный, он оказывается решающим для воссоздания
духовного облика женщины. Чтобы правильно воспроизвести натуру, художник должен
видеть ее не в ложном освещении. Итак, подойдем поближе, рассмотрим ситуацию
как можно тщательнее, изучим документы. Исследуем задачу, возможно, мы и
получим ответ.
***
Вопрос первый. Предположим, что Мария Антуанетта беззаветно
отдалась Ферзену. С точки зрения буржуазной морали это вина. Кто ставит ей в
вину эту самозабвенную жертву? Из современников - лишь трое, правда, три
человека, чрезвычайно значительных, не из тех, кто подсматривает в замочную
скважину, а люди, посвященные в суть дела. Им до мельчайших подробностей должна
быть известна истинная ситуация: Наполеон, Талейран и министр Людовика XVI
Сен-При, этот бесстрастный очевидец всех дворцовых происшествий. Все трое
утверждают без обиняков: Мария Антуанетта была возлюбленной Ферзена, они
абсолютно убеждены в этом. Сен-При, как наиболее полно представляющий себе
ситуацию, более точен и в подробностях. Не питая какой-либо враждебности к
королеве, совершенно объективный, он рассказывает о тайных ночных посещениях
Ферзеном Трианона, Сен-Клу и Тюильри, куда Лафайет разрешил графу, едва ли не
единственному, свободный доступ. Сен-При рассказывает об осведомленности
Полиньяк, которая была, казалось, очень довольна тем, что благосклонность
королевы пала на иностранца, ведь он не пожелает извлекать никаких выгод из
своего положения фаворита. Для того чтобы исключить из рассмотрения три таких
важных показания, как это делают яростные защитники добродетели, для того,
чтобы Наполеона и Талейрана назвать клеветниками, для всего этого не надо
проводить непредвзятых исследований, достаточно обладать одной лишь
решительностью. Но кто из современников, кто из приближенных королевы - и в
этом второй вопрос - опроверг заявление, что Ферзен был возлюбленным Марии
Антуанетты, кто назвал такое заявление клеветой? Никто. И поражает то, что,
желая с удивительным единодушием замолчать эту близость, все они вообще
избегают произносить имя Ферзена: Мерси, который трижды обсуждает любую
шпильку, используемую королевой в ее туалете, в своих официальных депешах ни
разу не упоминает его имени; доверенные лица при дворе все время пишут лишь о
"некоей известной особе", которой надлежит передать письма. Но ни
один не произносит его имени; на протяжении столетия господствует
подозрительный заговор молчания, и первые официальные биографы вообще умышленно
не упоминают Ферзена. Нельзя, следовательно, отделаться от впечатления, что
задним числом кем-то был выдан mot d'ordre[141] по
возможности основательно забыть того, кто не вписывается в романтическую
легенду о добродетели королевы.
Итак, историки-исследователи длительное время стояли перед
сложным вопросом. Всюду встречали они факты, являющиеся серьезным основанием
для подозрений, и всюду чья-то старательная рука странным образом уничтожала
решающие документальные доказательства. По имеющемуся материалу, не содержащему
прямых улик, исследователи не в состоянии были установить истину in flagranti[142].
"Force che si, forse che no"[143], - отвечала историческая наука до тех пор,
пока не располагала последними убедительными, неопровержимыми доказательствами,
и со вздохом захлопывала папку: нет ни рукописных, ни печатных документов, ни
одного свидетельства, имеющего для нас силу бесспорного доказательства.
Но там, где, казалось бы, кончается строгое научное
исследование, начинается свободное и одухотворенное искусство духовного
видения; там, где отказывает палеография, должна стать пригодной психология,
логически обоснованные вероятности которой часто стоят больше, чем голая истина
актов и фактов. Не располагай мы ничем более, как одними документами истории,
какой нищей, скудной и неполной была бы она! Однозначное, очевидное - это
область науки, многозначное, обязательно подлежащее толкованию, объяснению
сфера, присущая духовному видению. Там, где для документальных доказательств
недостаточно материала, остаются беспредельные возможности для психологов.
Чувство всегда скажет о человеке больше, чем все вместе взятые документы о нем.
***
Но проверим все-таки еще раз документы. Хотя Ганс Аксель
Ферзен и обладал романтическим сердцем, он был вместе с тем человеком порядка.
С педантичной добросовестностью ведет он дневник, каждое утро с завидным
постоянством делает подробные записи о погоде, регистрирует атмосферное
давление и наряду с этим политические события, а также происшествия личного,
интимного плана. Далее, он ведет (в высшей степени аккуратный человек) реестр
почтовых поступлений и отправлений, делая, кроме того, пометки к своим записям,
методически собирая и храня свою корреспонденцию, - идеальный человек для
историка-исследователя. После своей смерти в 1810 году он оставляет безупречно упорядоченный
архив, опись всей своей жизни, бесценную сокровищницу документов.
Что же происходит с этими сокровищами? Ничего. Уже одно это
представляется очень странным. Их существование тщательнейшим образом или,
скажем точнее, боязливо замалчивается наследниками, никто не получает доступа к
архивам, никто не знает об их существовании. Наконец через пятьдесят лет после
кончины Ферзена один из его потомков, барон Клинковстрем, печатает переписку и
издает часть дневников. Но удивительно дело - издается не вся переписка.
Исчезает часть писем Марии Антуанетты те, которые в реестре именуются письмами
Жозефины. Нет также дневников Ферзена за решающие годы, и - что особенно
странно - в письмах целые строчки заменены точками. Чья-то рука безжалостно
похозяйничала в архиве. И каждый раз, как только письмо уничтожается или
искажается потомками, невозможно отделаться от подозрения, что факты
затушевываются, вуалируются ради бесцветной идеализации. Но остережемся от
предвзятых суждений. Останемся хладнокровными и справедливыми.
Итак, отдельные фразы писем заменены многоточием. Почему?
Клинковстрем утверждает, что кто-то в оригинале сделал их неразборчивыми,
нечитаемыми. Кто же? Вероятно, сам Ферзен. "Вероятно"! Но ради чего?
На это Клинковстрем с некоторым смущением высказывает предположение, что,
вероятно, эти строки содержали политическую тайну или неприязненные
высказывания Марии Антуанетты о шведском короле Густаве. И поскольку Ферзен все
эти письма (все ли?) показывал королю, вероятно, адресат - опять "вероятно"!
- эти строчки и зачеркнул. Поразительно! Письма в подавляющем своем большинстве
были зашифрованы, следовательно, Ферзен мог показывать королю лишь копии. Зачем
же уродовать оригиналы, делать их неразборчивыми? Согласитесь, такое объяснение
весьма сомнительно. Но мы условились - никакой пристрастности.
Продолжим исследование! Рассмотрим внимательно места,
ставшие неразборчивыми, строки, замененные точками. Что изъято? Прежде всего
обратим внимание на следующее: подозрительные точки появляются едва ли не всегда
в начале или в конце письма, при обращении или после слов "Adieu",
"Je vais finir"[144].
Например, так: "С деловой и политической частью я покончила,
теперь..." В изуродованном издании после "теперь" ничего, кроме
точек, точек, точек. Если же встречаются пропуски в середине письма, то
удивительным образом они оказываются в таких местах, которые абсолютно никакого
отношения к политике не имеют. Снова пример: "Comment va votre sante? Je parie que vous soignez pas et vous avec tort... pour moi je me
soutines mieux que je ne devrais"[145]. Может ли человек,
находящийся в здравом уме, примыслить что-нибудь политическое вместо изъятого
куска фразы? Или когда королева пишет о своих детях: "Cette occupation
fait mon seul bonheur... et quand je suis bien triste, je prens mon petit
garcon"[146],
наверняка 999 человек из тысячи в пропущенное место ввели бы "с тех пор,
как ты отсюда уехал", а не какое-либо ироническое замечание в адрес короля
Швеции. Маловразумительные утверждения Клинковстрема нельзя, следовательно,
принимать всерьез; здесь таится нечто иное - не политическая тайна, а тайна
человеческая. Но ведь есть же, к счастью, средство, которое может помочь
разгадать эту тайну: микрофотография позволяет с легкостью вновь прочесть
вымаранные строчки. Итак, займемся оригиналами!
Но вот неожиданность! Оригиналов нет: примерно до 1900 года,
то есть более столетия, каталогизированные письма в хорошем состоянии лежали в
наследном замке Ферзена. Внезапно они исчезают - их уничтожают, ибо возможность
использования новых технических средств для восстановления текстов,
изуродованных целомудренным бароном Клинковстремом, приводит его в состояние
панического страха; недолго думая, он незадолго до своей смерти сжигает письма
Марии Антуанетты к Ферзену - поступок Герострата, беспримерный в наши времена,
нелепый и, как будет показано, помимо всего бессмысленный. Но Клинковстрем не
желает проливать свет на дело Ферзена, он предпочитает любой ценой сохранить
вокруг него полутьму, он хочет, чтобы легенда восторжествовала над ясной и
неоспоримой истиной. И решает, что, уничтожив письма-улики и спасая этим честь
королевы, "честь" Ферзена, он может спокойно умереть.
Однако это аутодафе, как говорили в старину, было больше чем
преступлением - оно было глупостью. Прежде всего, уничтожение доказательств
само по себе является уже доказательством чувства вины, и, кроме того, согласно
зловещему закону криминологии, при каждом поспешном уничтожении улик какие-то
из них всегда остаются. И вот Альма Сьедергельм, превосходная
исследовательница, при просмотре оставшихся бумаг обнаруживает исполненную
самим Ферзеном копию одного из писем Марии Антунаетты, которую издатель в свое
время не заметил, поскольку она лежала среди других копий, выполненных Ферзеном
(а "неизвестная" рука, вероятно, сожгла оригинал). Благодаря этой
находке мы впервые получаем в руки интимное письмо королевы in extenso[147] и тем самым ключ или даже
скорее камертон чувств для всех остальных писем. Теперь мы можем догадаться о
том, что изъял, что заменил многоточиями в других письмах чопорный издатель. И
в конце этого письма есть "Adieu", есть слова прощания; но за этими
словами следуют не подчистки, не многоточия, а например: "Cdieu, le plus
aimant et le plus aime des hommes", то есть "Прощай, самый любящий и
самый любимый".
Какая эмоциональная сила заключена в этих словах! Начинаешь
понимать, почему Клинковстремы, Гейденстамы и прочие "апостолы
чистоты", располагавшие, вероятно, большим количеством документов
подобного рода, чем об этом станет когда-либо известно, оказываются столь
нервозными, стоит лишь кому-то сделать попытку исследовать дело Ферзена без
предубеждений. Ибо для того, кто чувствует движение человеческой души, нет
никакого сомнения в том, что если королева так смело и вопреки всем
условностям, с таким чувством обращается к мужчине, то, следовательно, она
давно уже дала ему последнее подтверждение, последнее доказательство своей
беззаветной любви. Эта спасенная строка восстанавливает все уничтоженные. Не
будь уничтожение само по себе уже доказательством интимных отношений королевы и
Ферзена, спасенная фраза утверждает это совершенно бесспорно.
***
Но дальше, дальше! Кроме этого спасенного письма необходимо
иметь в виду также следующий факт из жизни Ферзена, имеющий, если учесть
характер этого человека, решающее значение. Через шесть лет после смерти
королевы Ферзен должен представлять шведское правительство на конгрессе в
Раштатте. И тут Бонапарт резко заявляет барону Эдельсгейму, что не собирается
вести переговоры с Ферзеном, роялистские убеждения которого ему известны и
который притом спал с королевой. Он не говорит: был с ней в связи. Нет, он
выражается вызывающе, почти нецензурно: "спал с королевой". Барону
Эдельсгейму и в голову не приходит защищать Ферзена; и ему этот факт
представляется совершенно бесспорным. Поэтому он отвечает, посмеиваясь, что
полагал, будто с этими историями времен ancien regime[148] давно уже покончено и к политике они
никакого отношения не имеют. Затем он отправляется к Ферзену и передает ему
весь разговор. А Ферзен, как поступает он? Или, точнее, как следовало бы ему
поступить, окажись слова Бонапарта ложью? Не должен ли был он тотчас же
защитить покойную королеву от обвинения (будь оно ложным)? Крикнуть:
"Клевета!" - и вызвать к барьеру этого маленького новоиспеченного
корсиканского генерала, который для своих обвинений выбирает к тому же такие
грязные слова? Может ли человек с благородным, прямым характером оставить
безнаказанным ложное обвинение женщины в том, что она была его любовницей? Едва
ли когда-нибудь еще представится Ферзену повод, более того, единственная
возможность выполнить свой долг - обнаженным клинком опровергнуть давно уже
тайными путями распространяющееся утверждение, раз и навсегда покончить со
слухами.
Но что же делает Ферзен? Увы, молчит. Берется за перо и
подробнейшим образом записывает в дневник все содержание разговора Эдельсгейма
с Бонапартом, включая и обвинение в том, что он, Ферзен, "спал с
королевой". Ни одним словом даже наедине с самим собой не опровергает он
утверждения, являющееся, по мнению его биографов, "позорным и циничным"
обвинением. Он склоняет голову и тем самым говорит: "Да". Когда
несколькими днями позже английские газеты сообщают об этом инциденте,
"говоря при этом о нем и несчастной королеве", он добавит к записи:
"ce qui me choque" (что было мне крайне неприятно). И в этом - все
возражение Ферзена, точнее, отсутствие возражений. И на этот раз молчание
красноречивее, чем какие бы то ни было слова.
***
Мы видим, следовательно, что чопорные потомки настойчиво,
упорно пытались скрыть то, что Ферзен был возлюбленным Марии Антуанетты, сам же
он никогда этого не отрицал. Внимательное рассмотрение фактов и документов
показывает, что десятки подробностей, деталей подтверждают это: в связи с тем,
что в Брюсселе Ферзен открыто бывает в свете с другой своей возлюбленной, сестра
умоляет его быть осторожнее, чтобы об этом не узнала королева
("elle"), ибо такое известие очень заденет ее. На каком основании,
смеем спросить, не будь королева его возлюбленной? В дневнике подчищены строки,
описывающие ночное пребывание Ферзена в покоях королевы в Тюильри. Горничная
показывает перед Революционным трибуналом, что кто-то не раз покидал тайно по
ночам комнату королевы. Все эти подробности, впрочем, весьма вески лишь потому,
что они так тревожно согласны в утверждении, но, не будь доказательство из
столь различных составных частей убедительным, для его усиления потребовалось
бы еще одно - решающая связь с характером человека. Лишь совокупность
особенностей индивидуальности может объяснить ее поступки, ибо каждое отдельное
изъявление воли человека предопределяется причинностью его природы. Поэтому
ответ на вопрос, какие отношения были между Ферзеном и Марией Антуанеттой -
интимные или просто почтительные, в конечном счете зависит от психологического
облика женщины. И, учитывая всю совокупность улик, прежде всего следует
спросить: какое поведение свободное, жертвенное или робкое, нерешительное -
логически и психологически более соответствует характеру королевы? Кто смотрит
с этой точки зрения, более не колеблется. Ибо всем слабостям Марии Антунаетты
противопоставляется одно - ее безудержное, не вызывающее никаких сомнений,
истинное бесстрашие.
Искренняя до глубины души, не способная к какому бы то ни
было притворству, эта женщина сотни раз, при куда менее существенных поводах,
не обращала никакого внимания на всяческие ограничения условностей, была
совершенно безразлична к пересудам за спиной. Хотя настоящего величия Мария
Антуанетта достигла лишь в решающие моменты своей судьбы, она никогда не
разменивается на мелочи, никогда не проявляет неуверенности или робости,
никогда не подчиняет свою волю каким-либо чуждым ее индивидуальности понятиям
чести, нравственности, светской или придворной морали.
Неужели перед этим человеком, единственным, которого она
по-настоящему любит, смелой женщине следует внезапно разыгрывать жеманницу,
боязливую, добродетельную супругу своего Людовика, ведь она связана с королем
лишь интересами государства, но отнюдь не узами любви. Должна ли она свою
страсть принести в жертву предубеждениям, предрассудкам общества в то
апокалиптическое время, когда вся клика придворных в буйном опьянении экстазом
близкой смерти, в средоточии всех ужасов гибели освободилась от пут дисциплины
и порядка? Следует ли ей, той, которую никто не в состоянии сдержать и
обуздать, самое себя принудить к отказу от самой естественной, самой женской
формы чувств и ради чего? Ради нереального, ради супружества, которое всегда
было карикатурой на супружество, ради мужа, который и мужем-то ей не был, ради
обычаев, которые она всегда ненавидела инстинктом свободолюбия своей
необузданной природы? Кто хочет верить, что Мария Антуанетта способна на этот
отказ, пусть верит. Но ее портрет искажают не те, кто убежденно полагает, что
она проявила смелость и верность своему характеру в этой единственной ее страстной
любви, а те, кто пытается эту бесстрашную женщину представить слабой,
трусливой, с душой, находящейся в плену осмотрительности и осторожности,
человеком, не решившимся на крайность, подавлявшим в себе естественное.
Каждому, кто может понять и принять характер как нечто цельное, совершенно
очевидно, что Мария Антуанетта как своей разочарованной душой, так и своим
давно уже запроданным династическим интересам и неудовлетворенным телом была
возлюбленной Ганса Акселя Ферзена.
***
А что король? При любом нарушении супружеской верности
обманутый третий представляет собой жалкую, несчастную, смешную фигуру, и в
интересах Людовика XVI юыло бы разумным по возможности замолчать ситуацию этого
"треугольника". В действительности же король совсем не был смешным
рогоносцем, он, бесспорно, знал об интимных отношениях своей жены с Ферзеном.
Сен-При по этому поводу высказывается категорически: "Она нашла пути и
средства довести до сведения короля о своих отношениях с графом Ферзеном".
Такое положение дел прекрасно вписывается в картину
взаимоотношений этих трех людей. Ничто не было так чуждо Марии Антуанетте, как
лицемерие и притворство. Она не может низко обманывать супруга, это
противоречит ее духовному строю; столь часто встречающееся нечистоплотное
поведение одновременная связь с супругом и любовником - также не соответствует
ее характеру. Без сомнения, сразу же, как только у нее устанавливаются интимные
отношения с Ферзеном - сравнительно поздно, вероятно между пятнадцатым и
двадцатым годами ее супружеской жизни, Мария Антуанетта фактически перестает
быть женой Людовика. Эти в общем-то чисто характерологические догадки
неожиданно получают подтверждение в письме брата королевы, императора Иосифа,
который каким-то образом прослышал в Вене, что его сестра после рождения
четвертого ребенка решила разойтись с Людовиком XVI; по времени это
соответствует началу ее интимных отношений с Ферзеном.
Кто желает иметь ясность в этом вопросе, может ее получить.
Выданная замуж из государственных интересов за нелюбимого и отнюдь не привлекательного
человека, Мария Антуанетта долгие годы подавляет свою духовную потребность в
любви ради своего вынужденного брака. Но, родив двух сыновей, дав династии
престолонаследников, бесспорно детей Бурбона, она считает выполненным свой
моральный долг перед государством, перед законом, перед своей семьей и
чувствует себя наконец свободной. После двадцати пожертвованных политике лет
много испытавшая женщина в последние и трагически потрясающие часы своей жизни
возвращает себе чистое, естественное право не отказывать более ни в чем давно
любимому человеку, который для нее и друг, и возлюбленный, и доверенное лицо, и
соратник, мужествен, как она, готов пожертвовать своей жизнью ради нее. Как
нищи, как убоги все те искусственные гипотезы о слащаво добродетельной королеве
по сравнению с прозрачной психологической правдивостью ее поведения и как
сильно принижают эту женщину, ее человеческое мужество, ее духовное достоинство
те, кто пытается ее защитить! Что может быть честнее и благороднее для женщины,
чем беззаветно и свободно следовать своим безошибочным, годами испытанным
чувствам. И истинно королевским поведением будет такое, при котором она,
королева, останется по-настоящему человечной.
|
