 Увеличить |
ГНУСНАЯ КЛЕВЕТА
Вот и достигнута последняя ступень, близок конец пути.
Создана такая напряженность противоположностей, которую в состоянии измыслить
только судьба. Та, которая родилась в императорском замке, которая владела
королевскими дворцами с сотнями комнат, живет в тесной, зарешеченной,
полуподвальной, сырой и темной камере. Та, которая любила роскошь, привыкла
видеть вокруг себя бесчисленное множество предметов искусства, обладала
драгоценностями, не имеет даже шкафа, зеркала, кресла, только совершенно
необходимое есть в этой камере - стол, скамья, железная кровать. Та, которая
держала возле себя целую свиту бесполезных, ненужных прислуживающих лиц,
придворных дам, камеристок для дневной службы, камеристок для ночных дежурств,
чтеца, врача, хирурга, секретаря, лакеев, парикмахера, поваров и пажей, теперь
сама расчесывает свои поседевшие волосы. Если раньше для нее ежегодно шилось
триста новых платьев, то сейчас, полуослепшая, она сама штопает подол
расползающегося тюремного халата. Сильная и здоровая несколько лет назад,
сейчас она - усталая и изможденная. Бывшая некогда красивой и желанной, она
увяла, превратилась в старуху. С такой радостью проводившая раньше время с
полудня до глубокой ночи в шумном обществе, теперь, одна всю бессонную ночь,
ждет она, когда забрезжит рассвет за зарешеченным окном.
Чем ближе к осени, тем больше мрачная камера становится
похожей на склеп, ведь сумерки наступают в ней все раньше и раньше, а в
соответствии с установленным суровым режимом Марии Антуанетте запрещено
зажигать свет. Только из коридора через верхнее оконце в полную темноту камеры
милосердно падает слабый свет масляной лампы. Чувствуется наступление осени,
холодом несет от каменного, ничем не покрытого пола, сквозь стены сырость проникает
в камеру от Сены, протекающей вблизи Консьержери; стол, скамья влажны, пахнет
гнилью и плесенью; все сильнее и сильнее чувствуется тлетворный запах смерти.
Белье расползается, платья ветшают, грызущей ревматической болью вглубь, до
мозга костей, проникает влажный холод. Все изможденнее становится эта
замерзающая женщина, та, которая - ей кажется, тысячу лет назад - была некогда
королевой этой страны, самой жизнерадостной женщиной Франции, все холоднее
становится тишина, все более пустым время вокруг нее. Теперь ее не испугает
близость смерти, ее, заживо похороненную в камере-гробу.
В этот расположенный едва ли не в центре Парижа,
приспособленный для житья гроб не проникает ни один звук от чудовищного шторма,
пронесшегося в ту осень над миром. Никогда французская революция не была в
такой опасности, как в эти дни. Две самые неприступные крепости, Майнц и
Валансьен, пали, англичане захватили важнейшие военные порты, второй по
величине французский город, Лион, восстал, колонии потеряны, в Конвенте - распри,
в Париже голод и общая подавленность. Республика - в двух шагах от гибели.
Теперь лишь одно моежт спасти ее - отчаянная смелость, самоубийственная отвага;
республика преодолеет страх лишь тогда, когда сама посеет его. "Поставим
террор на повестку дня" - эти ужасные слова жестоко звучат в зале
Конвента, и действия беспощадно подтверждают эту угрозу.
Жирондистов ставят вне закона, герцог Орлеанский и
бесчисленное множество других предаются Революционному трибуналу. У гильотины
много работы. На трибуну поднимается Бийо-Варенн и требует: "Только что
Конвент показал, как следует относиться к изменникам, готовящим гибель нашей
страны. Но ему надлежит вынести еще одно важное решение. Женщина, являющаяся
позором человечества и своего пола, должна наконец на эшафоте ответить за все
свои преступления. Уже повсюду говорят, что она вновь переведена в Тампль, что
ее якобы тайно судили и Революционный трибунал полностью обелил ее, как будто
женщина, на совести которой - кровь тысяч, может быть оправдана каким бы то ни
было французским судом, французскими присяжными. Я требую, чтобы Революционный
трибунал уже на этой неделе принял относительно нее решение".
Хотя это решение требует не только суда над Марией
Антуанеттой, а совершенно открыто и казни, его принимают без возражений. Но
удивительно, Фукье-Тенвиль, прокурор, всегда работавший методично, холодно и
быстро, словно машина, сейчас подозрительно нерешителен. Ни на этой неделе, ни
на следующей он не предъявляет королеве обвинения; никто не знает, удерживает
ли его кто-то тайно за руку, или человек с каменным сердцем, обычно с ловкостью
циркача превращающий бумагу в человеческую кровь, а кровь - в бумагу,
действительно еще не имеет в руках ни одного надежного уличающего документа. Во
всяком случае он медлит, вновь и вновь оттягивает предъявление обвинения. Он
пишет в Комитет общественного спасения, чтобы ему прислали материалы, и,
удивительное дело, Комитет общественного спасения проявляет такую же
бросающуюся в глаза медлительность. Наконец он подбирает несколько бумаг, не
имеющих существенного значения, - допрос по "заговору гвоздики",
свидетельские показания и акты по процессу короля. Но Фукье-Тенвиль все еще не
берется за дело. Чего-то ему недостает, либо тайного приказа начать процесс,
либо особенных, решающих документов, таких очевидных фактов, которые смогли бы
придать его обвинительному заключению блеск и пламя истинного республиканского
возмущения, недостает какого-то совершенно невероятного преступления,
совершенного Марией Антуанеттой - как королевой или женщиной, безразлично.
Похоже, и на этот раз требование призвать королеву к ответу останется лишь
патетическим выпадом. Но тут Фукье-Тенвиль внезапно получает от Эбера, этого
самого озлобленного, самого решительного врага королевы, ужаснейший документ,
подлейший из всех, созданных в годы французской революции. Этот сильный толчок
оказывается решающим: процессу дается ход.
***
Что же случилось? 30 сентября Эбер неожиданно получает
письмо из Тампля от сапожника Симона, воспитателя дофина. Первая часть написана
рукой неизвестного, не содержит орфографических ошибок и гласит: "Привет!
Приходи быстрее, друг, у меня есть что рассказать тебе, я буду очень рад тебя
увидеть; постарайся прийти сегодня, ты увидишь во мне искреннего и честного
республиканца". Остальная же часть письма нацарапана рукой Симона и своей
чудовищно гротескной орфографией показывает уровень культуры этого
"воспитателя": "Je te coitte bien le bon jour moi e mon est
pousse Jean Brasse tas cher est pousse et mas petiste bon amis la petist e fils
cent ou blier ta cher soeur qui jan Brasse. Je tan prie de nes pas manquer a
mas demande pout te voir ce las presse pour mois. Simon, ton amis pour la
vis" (Мы шлем тибе привед я и мая старуха абнимаим тибя добрый друг и
гражданин тваю супругу сынка незабудь абнядь и тваю систру тоже прашу тибя
выпалнить маю прозбу для миня это очин важна. Твой да грабовой доски Симон).
Верный своему долгу, Эбер немедленно спешит к Симону. То, что он там слышит,
даже ему, видавшему виды, представляется настолько жутким, что он не решается
лично заниматься этим и требует специальной комиссии ратуши под
председательством мэра; комиссия направляется в Тампль и составляет там три
протокола допроса (дошедших до наших дней) - решающий материал обвинения против
королевы.
***
Мы приближаемся к тому, что долгие годы казалось
невероятным, психологически не оправданным, к тому эпизоду в истории Марии
Антуанетты, который в какой-то степени можно объяснить лишь ужасно возбужденной
атмосферой того времени, систематическим, длящимся десятилетиями искусным
отравлением общественного мнения. Маленький дофин, не по возрасту развитой
шаловливый мальчик, находясь еще на попечении матери, играя с палкой, повредил
себе мошонку; вызванный хирург сделал ребенку нечто вроде грыжевого бандажа.
Казалось бы, с этим случаем, происшедшим еще во время нахождения Марии
Антуанетты в Тампле, тем самым было покончено, о нем можно было бы забыть. Но
однажды Симон или его жена обнаруживают, что рано физически созревший и
избалованный ребенок предается некоему детскому пороку, известным plaisirs
solitaires[199]. Застигнутый врасплох
мальчик не может отречься от проступка. Понуждаемый Симоном к ответу, кто
привил ему эту дурную привычку, несчастный ребенок говорит или дает себя
уговорить, что мать и тетя склонили его к этому пороку. Симон, полагающий, что
от этой "тигрицы" можно ожидать всего, даже самого дьявольского,
расспрашивает дальше, крайне возмущенный такой порочностью матери, и, наконец,
дело доходит до того, что мальчик начинает утверждать, будто женщины, мать и
тетка, в Тампле часто брали его в постель, а мать имела с ним половую близость.
Само собой разумеется, на такое чудовищное показание
ребенка, которому нет еще девяти лет, здравомыслящий человек в обычные времена
ответил бы крайним недоверием. Но убежденность в эротической ненасытности Марии
Антуанетты, воспитанная на бесчисленных клеветнических брошюрах революции, так
глубоко проникла в кровь французов, что даже это вздорное обвинение матери в
том, что она понуждала ребенка восьми с половиной лет к сожительству с нею, не
вызывает ни у Эбера, ни у Симона ни малейшего сомнения. Напротив, этим
фанатичным и к тому же введенным в заблуждение санкюлотам все это
представляется совершенно логичным и ясным. Мария Антуанетта, вавилонская
блудница, эта гнусная трибада[200],
еще со времен Трианона привыкла каждый день пользоваться для плотских утех
услугами нескольких мужчин и женщин. Не естественно ли, решают они, что
подобная волчица, запертая в Тампле, где ей не найти партнеров для своей адской
нимфомании, кидается на собственного беззащитного невинного ребенка?
Совершенно потеряв голову от ненависти, ни мгновения не
сомневаются ни Эбер, ни его мрачные друзья в истинности обвинения, возводимого
ребенком на свою мать. Теперь остается лишь черным по белому запротоколировать
позор королевы, чтобы вся Франция узнала о беспримерной развращенности этой
подлой "австриячки", для кровожадности и испорченности которой
гильотина будет лишь малой карой. И вот снимаются три допроса: допрашивают
мальчика, не достигшего девяти лет, пятнадцатилетнюю девочку и Мадам Елизавету;
протоколы допросов настолько отвратительны и непристойны, что в их подлинность
трудно поверить, но они существуют, их можно прочесть и сегодня, эти уже
пожелтевшие от времени постыдные документы Национального парижского архива,
собственноручно подписанные несовершеннолетними детьми.
***
На первом допросе 6 октября присутствует мэр Паш, синдик
Шометт, Эбер и другие депутаты ратуши, во втором, 7 октября, судя по подписи,
принимает участие знаменитый художник и в то же время один из самых
беспринципных людей революции, Давид. Сначала вызывают главного свидетеля -
ребенка восьми с половиной лет: сперва его спрашивают о других событиях в
Тампле, и болтливый мальчик, не понимая всей важности своих показаний, выдает
тайного пособника своей матери, Тулана, и некоторых других ее доброжелателей.
Затем допрашивающие переходят к деликатной теме, и здесь протокол
свидетельствует: "Не раз Симон с женой замечали за ним в постели
неприличные привычки, которые вредят его здоровью, он же отвечал им, что этим
опасным действиям был обучен матерью и тетей и они часто забавы ради заставляли
его проделывать все это при них. Обычно это происходило тогда, когда они
укладывали его спать с собой в постель. Из рассказов ребенка мы поняли, что
однажды мать побудила его к сношению с ней, что привело к половому акту,
следствием этого было также вздутие его мошонки, после чего он стал носить
бандаж. Мать запретила ему говорить об этом, и с тех пор такие сношения
повторялись много раз. Кроме того, он обвиняет также Мишони и некоторых других,
особенно доверительно беседовавших с его матерью".
Черным по белому фиксируется, семью или восемью подписями,
подтверждается эта чудовищная ложь: подлинность документа, факт, что сбитый с
толку ребенок действительно дал такие ужасные показания, не подлежит сомнению;
единственное, что еще можно обсуждать, так это причину, по которой текст,
содержащий обвинение в кровосмешении с ребенком восьми с половиной лет, записан
дополнительно на полях - может быть, инквизиторы сами опасались документально
зафиксировать эту клевету? Но чего не сотрешь, не подчистишь, так это подпись:
"Louis Charles Capet"[201],
стоящую под протоколом допроса, гигантскими, с трудом выведенными детски
неуклюжими буквами. Действительно, в присутствии этих чужих людей ребенок
предъявил своей матери самое мерзкое, самое гнусное обвинение.
Но этого бреда мало - следователи хотят основательно
выполнить порученное им дело. После мальчика допросу подвергается
пятнадцатилетняя девочка, его сестра. Шометт спрашивает ее, "не касался ли
ее брат, не трогал ли так, как не следовало бы трогать, когда она играла с ним,
клали ли его с собой в постель мама и тетя". Она отвечает:
"Нет". И тут обоим детям (ужасная сцена), девятилетнему и
пятнадцатилетней, устраивают очную ставку, чтобы они в присутствии инквизиции
могли спорить о чести своей матери. Маленький дофин остается при своем,
пятнадцатилетняя девочка, испуганная присутствием суровых мужчин и запутавшись
в этих непристойных вопросах, каждый раз пытается уклониться от прямого ответа
- она ничего не знает, она к тому же ничего не видала.
Затем вызывается третий свидетель - Мадам Елизавета, сестра
короля; эту двадцатидевятилетнюю энергичную девушку не так легко допрашивать,
как простодушных, запуганных детей. Едва ей предъявляют протокол снятого с
дофина допроса, кровь бросается в лицо оскорбленной девушки, она отшвыривает
бумагу и говорит, что подобная гнусность слишком низка, чтобы удостоить ее
ответа. Тогда - еще одна ужасная сцена - ей устраивают очную ставку с мальчиком.
Он держится храбро и дерзко: она и его мать подбивали его на эти
безнравственные поступки. Мадам Елизавета теряет самообладание.
"Чудовище!" - кричит она с ожесточением, в оправданном и беспомощном
гневе на этого изолгавшегося карапуза, обвиняющего ее в таких непристойностях.
Но комиссары уже услышали все, что хотели услышать.
Аккуратнейшим образом оформляется и этот протокол, и Эбер с триумфом несет три
документа следователю, уверенный, что отныне для современников и потомков, на
вечные времена королева обличена, выставлена к позорному столбу. Патриотически
выпятив грудь, он предлагает выступить в Трибунале как свидетель с обвинением
Марии Антуанетты в постыдном кровосмешении.
***
Эти показания ребенка против своей матери давно уже являются
загадкой для биографов Марии Антуанетты, возможно, потому, что в анналах
истории ничего подобного не найти; чтобы обойти этот подводный камень, пылкие
защитники королевы пускаются в пространные объяснения, идут на искажение
действительности. Эбер и Симон, которых они считают дьяволами во плоти,
вступили будто бы в преступный сговор, и, применяя грубую силу, принудили
бедного наивного мальчика к столь позорным, постыдным обвинениям. По одной
версии роялистов, при этом использовался метод кнута и пряника, по другой, такой
же психологически не оправданной, мальчика опоили водкой. Его показания, данные
в состоянии опьянения, не имеют поэтому никакой юридической силы. Обоим этим
недоказанным утверждениям противоречит прежде всего ясное и совершенно
беспристрастное описание разыгравшейся сцены очевидцем, секретарем Данжу, тем,
кто вел протокол: "Молодой принц, ножки которого не достигали пола, сидел
в кресле и болтал ими. Когда его спрашивали об определенных вещах, он
подтверждал, что все правильно..." Все поведение дофина скорее проявление
вызывающей, наигранной дерзости. Такое же впечатление получаешь, читая текст
двух других протоколов; мальчик ведет себя совсем не так, как если бы его
кто-либо принуждал к определенным ответам. Наоборот, он с детским упрямством -
чувствуется известная злость и даже мстительность - добровольно повторяет
чудовищные обвинения против своей тети и матери.
Как это объяснить? Людям нашего поколения, более
основательно, чем в прошлые времена, вооруженным научными
судебно-психологическими знаниями относительно природы лживости детских
показаний по сексуальным вопросам, не так уж трудно объяснить подобное,
казалось бы, ничем не оправданное поведение несовершеннолетних. Прежде всего
следует отбросить сентиментальную концепцию, согласно которой дофин был очень
унижен фактом передачи его сапожнику Симону, что он сильно горевал по своей
матери; дети поразительно быстро привыкают к новому окружению, и, каким бы
кощунственным на первый взгляд это ни казалось, не исключено, что восьмилетний
мальчик чувствует себя у необразованного, но добродушного Симона вольготнее,
чем в башне Тампля, возле обеих вечно печальных, заплаканных женщин, целый день
занимающихся с ним, заставляющих учиться и непрерывно пытающихся принудить его,
как будущего Roi de France, вести себя достойно этого звания.
У сапожника же Симона маленький дофин совершенно свободен,
учением, слава Богу, докучают ему мало, он может играть как хочет, ничто его не
заботит, никто не заботится о нем; вполне вероятно, что ему больше нравилось
петь "Карманьолу" с солдатами, нежели повторять молитвы с набожной и
скучной Мадам Елизаветой. Ибо в каждом ребенке заложено инстинктивное
стремление противодействовать навязываемой ему культуре, насильно прививаемым
обычаям; среди непосредственных, необразованных людей он чувствует себя лучше,
чем в сковывающих рамках воспитанности; где больше свободы, больше
естественности, где меньше требований к самообузданию - там полнее раскрывается
его индивидуальность, анархическое начало его сущности. Стремление к продвижению
по социальной лестнице возникает лишь с пробуждением интеллекта - до десяти же
лет, а часто и до пятнадцати едва ли не каждый ребенок из обеспеченной семьи
завидует своим школьным товарищам из пролетарской среды, которым разрешено все,
что запрещает ему строго оберегающее его воспитание.
Внезапная, очень резкая смена обстановки, окружения обычно
весьма легко воспринимается детьми; дофин очень быстро - это совершенно
закономерное обстоятельство сентиментальные биографы не желают признать -
освобождается из плена материнского влияния и быстро вживается в свободное,
хотя и более примитивное, но для него более интересное окружение сапожника
Симона; его родная сестра признает, что он громко распевал революционные песни;
другой внушающий доверие свидетель воспроизводит до такой грубое высказывание
дофина о матери и тете, что его и не повторить. Имеются неопровержимые
показания, свидетельствующие об особой предрасположенности мальчика к
фантазированию. Мать писала о ребенке четырех с половиной лет, давая его характеристику
гувернантке: "Он всегда выполняет, если обещал что-нибудь, но излишне
болтлив, охотно повторяет, что слышал со стороны, и, не желая солгать, часто
добавляет к этому все, что благодаря его способности фантазировать кажется ему
правдоподобным. Этот самый большой его недостаток, и, безусловно, следует
сделать все, чтобы помочь ему от этого недостатка избавиться".
Именно этой характеристикой сына Мария Антуанетта
убедительно подсказывает ответ загадки. И он логически дополняется сообщением
Мадам Елизаветы. Хорошо известно, что пойманные с поличным дети почти всегда
стараются свою вину свалить на кого-нибудь. Из инстинктивной самозащиты они в
таких случаях обычно объявляют, что их кто-то соблазнил, ведь они чувствуют,
что взрослые сами хотели бы освободить их от ответственности. В данном случае
протокол допроса Мадам Елизаветы полностью проясняет ситуацию. Она показывает -
и этот факт по непонятным причинам часто глупо замалчивается, - что ее
племянник действительно давно предавался этому мальчишескому пороку, и она
отчетливо вспоминает, что и его мать, и она сама именно за это частенько
бранили его.
Вот здесь - ключ к правильному ответу. Значит, и раньше мать
и тетя заставали ребенка за неблаговидным занятием и, возможно, как-то
наказывали его. Спрошенный Симоном, кто приохотил его к такой скверной
привычке, он, само собой разумеется, связывает свой поступок с воспоминанием о
том, как попался в первый раз, а затем, неизбежно, о тех, кто его за это
наказывал. Непроизвольно мстит он за наказание и, не подозревая о последствиях
такого свидетельства, без колебаний, пожалуй уже сам убежденный в своей
правоте, выдает своих воспитателей за людей, подстрекающих его к столь
постыдному занятию, или же утвердительно отвечает на наводящие вопросы.
Дальнейшее очевидно и не вызывает никаких сомнений. Запутавшись однажды во лжи,
ребенок не может выкарабкаться; чувствуя к тому же, что к его утверждениям
прислушиваются и даже охотно верят им, он начинает понимать, что ложь спасает
его, радостно соглашается со всем, что ему говорят комиссары. Едва лишь ему
становится ясно, что эта версия позволяет уйти от наказания, он инстинктивно
придерживается ее.
Сапожник,бывший актер, маляр, письмоводитель не поняли,
естественно, подтекста показаний ребенка, даже квалифицированным психологам
потребовалось бы потратить усилия, чтобывсе-таки не ошибиться при столь
недвусмысленных и ясных показаниях. В этом же особом случае следователи, кроме
того, находились под влиянием массового внушения; для них, постоянных читателей
листка "Папаша Дюшен", ужасное обвинение ребенка точно согласуется с
инфернальным характером матери, женщины, на всю страну ославленной
порнографическими брошюрками как воплощение всех пороков. Никаким
преступлением, приписанным ей, сколь бы абсурдным оно ни было, не удивишь этих
загипнотизированных людей. Потому-то они не взвешивают, не обдумывают
основательно, а так же беспечно, как девятилетний мальчик, ставят свои подписи
под самой большой подлостью, которая была когда-либо измышлена против матери.
***
К счастью, Марии Антуанетте, надежно изолированной в
Консьержери от внешнего мира, пока ничего не известно об ужасном свидетельстве
ее ребенка. Лишь за день до смерти, читая обвинительное заключение, она узнает
об этом унижении. Десятилетиями, не разжимая губ, она сносила самую подлую,
самую низкую клевету.Но эта страшная ложь сына, эти ни с чем не сравнимые пытки
должны потрясти ее до самых глубин души. До порога смерти сопровождает ее эта
мучительная мысль;за три часа до казни пишет она Мадам Елизавете - той, которую
мальчик, как и ее, обвинил ужасно и несправедливо: "Я знаю, сколько
неприятностей Вам причинил мой ребенок; простите его, моя дорогая сестра;
подумайте о его возрасте и о том, как легко сказать ребенку, что захочется, и
даже то, чего он не понимает. Настанет день, я надеюсь, когда он отлично поймет
всю величину Вашей ласки и Вашей нежности к ним обоим".
Эберу не удалось осуществить задуманное им, не удалось,
растрезвонив по всему свету о несуществующих преступлениях против морали,
обесчестить королеву; нет, топор, которым он замахнулся на королеву во время
процесса, падает из рук, и очень скоро он, Эбер, почувствует весь ужас близости
этого топора, занесенного над его собственной головой. Но одно ему все же
удалось - смертельно ранить душу женщины, уже отданной в жертву смерти,
отравить самые последние часы ее жизни.
|
