 Увеличить |
ПОХОРОНЫ МОНАРХИИ
Старая королевская рать со своим стражем - аристократией
отправилась отдохнуть. Но Революция юна, у нее горячая, неукротимая кровь, ей
не нужен отдых. Нетерпеливо ждет она прихода дня, возможности действовать. У
разложенных посреди улиц лагерных костров собираются солдаты парижского
восстания, на неашедшие себе иного пристанища; никто не сможет объяснить,
почему они, собственно, находятся еще в Версале, а не дома, в своих постелях,
ведь король послушно со всем согласился и все обещал. Какая-то тайная воля
управляет, командует этой беспокойной толпой. По ту и другую сторону ворот
мелькают тени, какие-то люди дают тайные указания, и в пять утра еще дворец
погружен в темноту и сон, а небольшие группы, ведомые кем-то, знающим план
Версаля, крадутся в обход, через двор капеллы, к определенным окнам дворца.
Чего хотят они? И кто руководит этими подозрительными людьми, кто толкает их
вперед, кто направляет их к пока еще неясной, но, вероятно, хорошо продуманной
цели? Подстрекатели, главари заговора остаются в тени; герцог Орлеанский и брат
короля, граф Прованский, по всей видимости, знают, почему в эту ночь им не
следует быть во дворце, возле своего законного короля.
И вот внезапно раздается выстрел, один из тех провокационных
выстрелов, которые всегда необходимы, когда нужно развязать столкновение. На
выстрел тотчас же со всех сторон сбегаются мятежники, десятки, сотни, тысячи,
вооруженные пиками, кирками, ружьями, женщины, мужчины, переодетые в женское
платье. Направление удара выбрано точно - покои королевы! Каким же образом
рыбачки, рыночные торговки Парижа, ни разу до сих пор не бывавшие в Версале, в
этом громадном, необъятном дворце с дюжинами лестниц, с сотнями комнат, так
поразительно точно нашли нужный вход? Огромная волна женщин и мужчин в женском
платье мгновенно затопляет лестницу, ведущую к покоям королевы. Трое
лейб-гвардейцев пытаются заградить вход, двоих из них валят с ног, убивают,
выволакивают во двор, какой-то великан-бородач отрубает у трупов головы, и
несколько минут спустя они, окровавленные, уже пляшут на остриях пик.
Но жертвы выполнили свой долг: их душераздирающие
предсмертные вопли разбудили дворец. Третий лейб-гвардеец, вырвавшись из рук
убийц, раненый, стремительно бежит вверх по лестнице, и пронзительный крик его
слышен в каждом уголке пустого мраморного здания: "Спасайте королеву!"
Этот крик действительно спасает ее. Испуганная камеристка вскакивает с постели
и бросается в покои королевы предостеречь ее. Уже трещат под ударами кирок и
топоров двери, запертые лейб-гвардейцами. Уже нет времени, не до чулок и
туфель, лишь юбку надевает Мария Антуанетта и набрасывает шаль на плечи поверх
ночной рубашки. Так, босоногая, с чулками в руке, бежит она с дико бьющимся
сердцем по коридору, который ведет в Ой-де-Беф, и через это обширное помещение
к покоям короля. Но, к ее ужасу, дверь заперта. Королева и камеристка колотят в
нее с отчаянием, колотят не переставая, не неумолимая дверь остается запертой.
Пять долгих минут, пять ужасно долгих минут, кровавые убийцы уже вломились в
соседнюю комнату, обшарили, перерыли кровати и шкафы, а королева ждет, пока
наконец слуга по ту сторону двери не услышит стук и не откроет ее. Лишь теперь
Мария Антуанетта может скрыться в покоях своего супруга, гувернантка приводит
сюда дофина и дочку королевы. Семья воссоединилась, жизнь спасена. Но не больше
чем жизнь.
Наконец проснулся и соня Лафайет, которому в эту ночь не
следовало бы нежиться в объятиях Морфея, с этого часа ему дано презрительное
прозвище Генерал Морфей. Он видит: во всем виновата его легкомысленная
доверчивость. Теперь уже не авторитетом командира, а просьбами и заклинаниями
спасет он лейб-гвардейцев, попавших в мышеловку, от полного истребления. Лишь
ценой огромных усилий удается ему вытеснить чернь из дворцовых покоев. Сейчас,
как только опасность миновала, появляются тщательно выбритые, напудренные граф
Прованский, брат короля, и герцог Орлеанский; странно, чрезвычайно странно, что
возбужденная толпа тотчас же расчищает им путь к дворцу. Итак, королевский
совет может приступить к работе. Впрочем, что же обсуждать? В грязном, покрытом
патнами крови кулаке десятитысячная толпа зажала дворец, словно маленькую,
тонкую, хрупкую скорлупу ореха, из этих тисков не вырваться, не спастись.
Никаких переговоров, никаких договоров победителя с побежденными; из тысячи
глоток мятежников, стоящих под окнами дворца, гремит требование, тайно
нашептанное им вчера и сегодня агентами клуба: "Короля в Париж! Короля в
Париж!" От этих угрожающих криков стекла в окнах дребезжат, портреты
венценосных предков испуганно дрожат на стенах старого дворца.
***
При этом повелительном, властном крике король обращает
вопрошающий взор на Лафайета. Следует ли ему повиноваться, или, точнее, должен
ли он уже повиноваться? Лафайет опускает глаза. Этот кумир народа знает, что
вчера он пал. Еще пытается король оттянуть неизбежный конец: чтобы несколько
успокоить эту неистовую толпу, чтобы отделаться от нее, алчущей триумфа, жалкой
подачкой, он решает выйти на балкон. И едва этот бедный малый появляется перед
толпой, она разражается бурными приветствиями. Всякий раз, когда король побежден
ею, толпа встречает его ликованием. И почему бы не ликовать, если повелитель с
обнаженной головой стоит перед ней и приветливо смотрит во двор, где только что
у двух его защитников, словно у зарезанных телят, отрубили головы и насадили на
пики?
Флегматичному же, в вопросах чести также отнюдь не горячему
человеку никакая моральная жертва е представляется трудной. И разойдись народ
спокойно по домам после этого его самоуничижения, вероятно, часом позже он, сев
на коня, отправился бы беспечно на охоту, дабы наверстать упущенное вчера из-за
"событий". Но народу мало этого триумфа; опьяненный чувством
собственного достоинства, он требует вина покрепче. И королева, эта гордячка,
упрямица, нахалка, непреклонная австриячка, она тоже должна выйти на балкон.
Именно она, именно она, надменная, должна склонить свою голову под невидимым
ярмом. Все более дикими становятся крики, все бешенее топот ног, все
настойчивее требование: "Королеву, королеву на балкон!"
Мария Антуанетта стоит недвижно, бледная от ярости, с закушенной
губой. И конечно же не страх перед уже, вероятно, нацеленными ружьями, перед
занесенными камнями или возможными оскорблениями лишает ее физической
способности двигаться, согнав краску с ее лица, а гордость, переданная по
наследству, несокрушимое чувство собственного достоинства - никогда ни перед
кем эта голова, эта шея не склонялась. Смущенно смотрят все на нее. Стекла
дребезжат от неистовых воплей. Вот-вот полетят камни. К ней подходит Лафайет:
"Мадам, это необходимо, чтобы успокоить народ". "Иду", -
отвечает Мария Антуанетта и берет обоих детей за руки. С высоко поднятой
головой выходит она на балкон. Не как просительница, молящая о пощаде, а как
солдат, идущий в наступление, полный решимости умереть, глядя смерти прямо в
глаза. Она показывается на балконе, но не склоняется перед толпой. И как раз
именно такая манера держаться производит поразительное действие. Две воли
противостоят друг другу: королевы и народа, и так сильна напряженность этих
противоборствующих сил, что минуту на огромной площади царит мертвая тишина.
Никто не знает, чем кончится эта натянутая до предела тишина, порожденная
удивлением, потрясшим толпу, и ужасом, охватившим женщину, - ревом ярости,
шальным выстрелом или градом камней. И тут возле Марии Антуанетты появляется
Лафайет. В решительный момент всегда смелый и отважный, он рыцарски склоняется
перед королевой и целует ее руку.
Этот жест одним ударом разрывает напряженность. Свершается
поразительное. "Да здравствует королева! Да здравствует королева!" -
несутся над площадью тысячеголосые крики. Тот самый народ, который только что
пришел в восторг от слабости короля, невольно привествует гордость, несгибаемое
упорство этой женщины, показавшей, что она ни единой фальшивой улыбкой, ни
одним малодушным, вымученным приветствием не добивается его благосклонности.
В комнате все окружают вернувшуюся с балкона Марию
Антуанетту и поздравляют так, как если бы она избежала смертельной опасности.
Но ее, однажды уже обманутую, вторично не введут в заблуждение запоздалые
возгласы народа "Да здравствует королева!". Со слезами на глазах она
говорит мадам Неккер: "Я знаю, они заставят нас, короля и меня, ехать в
Париж и впереди нас понесут головы наших лейб-гвардейцев на пиках".
***
Предчувствия не обманули Марию Антуанетту. Народу мало одних
поклонников. Он предпочитает по камню разобрать этот дворец, но не отступит от
своих намерений. Не напрасно клубы пустили в ход эту гигантскую машину, не
напрасно эти тысячи в течение шести часов шли сюда под проливным дождем. Вновь
нарастает опасный ропот, уже Национальная гвардия, прибывшая для защиты дворца,
откровенно склоняется к тому, чтобы вместе с народом штурмовать его. Наконец
двор сдается. С балкона, из окон выбрасывают вниз записки: король решил вместе
со всей семьей перебраться в Париж. Большего народ и не хотел. Солдаты
отставляют ружья в сторону, офицеры смешиваются с народом, люди обнимаются друг
с другом, ликуют, кричат, флаги пляшут над толпой, спешно высылаются вперед, в
Париж, пики с насаженными на них окровавленными головами. Здесь это грозное
предостережение более не нужно.
В два часа пополудни большие золоченые ворота замка
распахиваются. Гигантская коляска с упряжкой из шести лошадей навсегда увозит
из Версаля по тряской дороге короля, королеву и всю королевскую семью.
Закончена глава всемирной истории - тысячелетие неограниченной королевской
власти во Франции.
***
Под проливным дождем, при неистовых порывах ветра 5 октября
выступила Революция в поход за своим королем. 6 октября сиянием солнца
встречает ее победу. По-осеннему прозрачен воздух, небо подобно голубому шелку.
Полное безветрие, ни один лист не шелохнется на деревьях; кажется, будто
природа, затаив дыхание, с любопытством наблюдает так давно невиданное ею
зрелище похищение народом своего короля. Действительно, что за зрелище, это
возвращение Людовика XVI и Марии Антуанетты в свою столицу! И похоронная
процессия, и масленичные игры, погребение монархии и народный карнавал. И
прежде всего какой новый, удивительный церемониал шествия! Нет ни скороходов в
расшитых галунами ливреях, бегущих перед каретой короля, ни сокольничих на
лошадях черно-пегой масти, ни скачущих справа и слева от кареты лейб-гвардейцев
в блестящих мундирах, ни разодетого в пух и прах дворянства, окружающего
торжественно едущую карету. Ничего этого нет.
Грязный беспорядочный поток движется вдоль дороги и несет,
словно обломок потерпевшего крушение корабля, печальную карету. Впереди, не
соблдая строя, бредут солдаты Национальной гвардии в мундирах нараспашку, в
нечищеной обуви, с песнями, смеясь, в обнимку, с трубкой во рту, у каждого на
штыке нанизано по хлебцу. Между ними - женщины, либо сидящие верхом на пушках
или в седлах у услужливых драгун, либо идущие вперемежку с рабочими и
солдатами, рука об руку с ними, словно готовясь к танцу. За ними, охраняемые драгунами,
громыхают телеги с мукой из королевских кладовых, и непрерывно вдоль процессии
вперед и назад скачет кавалькада вожака амазонок Теруань де Мерикур,
приветствуемая толпой, криками ликования и бряцанием сабель. Среди этого
бурлящего, вспененного потока плывет серая от пыли, жалкая, мрачная карета, в
которой за полуопущенными занавесками сидят, тесно прижавшись друг к другу,
Людовик XVI, малодушный потомок Людовика XIV, Мария Антуанетта, трагическая
дочь Марии Терезии, их дети и гувернантка. За этой каретой такой же траурной
рысцой следуют кареты принцев крови, двора, депутатов и немногих оставшихся
верными друзей - старая власть Франции, снесенная новой, впервые проверяющей
сегодня свою силу, свою непреодолимость.
Шесть часов движется похоронная процессия из Версаля в
Париж. Из всех придорожных домов выбегают люди, но не для того, чтобы
благоговейно склонить обнаженные головы перед так позорно побежденной
коолевской семьей. Любопытные, молча толпятся они у обочины дороги, каждый
хочет увидеть короля и королеву в унижении. С криками торжества показывают
женщины на свою добычу: "Мы везем их назад, пекаря, пекаршу и маленького
пекаренка. Теперь с голодом будет покончено". Мария Антуанетта слышит все
эти крики ненависти и издевки и глубже забивается в угол кареты - лишь бы
ничего не видеть, лишь бы ее никто не видел. Глаза ее полузакрыты. Возможно, в
эти долгие, бесконечно долгие шесть часов она вспоминает несчетное множество
веселых и легкомысленных поездок по той же дороге, вдвоем с Полиньяк, в
кабриолете на костюмированный бал, в Оперу, на званый ужин, возвращение назад
на рассвете. Возможно, ищет взглядом среди гвардейцев переодетого Ферзена,
сопровождающего процессию верхом, единственного настоящего друга. Возможно, она
вообще ни о чем не думает, безумно усталая, измученная женщина, и медленно,
медленно катятся колеса, неизбежно, она знает это, навстречу судьбе.
***
Наконец катафалк монархии останавливается у ворот Парижа:
здесь политического мертвеца ожидает торжественная встреча. При пылающих
факелах мэр Байи принимает короля и королеву и славит 6 октября, день,
сделавший Людовика навечно подданным своих подданных. "Чудесный день, -
говорит он восторженно, - день, в который парижанам дано право владеть Вашим
величеством и Вашей семьей в Вашем городе". Даже король, нечувствительный
к подобного рода язвительностям, ощущает сквозь свою толстую кожу этот укол; он
быстро обрывает оратора: "Я думаю, сударь, мое пребывание здесь поведет к
миру, согласию и подчинению законам". Но смертельно усталым людям все еще
не дают покоя. Они должны направиться к ратуше, чтобы весь Париж увидел свою
добычу. Байи повторяет слова короля: "Я всегда с удовольствием и доверием
нахожусь среди жителей моего славного Парижа", - но при этом забывает
повторить слово "доверие". Королева замечает пропуск. Она понимает,
как важно этим словом "доверие" наложить на восставший народ
определенные обязательства. С поразительным присутствием духа громко напоминает
она, что король высказал также и свое доверие народу. "Вы слышите,
сограждане, быстро подхватывает Байи, - это еще лучше, чем если бы такое сказал
я сам".
В заключение короля и королеву, силой возвращенных домой,
подводят к окну. Их освещают, поднося справа и слева близко к лицам пылающие
факелы, народ должен удостовериться, что это не наряженные куклы, а
действительно король и королева, привезенные из Версаля. И народ упоен своей
неожиданной победой, захмелел от нее. Так почему бы не проявить великодушие?
Давно забытое приветствие "Да здравствует король, да здравствует королева!"
вновь и вновь гремит над Гревской площадью, и в вознаграждение Людовику XVI и
Марии Антуанетте дозволено ехать в Тюильри без военной охраны, чтобы наконец
они смогли отдохнуть от этого ужасного дня и понять, в какую бездну он сбросил
их.
***
Покрытые пылью кареты останавливаются перед темным,
запущенным дворцом. Еще при Людовике XIV, сто пятьдесят лет назад, двор покинул
старую резиденцию королей - Тюильри. Комнаты необитаемы, мебель вывезена, нет
постелей, светильников, двери не закрываются, холодный воздух проникает сквозь
окна с разбитыми стеклами. В спешке, при скудном свете откуда-то раздобытых
свечей слуги пытаются подготовить ночлег для королевской семьи, неожиданно
свалившейся словно снег на голову. "Как скверно здесь все, мама", -
говорит, входя в помещение, дофин, ребенок, выросший в сиянии Версаля и
Трианона, привыкший к сверкающим канделябрам, к огромным, отливающим разными
цветами зеркалам, к богатстсу и роскоши. "Дитя мое, - отвечает королева,
здесь жил Людовик XIV и чувствовал себя неплохо. Нам не следует быть
взыскательнее его". Без единой жалобы принимает Людовик Безразличный
неудобный ночлег. Зевая, он говорит окружающим: "Пусть каждый устраивается
как может. Что касается меня, то я доволен".
Но Мария Антуанетта недовольна. Этот дом, выбранный ею не по
своей воле, она всегда будет считать тюрьмой, всегда будет помнить, каким
унизительным образом привезли ее сюда. "Никто никогда не поверит, - в
большой спешке пишет она преданному Мерси, - что было пережито за последние
двадцать четыре часа. Какие бы слова ни были сказаны, ни одно из них не будет
преувеличением, напротив, слова будут значить много меньше того, что мы видели
и выстрадали".
|
