 Увеличить |
УДАР МОЛНИИ В ТЕАТР
РОКОКО
Первые недели августа 1785 года королева необычайно занята,
но не потому, что политическая обстановка оказалась к этому времени особенно
сложной или восстание в Нидерландах подвергло франко-австрийский альянс тяжелым
и опасным испытаниям. По-прежнему драма, разыгрываемая на мировых подмостках,
представляется Марии Антуанетте менее значительной, нежели спектакли ее
маленького театра рококо в Трианоне. Готовится премьера - вот причина
лихорадочного возбуждения королевы. Во дворцовом театре с нетерпением ждут
постановки "Севильского цирюльника" - комедии господина Бомарше. И
какой избранный состав исполнителей, как облагородят они роли простолюдинов!
Граф д'Артуа собственной персоной будет играть Фигаро, Водрей - графа, а
королева - веселую девушку Розину.
Господин Бомарше? Не тот ли это хорошо известный полиции
господин Карон, который десять лет назад якобы где-то раскопал, на самом же
деле написал сам и доставил Марии Терезии некий гнусный памфлет "Avis
important a la branche espagnole sur ses droits a la couronne de France"[92], в котором по всему свету
раззвонил об импотенции Людовика XVI? Не тот ли это господин Карон, которого
разозленная императрица-мать назвала fripon[93],
оборванцем, а Людовик XVI - шутом и mauvais sujet[94]? По императорскому указу, как наглый
вымогатель, он был взят под стражу и получил хорошую порцию розог в тюрьме
Сен-Лазар. Совершенно верно, тот самый. Когда дело касается развлечений, у
Марии Антуанетты удивительно короткая память, и Кауниц в Вене не
преувеличивает, говоря, что ее сумасбродства только и делают, что "растут
и хорошеют" (croitre et embellir). Ведь дело не только в том, что этот
деятельный, гениальный авантюрист высмеял ее самое и разозлил ее мать, - с
именем автора комедии связано необычайное посрамление королевского авторитета.
История литературы, более того - мировая история свыше ста пятидесяти лет
помнит о жестоком поражении, которое писатель нанес королю, а вот собственная
жена короля уже через четыре года совершенно забыла об этом. В 1781 году
цензура нюхом учуяла, что "Женитьба Фигаро", новая комедия этого
писателя, попахивает порохом и что подстрекательства, рассыпанные по всей
комедии, могут привести к тому, что старый режим взлетит на воздух. Кабинет
министров единогласно запретил постановку комедии. Но Бомарше, всегда абсолютно
спокойный, когда дело касается его славы или даже денег, ищет сотни путей, чтобы
протащить свою пьесу, и наконец добивается того, что для последнего,
окончательного решения судьбы комедии ее читают самому королю. И хотя этот
славный малый - тугодум, он все же тотчас же распознает мятежную сущность
чудесной комедии. "Этот человек смеется надо всем, что следует почитать в
государстве", - раздосадованный, говорит он. "Значит, пьесу
действительно не поставят?" - разочарованно спрашивает королева;
интересная премьера для нее важнее благополучия государства. "Нет, определенно,
нет, отвечает Людовик XVI, - можете быть в этом уверены".
Этим, казалось бы, пьесе вынесен приговор: христианнейший
король, неограниченный властелин Франции, не желает, чтобы в его театре шла
пьеса "Женитьба Фигаро", ясно и просто, никаких кривотолков. Дело для
короля решенное. Но не для Бомарше. Тот и не думает капитулировать. Ему хорошо
известно, что голова короля, вернее, ее изображение имеет значение лишь на
монетах, на деловых бумагах. В действительности же над властелином властвует
королева, над королевой - Полиньяк. Итак, вперед - к этой высшей инстанции!
Бомарше без устали читает пьесу - после запрета она вошла в моду - во всех
салонах. И под влиянием какого-то таинственного инстинкта самоуничтожения,
присущего вымирающему обществу того времени, аристократия восторженно
покровительствует комедии, во-первых, потому, что она высмеивает эту самую
аристократию, во-вторых, потому, что Людовику XVI комедия не нравится. Водрей,
возлюбленный графини Полиньяк, решается на дерзкий шаг - ставит запрещенную
королем пьесу в своем театре. Но этого мало, король должен быть публично
посрамлен, а Бомарше - публично одержать победу. В собственном доме короля
следует сыграть запрещенную им комедию именно потому, что он ее запретил. Тайно
и, вероятно, с ведома королевы, для которой усмешка ее Полиньяк важнее, нежели
авторитет супруга, актеры получают указание выучить роли; уже распределены
билеты, уже кареты съехались к театру - тут в последний момент королю все же
становится ясно, что его достоинство оскорблено: ведь он не разрешил пьесу к
постановке, дело идет о его авторитете. За час до начала спектакля король
посредством "летр де каше" запрещает его. Освещение гасят, экипажи
разъезжаются.
Вновь, казалось бы, с этим делом покончено. Однако дерзкой
клике королевы доставляет удовольствие именно сейчас убедительно показать, что
ее власть сильнее власти коронованного рохли.
Граф д'Артуа и Мария Антуанетта уговаривают, убеждают
короля; как всегда, безвольный, он сдается, стоит только его жене что-нибудь от
него потребовать. Чтобы как-то замаскировать свое поражение, он просит лишь
несколько изменить особенно вызывающие реплики, именно те, которые каждому
давно известны наизусть. 17 апреля 1784 года во Французском театре состоится
премьера "Женитьбы Фигаро". Бомарше одержит победу над Людовиком XVI.
Попытка короля запретить постановку и высказанная им надежда, что пьеса
провалится, способствовали тому, что фрондирующие аристократы превратили вечер
в сенсацию. Наплыв публики оказывается столь большим, что двери театра
выдавливаются, железные запоры срываются; старое общество неистовыми
аплодисментами встречает пьесу, дающую ему моральную пощечину. Эти аплодисменты
- пока еще никто об этом не догадывается - являются провозвестником восстания,
зарницей революции.
При таком положении вещей элементарное чувство приличия,
такт, здравый смысл должны были заставить Марию Антуанетту держаться подальше
от комедий этого господина Бомарше. Господину Бомарше, нагло замаравшему
чернилами ее честь и сделавшему короля посмешищем всего Парижа, не следовало бы
давать повод хвастаться, что дочь Марии Терезии, супруга Людовика XVI - ведь и
императрица и король, оба сажали его как негодяя за решетку, - что королева
Франции будет на сцене исполнять роль в его пьесе. Однако - summa lex[95], высшая инстанция для светской
королевы - после победы над королем господин Бомарше слывет самым модным
молодым человеком Парижа, а королева повинуется моде. Какое значение имеют
честь и авторитет, ведь речь-то идет всего лишь о театральной постановке. И к
тому же какая восхитительная роль - роль этой лукавой девушки! Как там в
тексте? "Вообразите себе прехорошенькое существо, милое, нежное,
приветливое, юное, обворожительное: крохотная ножка, тонкий стройный стан,
полные ручки, алый ротик, а уж пальчики! Щечки! Зубки! Глазки..."[96]
Кому же - у кого еще такой стройный стан, такие полные ручки
- кому же играть эту обольстительную роль, как не королеве Франции и Наварры?
Так что в сторону все сомнения, все соображения о такте! Надо пригласить
великолепного Дазенкура из Комеди Франсез, чтобы он научил знатных дилетантов
непринужденному поведению на сцене, надо заказать прелестные костюмы у
мадемуазель Бэртэн! Хоть немножко развлечься, не вечно же думать о враждебности
двора, о злобностях милых родственничков, о неприятных привратностях политики.
Дни напролет занята Мария Антуанетта в своем восхитительном беломраморном с
золотом миниатюрном театре, готовится к постановке этой комедии и не
подозревает, что в другом театре уже поднимается занавес и начинается другая
комедия, в которой ей, без ее ведома и согласия, определена главная роль.
***
Идут последние репетиции "Севильского цирюльника".
Мария Антуанетта по-прежнему очень занята и сильно нервничает. Хорошо ли
выглядит она для Розины, не бросят ли ей вновь упрек взыскательные, пресыщенные
друзья из партера, что на сцене она недостаточно расторопна и непосредственна,
что она скорее дилетантка, чем артистка? Вот уж поистине сама себе выдумывает
заботы - странные заботы для королевы! И куда подевалась мадам Кампан, с
которой ей нужно повторить роль? Наконец-то, наконец она появляется, однако что
это? Мадам Кампан так возбуждена, что с трудом может связать несколько слов.
Вчера явился к ней растерянный ювелир двора Бомер и умолял о немедленной
аудиенции у королевы. Этот саксонский еврей рассказал совершенно несуразную и
запутанную историю. Несколько месяцев назад королева тайно купила у него
знаменитое бриллиантовое колье, тогда же были оговорены сроки платежей. Однако
срок первого платежа давно истек, к ювелиру же не поступил ни один дукат. Кредиторы
его торопят, ему немедленно нужны деньги.
Как? Что? Какие бриллианты? Какое колье? Какие деньги? Что
за сроки? Сначала королева ничего не понимает. Наконец кое-что проясняется.
Конечно, она знает большое колье, с таким вкусом сделанное двумя ювелирами:
Бомером и Бассанжем. Они его трижды предлагали ей за миллион шестьсот тысяч
ливров; разумеется, очень хотелось бы иметь эту великолепную вещь, но министры
не дают денег, только и говорят о дефиците. Как же могут эти обманщики-ювелиры
утверждать, что она купила колье, да еще в рассрочку и тайно, и что она должна
им деньги? Здесь какое-то чудовищное недоразумение. Впрочем, теперь она
припоминает: примерно неделю назад не от этих ли ювелиров пришло странное
письмо, в котором они ее за что-то благодарили и писали о какой-то
драгоценности. Где письмо? Ах, верно, сожжено. Она никогда не читает писем
внимательно, в тот раз также. Кроме того, она сразу же уничтожила эту
почтительную, невразумительную писанину. Чего, собственно, они хотят от нее?
Королева приказывает своему секретарю немедленно написать Бомеру записку. Пусть
явится, разумеется, не сейчас, не завтра, а 9 августа. Бог мой, дело этих
глупцов не так уд спешно, а у нее много хлопот с репетициями "Севильского
цирюльника".
Ювелир Бомер является 9 августа. Возбужденный, бледный, он
рассказывает нечто невероятное. Сначала королеве даже кажется, что перед нею
помешанный. Графиня Валуа, близкая подруга королевы ("Моя подруга? Я
никогда не знала дамы под таким именем!"), смотрела у него эту драгоценность
и заявила, что королева желает тайно купить ее. А его высокопреосвященство,
господин кардинал Роган ("Как, этот отвратительный субъект, с которым я
никогда не обмолвилась и словом?") по поручению ее величества взял это
колье для передачи ей.
Каким бы диким ни казалось все сказанное, какое-то зерно
истины должно в нем быть, ведь лоб этого несчастного в испарине, руки и ноги
дрожат. И королеву тоже трясет от ярости: как посмели какие-то негодяи так
подло злоупотребить ее именем? Она приказывает ювелиру безотлагательно
письменно изложить происшедшее. 12 августа этот до сих пор хранящийся в архивах
фантастический документ у нее в руках. Изложенное в нем представляется Марии
Антуанетте бредовым сном. Она читает, перечитывает, и ее гнев, ее ярость с
каждой прочитанной строкой растут: обман беспримерен. Виновные должны быть
жестоко наказаны. Пока она не уведомляет об этом министров и не советуется со
своими друзьями, лишь королю 14 августа доверяет она все подробности аферы и
требует от него защитить ее честь.
***
Позже Мария Антуанетта поймет: ей следовало бы тщательнее
обдумать все весьма подозрительные и столь запутанные обстоятельства этого
грязного дела. Но глубокие размышления, осторожная рассудительность - эти
свойства всегда были чужды властному, нетерпеливому характеру, и меньше всего
тогда, когда главный нерв ее существа возбужден, когда задета ее безмерная
гордость.
До предела раздраженная королева читает и видит в этом
обвинительном документе одно только имя - имя кардинала Луи Рогана, имя
человека, которого уже много лет жестоко ненавидит со всей страстностью своего
пылкого сердца, которого считает способным на любой легкомысленный поступок, на
любую низость. Этот священник-дворянин, собственно, никогда ничего плохого ей
не сделал. Более того, у портала Страсбургского кафедрального собора именно он
восторженно приветствовал ее въезд во Францию. Он был восприемником ее детей,
искал любого повода, чтобы с открытым сердцем приблизиться к ней. Их характеры
совсем не антагонистичны. Напротив, по существу этот кардинал Роган - Мария
Антуанетта в мужском обличье, столь же легкомыслен, поверхностен и
расточителен, так же небрежно относится к своему делу духовного лица, как она -
к обязанностям королевы. Светский священник, как она - светская государыня,
епископ рококо, как она - королева рококо. Он отлично подошел бы Трианону со
своими утонченными манерами, широкой натуры, и, весьма вероятно, они прекрасно
поняли бы друг друга - элегантный, красивый, легкомысленный, умеренно
фривольный кардинал и кокетливая, очаровательная, веселая, жизнерадостная
королева. Лишь случай сделал их противниками. Однако как часто бывает такое -
по существу близкие друг другу люди становятся злейшими врагами!
Мария Терезия первая привила дочери предубеждение к Рогану.
Ненависть королевы унаследована от матери, передана матерью, внушена ею. До
того как стать страсбургским кардиналом, Луи Роган был посланником короля в
Вене. Там он навлек на себя безмерный гнев старой императрицы. Она ожидала
увидеть при своем дворе дипломата, а встретила самонадеянного болтуна. Мария
Терезия, правда, легко примирилась с его недалекостью: глуповатый представитель
иностранной державы был на руку императрице-политику. И пристрастие к роскоши
она ему простила бы, хотя ее и очень раздражало то, что этот суетный слуга
Господа явился в Вену с двумя парадными каретами, каждая из которых стоила
сорок тысяч дукатов, с целой конюшней лошадей, с камер-юнкерами, камердинерами
и гайдуками, с парикмахерами, массажистами и чтецами, с управляющими и
дворецкими, окруженный лакеями в зеленых шелковых ливреях, обшитых галунами.
Роскошь этого священнослужителя нагло затмевала роскошь императорского двора.
Однако в двух областях старая императрица была бескомпромиссна: в вопросах
религии и морали, здесь она шуток не допускала. Вид слуги Господня, который
меняет сутану на коричневый сюртук, чтобы в обществе очаровательных дам за день
охоты настрелять 130 куропаток и рябчиков, возбуждает в это высоконравственной
женщине негодование, перерастающее в ярость, едва она начинает понимать, что
такое беспутное, легкомысленное, фривольное поведение священнослужителя вместо
осуждения встречает всеобщее одобрение Вены, ее Вены иезуитов и комиссии
нравов.
Суровость и бережливость, ставшие характерными для обычаев
двора в Шенбрунне, тесным жабо сжимают горло аристократии. А в обществе этого
щедрого, элегантного ветрогона дышится свободнее. Его необычайно веселые ужины
пользуются особенным успехом у дам, которым до смерти надоела мораль набожной
вдовы. "Наши женщины, - должна признать раздосадованная императрица, -
молоды они или стары, красивы или уродливы, очарованы им. Он их кумир, они все
тут по нему с ума посходили, так что он чувствует себя здесь отлично и уверяет
всех, что даже после смерти своего дядюшки, епископа Страсбургского, по-видимому,
останется в Вене". Особенно обидно императрице видеть, как преданный ей
канцлер Кауниц сближается с Роганом, называет его "милым другом", а
родной сын, Иосиф, которому всегда доставляет удовольствие говорить
"да", когда мать говорит "нет", дружит с церковником-кавалером;
она вынуждена быть свидетелем того, как щеголь склоняет ее семью, весь двор,
весь город к беспутному, фривольному образу жизни. Но Мария Терезия не будет
потворствовать превращению суровой католической Вены в легкомысленный Версаль, в
Трианон, не позволит, чтобы ее аристократия впала в разврат. Нельзя допустить,
чтобы эта зараза укоренилась в Вене, поэтому надо избавиться от Рогана. Одно за
другим к Марии идут письма, она должна приложить все силы к тому, чтобы
отозвать "эту недостойную личность", этого "vilain eveque"[97], эту "неисправимую
душу", этот "volume farci de bien de mauvais propos"[98], эту "mauvais
sujet"[99], этого "vrai panier
perce"[100] -
вот к каким гневным эпитетам прибегает обычно очень осторожная женщина. Она
сетует, она взывает о помощи, полная отчаяния, страстно желая, чтобы ее
"избавили" наконец от этого посланца антихриста. И действительно, как
только Мария Антуанетта становится королевой, она сразу же, послушная матери,
добивается отозвания Луи Рогана из Вены.
Но когда кто-нибудь из Роганов падает, это всегда
оборачивается для них удачей. Утратив пост посланника, Луи Роган становится
епископом, а вскоре затем великим альмосеньором[101] - высоким духовным сановником при дворе,
лицом, через которое раздаются все благотворительные пожертвования короля.
Доходы его громадны: он епископ Страсбурга и к тому же ландграф Эльзаса, аббат
очень доходного аббатства Сен-Вааст, главноуправляющий королевским госпиталем,
провизор Сорбонны и кроме всего этого - кто знает, за какие заслуги - член Французской
Академии. Однако, как ни велики его доходы, расходов у Рогана больше, ибо он с
легким сердцем, не задумываясь, сорит деньгами направо и налево. Он строит - а
на это уходят миллионы - новый епископский дворец в Страсбурге, устраивает
роскошнейшие празднества, много тратит на женщин, да и господин Калиостро
обходится ему недешево, дороже, чем содержание семи метресс. Скоро перестает
быть тайной, что финансы епископа находятся в весьма плачевном состоянии, слугу
Господа Бога чаще встречают у евреев-ростовщиков или в дамском обществе, нежели
в Божьем храме или среди ученых-теологов. Только что парламент интересовался
долгами госпиталя, главноуправляющим которого является Роган. Удивительно ли,
если при этих обстоятельствах королева решает, что легкомысленный человек
затеял всю эту грязную историю для того, чтобы, пользуясь ее именем, открыть
себе кредит? "Кардинал, словно низкий, подлый фальшивомонетчик,
использовал в преступных целях мое имя, - пишет она брату, еще не придя в себя
от приступа гнева. - Возможно, находясь в очень стесненном положении, он
надеялся внести ювелирам платежи в оговоренные сроки, рассчитывая на то, что
обман не обнаружится". Можно понять ее ошибку, можно понять ее
ожесточение, можно понять, почему именно этому человеку она не хочет простить.
Ведь на протяжении пятнадцати лет, с той первой встречи у портала
Страсбургского кафедрального собора, Мария Антуанетта, верная наказу своей
матери, ни единым словом не обратилась к этому человеку, напротив, часто перед
всем двором выказывала ему свое презрение. Она и воспринимает как гнусный акт
то, что Роган впутал ее имя в мошенническую проделку; из всех попыток
французской аристократии ущемить ее честь, очень болезненных для нее, эта
кажется ей самой наглой и коварной. И со слезами на глазах, горячо и убежденно
она требует от короля, чтобы тот безжалостно, в пример другим, публично наказал
этого обманщика - каковым ошибочно считает самого обманутого.
***
Король - безвольное орудие жены - не раздумывает, когда
королева что-нибудь требует; она же никогда не взвешивает последствий своего
поведения, своих желаний. Не проверив обвинения, не потребовав документов, не
сняв допроса с ювелиров или кардинала, рабски послушный король становится
слепым исполнителем воли опрометчивой женщины. 15 августа король ошеломляет
кабинет министров своим намерением немедленно арестовать кардинала. Кардинала?
Кардинала Рогана? Министры поражены, приходят в ужас, озадаченно смотрят друг
на друга. Потом один решается осторожно спросить, не вызовет ли нежелательных осложнений
публичный арест, словно подлого преступника, такого высокого сановника,
являющегося к тому же духовным лицом. Но именно этого, публичного бесчестья, и
требует королева. Должен наконец свершиться акт наказания в назидание другим.
Все должны понять: имя королевы не может иметь ничего общего с какой бы то ни
был мерзостью. И она настаивает на публичном аресте. Очень неохотно, с
затаенной тревогой, с тяжелым предчувствием министры соглашаются. Несколькими
часами позже разворачивается неожиданный спектакль.
В день Успения Божьей матери, являющийся также днем ангела
королевы, в Версале большой прием. Ой-де-Беф и галереи заполнены придворными и
государственными сановниками. Ничего не подозревающий исполнитель главной роли
в спектакле, Роган, которому надлежит в этот праздничный день служить мессу, в
пурпурной сутане, накинув на себя стихарь, ждет в специальном помещении,
расположенном перед комнатой короля, предназначенном для знатных лиц, для
"grandes entrees"[102].
Однако вместо Людовика XVI с супругой, торжественно
шествующих к мессе, Роган видит приближающегося к нему слугу: король приглашает
его в свои покои. Там с закушенной губой и опущенными глазами стоит королева,
не отвечающая на его поклон, и очень сдержанный, неприветливый и холодный
министр барон Бретей, его личный враг. Прежде чем Роган понимает, чего,
собственно, от него хотят, король спрашивает прямо и сурово: "Дорогой
кузен, что тут произошло с бриллиантовым колье, которое вы купили от имени
королевы?"
Роган бледнеет. К этому вопросу он не готов. "Сир, я
вижу, меня обманули, но сам я никого не обманул", - запинаясь, говорит он.
- Если это так, дорогой кузен, вам нечего беспокоиться.
Пожалуйста, объясните все.
Роган не в состоянии отвечать. Он видит перед собой
безмолвную и возмущенную Марию Антуанетту. Он не может вымолвить ни слова. Его
замешательство вызывает у короля чувство сострадания, он ищет выход.
"Запишите все, что желаете сообщить мне", - говорит король. Сказав
это, он, Мария Антуанетта и Бретей покидают покои.
Оставленный один, кардинал пишет на бумаге полтора десятка
строк и передает вернувшемуся королю свое объяснение. Женщина по фамилии Валуа
побудила его приобрести это колье для королевы. Теперь он видит, что был
обманут этой особой.
- Где эта женщина? - спрашивает король.
- Сир, я не знаю.
- Колье у вас?
- Оно в руках этой женщины.
По приказу короля приглашаются королева, Бретей и хранитель
большой печати, зачитываются заявления ювелиров. Людовик спрашивает Рогана о
полномочиях, которые должны были быть подписаны королевой.
Совершенно раздавленный, Роган должен сознаться: "Сир,
они находятся у меня. По-видимому, они фальшивы".
- Так оно и есть, - отвечает король. И хотя кардинал готов
оплатить колье, сурово заключает: - Сударь, при сложившихся обстоятельствах я
вынужден опечатать ваш дом, а вас - арестовать. Имя королевы мне дорого. Оно
скомпрометировано, и я не имею права быть снисходительным.
Роган настоятельно просит избавить его от такого бесчестья,
ведь сейчас он должен перед ликом Господним служить праздничную мессу для всего
двора. Король, мягкий и доброжелательный, колеблется: его трогает глубокое
отчаяние обманутого человека. Но теперь Мария Антуанетта уже не может
сдержаться, со слезами на глазах она кричит Рогану, как смел он думать, что
она, не удостоившая его в течение восьми лет ни единым словом, выбрала его себе
в посредники для заключения каких-то тайных сделок за спиной короля. На этот
упрек кардинал не находит ответа. Он и сам теперь не понимает, как позволил
втянуть себя в эту дурацкую авантюру. Король с сожалением замечает:
"Надеюсь, вы сможете оправдаться. Но я должен поступить так, как велит мне
долг короля и супруга".
Разговор подходит к концу. Между тем в переполненном
приемном зале с нетерпением и любопытством ждет вся придворная знать. Мессе
следовало бы уже давно начаться, почему же она задерживается, что там
происходит? Едва слышно дребезжат стекла, некоторые из присутствующих
нетерпеливо ходят взад и вперед, другие присели и шушукаются друг с другом:
чувствуется, гроза нависла в воздухе.
Внезапно двустворчатая дверь покоев короля распахивается.
Первым появляется кардинал Роган в пурпурной сутане, бледный, с плотно сжатыми
губами, за ним - Бретей, старый солдат с грубым, красным лицом виноградаря, с
глазами, сверкающими от возбуждения. Неожиданно в середине зала он намеренно
громко кричит капитану лейб-гвардии: "Арестуйте господина кардинала!"
Все ошеломлены. Все поражены. Арестовать кардинала! Рогана!
Уж не пьян ли этот старый рубака Бретей? Нет, Роган не защищается, не
возмущается, с опущенными глазами послушно идет он навстречу страже. С
содроганием жмутся придворные к стенам, образуя живой коридор, и, словно сквозь
строй со шпицрутенами, под настороженными, сконфуженными, негодующими взглядами
идет из зала в зал, виз по лестнице принц Роган, великий альмосеньор короля,
кардинал святой церкви, имперский князь Эльзаса, член Академии и обладатель
неисчислимого количества титулов и званий, а за ним следом, словно за
каторжником, идет суровый солдат. Перед помещением дворцовой стражи Роган,
пришедший наконец в себя, используя всеобщее ошеломление, успевает написать
пару строк на клочке бумаги и бросить его вниз. Это записка домашнему
священнику, указание уничтожить все документы, лежащие в красном портфеле, как
будет выяснено позже, на процессе, фальшивые письма королевы. Внизу один из
гайдуков Рогана бросается в седло и мчится с запиской в Отель Страсбург. Он
успевает выполнить поручение, опередив медлительных полицейских, следующих за
ним, чтобы опечатать бумаги, и прежде, чем великий альмосеньор Франции - какое
неслыханное бесчестье! - вместо того, чтобы служить королю и всему двору мессу,
будет доставлен в Бастилию. Одновременно с арестом принца объявляется приказ о
задержании всех его сообщников в пока еще темном деле. В тот день мессу в
Версале не служат, да и к чему она? Нет молитвенного настроения, чтобы слушать
ее: весь двор, весь город, вся страна оглушены известием, неожиданным, словно
гром среди ясного неба.
***
И долго еще за закрытой дверью своих покоев королева не
может прийти в себя. Она дрожит от гнева; объяснение с Роганом потрясло ее,
наконец-то изобличен по крайней мере один из клеветников, один из тех, кто
предательски покушался на честь ее имени. Не поспешат ли теперь все
доброжелатели поздравить ее с изобличением этого негодяя? Не начнет ли двор
славить энергию короля, которого до сих пор ошибочно считали слабовольным, за
то, что он вовремя арестовал этого недостойнейшего из всех священников? Но
удивительное дело: никто не является. Даже ее подруги, и те смущенно избегают
ее. Очень тихо сегодня в Трианоне и Версале. Аристократия даже не старается
скрыть своего возмущения тем, что так опозорен представитель одного из самых
знатных семейств королевства.
Придя в себя после внезапного удара, кардинал Роган,
которому король снисходительно предлагает лично вести его судебное дело,
отклоняет милость государя и выбирает своим судьей парламент. Поспешность не
всегда дает хорошие плоды. Мария Антуанетта не рада своему успеху - вечером
камеристки находят ее в слезах.
Но вскоре ее обычное легкомыслие вновь берет верх. "Что
касается меня, - пишет она в безрассудном самообмане своему брату Иосифу, - то
я счастлива: мы никогда больше ничего не услышим об этой мерзкой интриге".
Письмо написано в августе, а процесс будет в лучшем случае в декабре, возможно
даже лишь в следующем году, - к чему сейчас ломать себе голову над этими
неприятными вопросами? Пусть люди болтают или ропщут, какое ей до всего этого
дело! Займемся гримом, новыми костюмами, не отказываться же от восхитительной
комедии из-за подобных пустяков. Репетиции возобновляются, королева разучивает
роль веселой Розины из "Севильского цирюльника", вместо того чтобы
изучать полицейские акты того большого процесса, который, вероятно, пока еще
можно замять. Но похоже, и эту роль, роль Розины, она разучивает небрежно. В
противном случае королева задумалась бы над словами своего партнера дона
Базиля, так пророчески описавшего могущество клеветы: "Клевета, сударь! Вы
сами не понимаете, чем собираетесь пренебречь. Я видел честнейших людей, которых
клевета почти уничтожила. Поверьте, что нет такой пошлой сплетни, нет такой
пакости, нет такой нелепой выдумки, на которую в большом городе не набросились
бы бездельники, если только за это приняться с умом, а ведь у нас здесь по этой
части такие есть ловкачи!.. Сперва чуть слышный шум, едва касающийся земли,
будто ласточка перед грозой, pianissimo[103],
шелестящий, быстролетный, сеющий ядовитые семена. Чей-нибудь рот подхватит семя
и, piano, piano[104],
ловким образом сунет вам в ухо. Зло сделано - оно прорастает, ползет вверх,
движется - и, rinforzando[105],
пошла гулять по свету чертовщина! И вот уже, неведомо отчего, клевета
выпрямляется, свистит, раздувается, растет у вас на глазах. Она бросается
вперед, ширит полет свой, клубится, окружает со всех сторон, срывает с места,
увлекает за собой, сверкает, гремит и, наконец, хвала небесам, превращается во
всеобщий крик, в crescendo[106] всего
общества, в дружный хор ненависти и хулы. Сам черт перед этим не устоит!"[107]
Но Мария Антуанетта, как всегда, плохо слушает своих партнеров.
Иначе она поняла бы: ее судьба обращается к ней, это судьба предостерегает ее.
С комедией рококо этим последним представлением в театре Трианона - 19 августа
1785 года - покончено: incipit tragoedia[108].
|
