 Увеличить |
ДРУЗЬЯ БЕГУТ
Над Людовиком XVI много глумились: будто бы он 14 июля 1789
года, перепуганный известием о падении Бастилии, спросонья не сразу постиг
смысл этого недавно появившегося слова - "революция". Но Морис
Метерлинк в знаменитой книге "Мудрость и судьба" пишет, что иные
умники, "располагая точными сведениями о последствиях, к которым привели
такие-то обстоятельства, очень легко подскажут задним числом, как следовало бы
себя вести".
Несомненно, что ни король, ни королева при первых толчках
начинающегося землетрясения не могли представить себе, даже очень
приблизительно, тез разрушений, которые оно повлечет за собой. Но возникает
другой вопрос: чувствовал ли в этот первый час хоть кто-нибудь из современников
огромную значимость событий, надвигающихся на мир, понимали ли это даже те, кто
первый заронил искру, кто развязал революцию? Все вожди нового народного
движения - Мирабо, Байи, Лафайет, - совершенно не подозревали, как далеко
уведет их раскованная ими сила, как далеко увлечет она их за собой вопреки их
воле, ведь даже Робеспьер, Марат, Дантон, впоследствии самые неистовые
революционеры, в 1789 году были еще совершенно убежденными роялистами. Лишь
благодаря французской революции само понятие "революция" получило тот
широкий, емкий всемирно-исторический смысл, в котором мы теперь это слово
используем. Лишь время сделало это понятие полнокровным, одухотворило его. Но
произошло это, конечно, не в первый час его рождения. Вот удивительный
парадокс: роковым для Людовика XVI стало не то, что он не смог понять
революцию, а как раз противоположное, что он, человек со средними
способностями, самым честным образом пытался понять ее.
Людовик XVI охотно читал книги по истории, и в детстве на
застенчивого мальчика произвело глубокое впечатление то, что однажды ему был
представлен знаменитый господин Давид Юм, автор "Истории Англии",
автор любимой книги дофина. Еще дофином Людовик с особым, напряженным вниманием
прочел в ней ту главу, в которой повествовалось о восстании против другого короля,
Карла Английского, и о его казни: этот пример воспринимался нерешительным
престолонаследником как очень серьезное предостережение. И когда затем в его
собственной стране начались волнения, Людовик XVI полагал, что наилучшим
образом обезопасит себя, непрерывно перечитывая эту книгу, дабы на ошибках
несчастного Карла понять, как не следует королю вести себя в условиях
восстания: там, где тот проявлял вспыльчивость, он хотел быть мягким, надеясь
таким образом избежать ужасного конца. Но именно это желание понять французскую
революцию по другой, имевшей совершенно отличный от нее характер, оказалось для
короля фатальным, ибо повелитель должен принимать решения в исторические
секунды не по старым рецептам, не по образцам, которые никогда не имеют
практической ценности. Лишь пророческий взгляд гения способен распознать в
современности спасительное и правильное решение, лишь действие, героически
преступающее существующие нормы, способно укротить дикие, хаотические силы
стихии. Но никогда заклинаниями бури не прекратить, не укротить ее, убрав
паруса; она будет бушевать с неослабной силой, пока наконец сама не истощится и
не успокоится.
***
Вот в чем трагедия Людовика XVI: он хотел понять непонятное
ему, обращаясь для этого к истории как к учебнику, он хотел защититься от
революции, боязливо отрекаясь от всего королевского в своем поведении. Трагедия
же Марии Антуанетты в другом: она не искала советов ни у книг, ни у людей.
Вспоминать и предугадывать даже в момент величайшей опасности - не в ее
характере, любые расчеты, любые комбинации чужды ее стихийной натуре. Ее сила -
в одном инстинкте. И с первого же мгновения революции этот инстинкт говорит ей
резкое, категоричное "нет". Рожденная в императорском дворце,
воспитанная в Божьей благодати, в убеждении о своей богоизбранности, она, не
раздумывая, любые притязания нации рассматривает как непристойное возмущение
черни: тот, кто сам претендует на все свободы и права, не расположен признавать
их для других ни внутренне, ни внешне. Мария Антуанетта не желает быть втянутой
в дискуссию; подобно своему брату Иосифу, сказавшему: "Mon metier est
d'etre royaliste"[127],
она говорит: "Моя единственная задача держаться точки зрения
государя". Ее место - наверху, место народа - внизу; она не желает вниз,
народ не смеет стремиться наверх. От взятия Бастилии до эшафота - все это
время, до последней секунды - она чувствует себя непоколебимо правой. Новое
движение она не принимает и не понимает: революция и бунт для нее синонимы.
Это высокомерно жесткое, это непоколебимо упрямое отношение
Марии Антуанетты к революции не содержит, однако (по крайней мере сначала), ни
малейшей враждебности к народу. Выросшая в уютной Вене, Мария Антуанетта
представляет себе народ - le bon peuple - как вполне благонравное, не очень
разумное существо; она абсолютно убеждена, что в один прекрасный день славное
стадо, разочаровавшись в этих подстрекателях и болтунах, отвратится от них и
вернется к своим добрым яслям, к своему исконному государю. Поэтому вся ее
ненависть обращена против factieux - против этих мятежников, смутьянов, членов
различных клубов, демагогов, фразеров, карьеристов и атеистов, стремящихся во
имя путаной системы взглядов или из-за личных честолюбивых интересов
восстановить народ против трона и алтаря. Un amas de fous, de scelerats -
"собранием глупцов, оборванцев и преступников" именует она депутатов
двадцати миллионов французов, и тот, кто хотя бы час принадлежит к этой дикой
толпе, для нее конченый человек, кто хотя бы говорит с этими маньяками,
одержимыми новейшими идеями, уже подозрителен. Ни слова благодарности не
услышит от нее Лафайет, трижды с риском для собственной жизни спасавший жизнь
ее супруга и ее детей: лучше погибнуть, чем позволить этому тщеславному
кавалеру спасать ее для того, чтобы затем передать на милость народа. Никогда,
даже в тюрьме, ни своим судьям, которых она не признает и зовет палачами, ни
депутатам она не окажет чести обратиться с просьбой; со всей силой упрямства
своего характера, непреклонно противится она любому компромиссу. С первого
мгновения до последнего Мария Антуанетта рассматривает революцию только как
грязную волну нечистот, взбаламученную низкими и подлыми человеческими
инстинктами; она не поняла и не приняла всемирно-исторического права революции,
ее созидающей воли, потому что была полна решимости понимать и отстаивать лишь
свои собственные королевские права.
Бесспорно, нежелание понимать было исторической ошибкой
Марии Антуанетты. Эта в общем-то ординарная и политически ограниченная женщина
и по воспитанию, и из-за отсутствия внутренней воли не обладала способностью
понимать идейные взаимозависимости, ей чужда была духовная проницательность,
она всегда понимала лишь человеческое, близкое ей, исходящее от чувств. Но если
смотреть без учета перспективы, если в оценках событий исходить лишь из
человеческих отношений, любое политическое движение будет выглядеть
беспорядочным, реализованная идея всегда будет искаженной. Мария Антуанетта
судит о революции - и может ли она делать это иначе? - по людям, совершающим
ее. Как всегда вл время переворотов, и здесь самые речистые не были самыми
честными, самыми лучшими. Едва ли способствовало укреплению доверия королевы
то, что прмотавшие свое состояние, пользующиеся дурной репутацией аристократы,
наиболее развращенные среди них, такие, как Мирабо, Талейран, оказались первыми,
кто открыл свое сердце свободе. Может ли Мария Антуанетта считать дело
революциии честным и этичным, если видит, как восторгается новой идеей братства
скупой и жадный герцог Орлеанский, готовый на любое грязное дело? Если любимцем
Национального собрания является Мирабо, этот достойный последователь Аретино,
такой же продажный, как его учитель, такой же развратник, отребье аристократии,
сидевший во всех тюрьмах Франции за совращение и другие темные истории и
закончивший свою жизнь тайным агентом короля? Может ли быть священным дело,
воздвигающее алтарь руками подобных людей? Должна ли она действительно считать
авангардом новой гуманности всю эту нечисть, этих рыночных торговок и уличных
девок, таскающих по улицам Парижа на окровавленных пиках отрубленные головы как
каннибальский символ своей победы?
Именно потому, что Мария Антуанетта прежде всего видит
насилие, она не верит в свободу, ибо смотрит лишь на людей, не догадываясь об
идее, незримо стоящей за этим диким, взрывающим мир движением. Ничего не заметила
она, ничего не поняла в великой человечности движения, подарившего нам
возвышеннейшие принципы взаимоотношения людей: свободу вероисповедания, свободу
мнений, свободу печати, свободу промышленности, свободу собраний, впервые
высекшего на скрижалях Нового времени принципы равенства классов, рас и
вероисповеданий, отменившего постыдные остатки средневековья - пытки,
феодальные повинности, рабство. За жестокими уличными волнениями абсолютно
ничего из этих духовных целей движения не поняла она и не попыталась понять.
Лишь хаос видит она в этой необозримой сумятице, а не очертания нового порядка,
который вот-вот родится в ужасных судорогах и страданиях. Поэтому с первого до
последнего дня со всей решительностью своего упрямого сердца ненавидит она
вождей движения и тех, кто следует за ними. И произошло то, что должно было
произойти. Поскольку Мария Антуанетта была несправедлива к Революции, Революция
проявила несправедливость и жестокость по отношению к ней.
***
Революция - враг. Это точка зрения королевы. Королева -
препятствие. Вот глубокое убеждение Революции. Своим безошибочным инстинктом
народ чувствует в королеве основного противника, с самого начала обращает он
всю страсть борьбы на ее личность. Людовик XVI не числится ни в добрых, ни в
злых. Об этом знает самый последний крестьянин в деревне и любой уличный
мальчишка. Этого робкого, боязливого человека можно припугнуть парой выстрелов
из ружья, и он немедленно согласится выполнить любое предъявленное ему
требование. Можно ему нахлобучить на голову фригийский колпак[128], и он будет носить этот колпак, а прикажи
ему, чтоб он кричал: "Долой короля! Долой тиранов!" и он хоть и
король, а будет, словно попугай, кричать. Единственная воля во Франции защищает
трон и его права, и, по словам Мирабо, "единственный мужчина, на которого
король может рассчитывать, - это его жена".
Кто за революцию, тот, следовательно, должен быть против
королевы; с самого начала она является мишенью, и для того, чтобы с
несомненностью закрепить это положение вещей, вся революционная печать начинает
изображать Людовика XVI истинным отцом народа, порядочным, добродетельным,
благородным, но, к сожалению, слишком слабым и "обольщенным"
человеком. Если бы не это обольщение, между королем и нацией установился бы
наипрочнейший мир. Но чужеземка, австриячка, во всем послушная своему брату,
эта развратница, запутавшаяся в сетях своих любовников и любовниц,
властолюбивая и тираническая, она одна не желает взаимного согласия, плетет все
новые интриги, чтобы с помощью иностранных войск превратить свободный Париж в
развалины. С дьявольской хитростью уговаривает она офицеров, убеждает их
направить пушки на беззащитный народ; кровожадная, она задабривает солдат вином
и подарками, подстрекает их к новой варфоломеевской ночи.
Поистине пришло время открыть глаза бедному, несчастному
королю! По существу, обе партии рассуждают одинаково. Для Марии Антуанетты
народ хорош, но он совращается этими factieux. Для народа король хорош, но он
ослеплен женой, натравливается ею. Таким образом, собственно, вся война ведется
между революционерами и королевой. Но чем больше ненависти обращается на нее,
чем более несправедливыми и клеветническими становятся оскорбления, тем упорнее
Мария Антуанетта в своем противодействии. Тот, кто решительнее руководит
большим движением или же борется с ним, становится в борьбе сильнее, чем,
казалось бы, мог быть. С тех пор как весь мир возненавидел ее, детское
высокомерие Марии Антуанетты превращается в гордость, а ее распыленные силы
фиормируются в настоящий характер.
***
Однако эти слишком поздно сформировавшиеся силы Марии
Антуанетты проявятся лишь при защите. Со свинцовым грузом на ногах не выступишь
против врага. А этот свинцовый груз - нерешительный король. Получив по правой
щеке, когда пала его Бастилия, он униженно уже на следующее утро в соответствии
с христианским вероучением подставляет под удар левую щеку. Вместо того чтобы
разгневаться, вместо того чтобы потребовать объяснений и наказать виновных, он
обещает Национальному собранию вывести из Парижа свои войска, вероятно еще готовые
защищать его, отрекаясь этим актом от своих защитников, которые погибли бы за
него. Не решаясь возвысить свой голос против убийц коменданта Бастилии, он тем
самым признает террор во Франции как законную силу, своим отступлением
легализует восстание. За такое самоунижение Париж готов признать заслуги этого
услужливого повелителя и присваивает ему, правда лишь на короткий срок, титул
Restaurateur de la liberte francaise[129].
У городских ворот торжественно встречает его мэр, двусмысленно звучат слова
приветствия: "Нация вновь завоевала себе своего короля". Послушно
принимает Людовик XVI кокарду, эту выбранную народом эмблему атаки на его
авторитет. И не понимает он, что толпа в действительности приветствует не его,
а собственную мощь, поставившую властелина на колени. 14 июля Людовик XVI
потерял Бастилию, 17-го же он теряет свое достоинство и так глубоко склоняется
перед своим противником, что корона сваливается с головы.
Король принес свою жертву, Мария Антунаетта также не должна
сопротивляться. И ей следует проявить добрую волю, публично отказаться от тех,
кого новый господин - нация - совершенно обоснованно ненавидит, от своих
ближайших друзей - от графини Полиньяк, от графа д'Артуа. Они должны навсегда
покинуть Францию. По существу, не будь это расставание вынужденным, королева
едва ли приняла бы его с тяжелым сердцем. Внутренне она уже давно тяготилась
легкомысленным, распутным окружением. Но теперь, в час прощания, еще раз
пробуждается уже давно охладевшая дружба к этим товарищам ее прекрасных, ее беззаботных
лет. Они были неразумны со всеми своими сумасбродствами. Полиньяк делила с нею
все ее тайны, воспитывала ее детей, на глазах графини они росли и развивались.
И вот сейчас она должна уехать. Не расставание ли это с собственной беспечной
юностью? Ибо отныне навсегда покончено с безоблачными днями. Кулаками революции
вдребезги разбит нежный, фарфоровый мир Dix-huitieme, навсегда покончено с
погоней за тонкими, изысканными наслаждениями. Надвигаются времена, возможно
великие, но тяжелые, значительные, но смертоносные. Серебряные часы с
курантами, часы рококо, сыграли свою мелодию, минули дни Трианона. Борясь со
слезами, Мария Антуанетта не решается проводить в дальнюю дорогу своих бывших
друзей. Она остается в своих комнатах - так боится своего волнения. Но вечером,
когда внизу, во дворе, уже ждут кареты графа д'Артуа и его детей, герцога
Конде, герцога Бурбона, Полиньяк, министров и аббата Вермона, всех, окружавших
ее юность, она стремительно хватает лист почтовой бумаги и пишет графине
Полиньяк потрясающие слова: "Adieu, дорогая подруга! Страшное слово, но
его надо произнести. Вот приказ на лошадей. У меня едва ли достанет сил обнять
Вас".
Отныне нотки тоски будут звучать в каждом письме королевы,
меланхолия окутывает каждое из них. "Я не в состоянии выразить Вам все мое
сожаление, пишет она в следующие дни графине Полиньяк, - по поводу того, что
разлучена с Вами, и надеюсь лишь, что вы разделяете мои чувства. Здоровье мое
достаточно хорошее, хотя и несколько ослаблено из-за беспрерывных потрясений,
которые мне приходится испытывать. Мы окружены лишь нуждой, несчастьями и
несчастными - если не говорить о том, что многих возле нас уже нет. Весь свет
спасается бегством, и я счастлива думать, что те, кто близки мне, сейчас
находятся далеко от меня". Но, как будто не желая позволить испытанной
подруге дать поймать себя на слабости, как бы зная, что единственное, что
осталось у нее от могущества королевы, - это королевское самообладание, она
спешит добавить: "Но можете быть уверены, эти превратности не сломят ни
моих сил, ни моего мужества; я не поддамся им, напротив, они научат меня
большей осторожности. Как раз в моменты, подобные этим, познаются люди и
выявляются истинно преданные".
***
Итак, возле королевы, которая любила, пожалуй, слишком
любила шум и суматоху, стало непривычно тихо. Началось великое бегство. Где
они, те, кто некогда были ее друзьями? Ищи их как прошлогодний снег. Те,
которые толпились и шумели, словно жадные дети вокруг стола с подарками, -
Лозен, Эстергази, Водрей, где они, партнеры по карточному столу, танцоры и
кавалеры? Верхом, в каретах ("Sauve qui peut"[130]), переодетые, поикдают они Версаль. Но на
этот раз не в маскарадных костюмах, спеша на бал, а закутавшись, тайком, чтобы
избежать самосуда толпы. Каждый вечер через золоченые решетчатые ворота
дворцового парка выезжает карета, чтобы никогда более не вернуться сюда. Все
тише и тише становится в опустевших и потому слишком просторных залах; никаких
театральных представлений, никаких балов, никаких шествий, приемов. По утрам
лишь месса, а затем длинные бесполезные совещания с министрами, которые не в
состоянии что-либо посоветовать. Версаль превратился в Эскориал: кто умен, тот
отходит от дел.
Но именно сейчас, когда королеву оставляют те, которых свет
считал ее ближайшими друзьями, из темноты выступает истинный ее друг - Ганс
Аксель Ферзен. Пока репутация фаворита Марии Антуанетты могла дать ореол славы,
этот искренне любящий человек, щадя честь любимой женщины, держался робко в
стороне, дабы уберечь глубочайшую тайну ее жизни от любпытства и пересудов.
Теперь же, когда близость к гонимому существу не дает ни выгод, ни чести, ни
уважения, не вызывает зависти, но требует мужества и беззаветной жертвенности,
теперь этот лишь один по-настоящему любящий, этот единственный возлюбленный
открыто и решительно становится рядом с Марией Антуанеттой и тем самым входит в
историю.
|
