 Увеличить |
ДРУГ ПОЯВЛЯЕТСЯ В
ПОСЛЕДНИЙ РАЗ
Действительно, трагические часы заката жизни Марии
Антуанетты никогда не являются часами великой непогоды, нет, они выпадают на
редкие обманчиво прекрасные дни. Если б революция обрушилась, словно горный
обвал, внезапно раздавив монархию, трагедия Марии Антуанетты протекала бы
лавинообразно, без передышек на размышления, без вспышек надежд, без
сопротивления, она не истрепала бы столь ужасающе нервы королевы, как эта
медленная агония. Но между двумя бурями всегда наступает внезапное затишье:
пять, десять раз в течение революции королевской семье кажется, что вот
наконец-то наступило окончательное согласие, спор решен. Но революция - такая
же стихия, что и море, штормовое наводнение не сразу накрывает берег, после
каждого ожесточенного набега волны откатываются, будто истощенные, на самом же
деле для того, чтобы вновь вернуться с еще большей разрушающей силой.
Конституция принята, кризис, казалось бы, преодолен.
Революция стала законом, волнения приобрели застывшие формы. Наступает
несколько дней, несколько недель обманчивого благополучия, иллюзорной эйфории,
ликование переполняет улицы, воодушевление - Национальное собрание, театры
гремят от бурных рукоплесканий. Но Мария Антуанетта давно уже утратила наивную,
непосредственную веру своей юности. "Как жаль, - вздыхая, говорит она
воспитательнице своих детей, вернувшейся во дворец из празднично освещенного
города, - как жаль, что такое прекрасное зрелище может оставить в наших сердцах
лишь чувство печали и беспокойства!" Нет, слишком часто заблуждавшаяся,
она не желает новых разочарований. "Все на первый взгляд спокойно, - пишет
она Ферзену, другу своего сердца, - но это спокойствие висит на волоске, и
народ остался точно таким, каким был всегда, каждый момент готов он к любым
ужасным поступкам. Нас уверяют, что он за нас. Я не верю этому, и меньше всего
тому, что это относится ко мне лично. Я хорошо знаю цену подобным уверениям. В
большинстве случаев за это приходится расплачиваться, и народ любит нас лишь до
тех пор, пока мы пляшем под его дудку. Невыносимо, если так будет продолжаться
и далее. В Париже еще менее безопасно, чем прежде, так как нас уже привыкли
видеть униженными". Действительно, переизбранное Национальное собрание, к
разочарованию королевы, по ее мнению, "в тысячу раз хуже, чем
прежнее"; так, одним из первых постановлений оно лишает короля права
именоваться "величеством". Через несколько недель руководство
переходит к жирондистам, совершенно открыто высказывающим свои симпатии
республике, и священную радугу умиротворения быстро заволакивают вновь
появившиеся тучи. Опять разгорается борьба.
***
То, что положение короля и королевы резко ухудшилось, они
приписывают не революции, а прежде всего поведению своих родственников. Граф
Прованский и граф д'Артуа свою главную квартиру разбили в Кобленце, откуда они
ведут открытую войну против Тюильри. Им безразлично, что их брат из-за
затеянной ими игры рискует жизнью. Им на руку, что, находясь в безвыходном
положении, король принял конституцию: купленные ими писаки высмеивают Людовика
XVI и Марию Антуанетту за трусость, принцев же, сидящих в полной безопасности,
представляют как истинных и единственно достойных защитников идеи королевской
власти. Напрасно Людовик XVI просит и уговаривает своих братьев, да он даже
приказывает им вернуться, чтобы не было причин к обоснованному недоверию
народа. Охотники до наследства вероломно утверждают: это-де не истинное
волеизъявление плененного короля - и предпочитают оставаться в Кобленце, на
безопасном расстоянии от французской границы; нимало не подвергаясь какому-либо
риску, они разыгрывают из себя героев. Мария Антуанетта дрожит от ярости,
тресость эмигрантов выводит ее из себя: эта "презренная порода - все время
они объявляли, что преданы нам, а на самом деле делали и делают нам одно лишь
зло".
Она открыто обвиняет родственников мужа, именно "их
поведение поставило королевскую семью в то положение, в котором она сейчас
находится". "Но чего же они хотят? - спрашивает она гневно. - Чтобы
уклониться от исполнения нашей воли, им удобно утверждать, что мы не свободны
(что, разумеется, справедливо) и поэтому не смеем сказать то, чт думаем, и что,
вследствие этого, они всегда должны действовать противоположно нашим
высказываниям". Напрасно умоляет она императора, чтобы он сдерживал
принцев и других французов, находящихся вне страны. Граф Прованский опережает
ее посланника, убеждая всех, что приказы королевы подписаны ею "под
давлением", и повсюду у военных партий он находит одобрение. Густав
Шведский возвращает Людовику нераспечатанным письмо, в котором тот сообщает о
принятии им конституции; еще более оскорбительно высмеивает Марию Антуанетту
Екатерина Российская весьма печально, если, кроме молитв, нет более никаких
надежд. Родной брат в Вене неделями молчит, прежде чем дать на письмо
уклончивый ответ; по существу, державы выжидают благоприятного повода, чтобы
извлечь из сложившейся во Франции анархической обстановки какую-нибудь выгоду.
Никто не предлагает настоящей помощи, никто не дает вразумительного совета, и
никто не спрашивает честно, чего хотят, чего желают пленники Тюильри; все
азартнее за счет злосчастных узников становится двойная игра.
***
Чего же хочет, чего желает Мария Антуанетта, каких событий
ожидает она? Французская революция, подобно, пожалуй, любому политическому
движению, подозревая у своего противника существование всегда особенно глубоких
и таинственных планов, думает, что Мария Антуанетта, что comite autrichien[177] готовит в Тюильри
грандиозный крестовый поход против французского народа, и некоторые историки
следуют этой версии. На деле же Мария Антуанетта, дипломат от отчаяния, никогда
не имела ясной идеи борьбы, никогда не имела какого-либо определенного плана. С
удивительным самопожертвованием, с поразительным для нее прилежанием пишет она
во все концы письмо за письмом, сочиняет и редактирует меморандумы и
предложения, обсуждает и совещается, но, чем больше она пишет, тем меньше
становится понятным, каких, собственно, политических взглядов она
придерживается.
У нее мелькают неопределенные мысли о созыве вооруженного
конгресса держав, о полумере, не слишком жестокой, но и не слишком беззубой,
которая, пожалуй, должна припугнуть революционеров и в то же время не оскорбить
национальной гордости французов; как вести себя, ей неясно и самой, в ее
поведении, в ее мыслях не очень-то много логики, ее резкие движения подобны
движениям утопающего, который барахтается в воде и при этом все больше и больше
погружается в воду. Вдруг она заявляет, что единственно правильное решение -
это завоевание доверия народа, и тут же в письме пишет: "К умиротворению
нет более никаких путей". Она не желает никакой войны, совершенно ясно и
правильно предвидя: "С одной стороны, мы обязаны воевать против них, этого
не избежать, но с другой стороны, это решение - войти в сговор с иностранными
войсками - весьма сомнительно". А несколькими днями позже она пишет:
"...лишь вооруженная сила может восстановить все" и "...без
помощи извне нам ничего не сделать".
Она подстрекает своего брата, должен же император
почувствовать нанесенное ему оскорбление: "О нашей безопасности заботиться
более не следует, вот она, страна, которая побуждает к войне". Но затем
она вновь пытается воспрепятствовать его активным действиям: "Выступление
извне бросило бы нас под нож". В конце концов никто уже не может
разобраться в ее планах. Иностранные государства, только о том и думающие, как
бы растранжирить ее деньги на "вооруженный конгресс", которые, едва
стянув к границам разорительные армии, сразу же хотят развязать настоящую
войну, с аннексиями и контрибуциями, только пожимают плечами, услышав странное
требование, что они должны лишь pour le Roi de France[178] заставить солдат держать оружие наготове.
"Что следует думать о людях, - пишет Екатерина Российская, - которые все
время ведут себя непоследовательно, непрерывно противореча самим себе?" И
даже Ферзен, самый близкий и верный друг, полагающий, что ему известны
сокровеннейшие мысли Марии Антуанетты, напоследок перестает понимать, чего же
хочет королева, войны или мира, примирилась ли она внутренне с контитуцией или
же вводит в заблуждение конституционалистов, революцию обманывает или монархов?
В действительности же измученная женщина желает лишь одного: жить, жить, жить и
не подвергаться более унижениям.
Из-за этой двойной игры, непереносимой для ее прямой натуры,
она внутренне страдает больше, чем могут представить себе окружающие ее
близкие. Вновь и вновь чувство отвращения, вызванное навязанной ей ролью,
выливается в крик души: "Я сама не знаю более, какого поведения, какого
тона держаться мне. Весь мир обвиняет меня в притворстве, в фальши, и никто не
поверит - а ведь это именно так, - что мой брат выказывает так мало участия в
ужасном положении своей сестры, что он беспрерывно подвергает ее опасности, не
ставит ее в известность о своих планах. Да, он подвергает меня опасности, и в
тысячу раз большей, чем если бы действовал на самом деле. Ненависть, недоверие
и наглость - вот три силы, приводящие в настоящий момент страну в движение.
Люди ведут себя нагло, находясь непрерывно в чрезвычайном страхе, еще и потому,
что думают, будто извне ничего им не грозит... нет ничего для нас хуже, если
все останется по-прежнему, так как ни от времени, ни от самой Франции нам
помощи ожидать нечего".
***
Он, единственный, начинает наконец понимать, что все эти
долгие колебания, эти приказы и контрприказы свидетельствуют лишь о
растерянности, об отчаянии и что этой женщине самой себя не спасти. Он знает,
что рядом с нею никого нет - Людовика XVI из-за его нерешительности брать в
расчет нельзя. И золовка, Мадам Елизавета, не такая уж дивная, верная, Богом
данная единомышленница, как ее превозносит роялистская легенда. "Моя
сестра совершенно не умеет хранить тайну, окружена интриганами и, что самое главное,
до такой степени находится под влиянием своих братьев, что с ней просто
невозможно разговаривать, если не хочешь поссориться". И еще более жестко,
более зло, со всей свойственной ей прямотой: "Наша семейная жизнь ад, даже
при самом доброжелательном отношении к нам свет другого не скажет".
Все отчетливее издали чувствует Ферзен, что помочь ей в
состоянии лишь единственный человек, тот, которому она полностью доверяет, не
ее супруг, не брат, никто из ее родственников, а он сам. Несколько недель назад
она послала ему тайными путями через графа Эстергази подтверждение нерушимой
любви: "Если будете писать ему, скажите, что никакие страны, никакие
расстояния не в силах разъединить сердца и что с каждым днем я все больше и
больше понимаю эту истину". И во второй раз: "Я не знаю, где он.
Ужасная мука - не иметь никаких сообщений, не знать, где находятся те, кого
любишь". Эти последние страстные слова любви сопровождают подарок -
золотое кольцо, на внешней стороне которого выгравированы три лилии с надписью:
"Трус, кто покинет ее". Это кольцо, пишет Мария Антуанетта графу
Эстергази, сделано по размеру ее пальца. Прежде чем отправить его адресату, она
два дня носила его, чтобы передать холодному золоту тепло своей крови. Ферзен
носит на пальце этот подарок возлюбленной; это кольцо с надписью: "Трус,
кто покинет ее" - становится для него каждодневным призывом к совести,
призывом рисковать всем ради этой женщины. Он слышит нотки отчаяния в ее
письмах, он понимает, какую растерянность испытывает его любимая, покинутая
всеми, поэтому чувствует себя обязанным совершить поистине героический
поступок. Так как, переписываясь, они не могут обстоятельно объясниться, он
решает посетить Марию Антуанетту в Париже, в том самом Париже, где он объявлен
вне закона и где его появление равносильно добровольной передаче себя в руки
палача.
При известии о его намерении приехать Мария Антуанетта
приходит в ужас. Нет, она не желает от своего друга этой слишком большой,
поистине героической жертвы. Его жизнь дорога ей больше, чем ее собственная,
больше, чем то несказанное успокоение, то блаженство, которые может дать ей его
близость. Поэтому 7 декабря она поспешно отвечает ему: "Совершенно
невозможно, чтобы Вы в настоящий момент появились здесь. Это означало бы
поставить на карту наше счастье. Если это говорю я, Вы должны верить мне, ибо у
меня огромное желание видеть Вас". Но Ферзен не сдается. Он знает, что
совершенно необходимо вырвать ее из подавленного состояния. С королем Швеции он
разработал новый план бегства; несмотря на ее сопротивление, чутким любящим
сердцем он понимает, как страстно желает она встречи с ним и как много для нее,
всеми покинутой, значит еще раз, еще один раз после всех тайных, шифрованных
писем иметь возможность вновь выговориться - свободно и без помех. В начале
февраля Ферзен принимает решение более не ждать и ехать во Францию к Марии
Антуанетте.
По существу, это решение равносильно самоубийству. Сто
против одного, что из этой поездки он не вернется, ведь ни одна голова во
Франции не оценена более высоко, чем его. Ни одно имя не упоминается так часто
и с такой ненавистью, как его. В Париже Ферзен официально объявлен вне закона.
Приказ о его задержании - в руках каждого парижанина. Стоит лишь кому-нибудь
узнать его в пути или в столице, и его растерзанное тело будет валяться на
мостовой. Но Ферзен - а это делает его поступок в тысячу раз более героическим
- не желает, добравшись до Парижа, спрятаться в каком-нибудь укромном уголке,
он хочет проникнуть в неприступное логово Минотавра, в Тюильри, дни и ночи
охраняемый тысячью двумястами гвардейцами, во дворец, в котором его знает в
лицо каждый слуга, каждая камеристка, каждый кучер из гигантской армии
дворцовой прислуги. Данный Ферзеном обет: "Я живу лишь для того, чтобы
служить Вам" он может выполнить лишь сейчас; никогда более такая
возможность ему не представится.11 февраля он сдерживает свое слово и
приступает к едва ли не самой смелой операции во всей истории революции.
В простом парике, с фальшивым паспортом, в котором дерзко
подделана подпись короля Швеции, Ферзен в качестве слуги сопровождает своего
адъютанта, имеющего такие же поддельные документы дипломата, едущего в
Лиссабон. Как ни странно, ни бумаги, ни путешественники не подвергаются в пути
сколько-нибудь серьезному досмотру, и без приключений 13 февраля, в половине
шестого, Ферзен приезжает в Париж. Хотя у него там есть надежная подруга, более
того - любовница, готовая с опасностью для жизни спрятать его, Ферзен сразу же
из почтовой кареты отправляется в Тюильри. В зимние месяцы иемнота наступает
рано, она дружески прикрывает отважного человека. Потайная дверь, ключ от
которой у него еще имеется, - поразительно счастливый случай - и на этот раз не
охраняется. Надежно сбереженный ключ делает свое дело - Ферзен проникает во
дворец; после восьми месяцев жестокой разлуки и потрясающих событий - мир за
это время очень переменился влюбленные вновь вместе. Ферзен снова, и в
последний раз, у Марии Антуанетты.
***
Об этом памятном посещении сохранились две записи, сделанные
рукой Ферзена, записи, весьма заметно отличающиеся одна от другой, официальная
и личная; и как раз это их различие дает бесконечно много для понимания
истинного характера взаимоотношений между Ферзеном и Марией Антуанеттой.Ф
официальном письме он сообщает своему монарху, что 13 февраля, в шесть вечера,
прибыл в Париж и в тот же вечер встретился и беседовал с их величествами -
подчеркивается множественное число, следовательно, с королем Людовиком и Марией
Антуанеттой, - а затем, вторично, в следующий вечер. Однако это сообщение,
предназначенное для короля Швеции, которого Ферзен считает весьма болтливым и
которому не желает доверять женскую честь Марии Антуанетты, противоречит
многозначительной интимной заметке в дневнике. Там записано: "Пошел к ней;
моим обычным путем. Волнение из-за Национальной гвардии; ее покои
чудесны". Итак, совершенно определенно - "к ней", а не "к
ним". Затем в дневнике записаны ещедва слова, которые позже рукой некой
чопорной личности были залиты чернилами и стали неразборчивыми. Но к счастью,
их удалось восстановить. Вот они, эти два существенных слова: "reste
la", что означает "остался там".
Эти два слова полностью разъясняют всю ситуацию той
тристановой ночи: в тот вечер Ферзен, следовательно, был принят не королевской
четой, как он сообщил королю Швеции, а Марией Антуанеттой и - что также не
подлежит никакому сомнению - он провел эту ночь в покоях королевы. Ночной уход,
возвращение и повторный уход из Тюильри означали бы бессмысленное увеличение
опасности, ибо по коридорам денно и нощно патрулируют солдаты Национальной гвардии.
Покои же Марии Антуанетты, расположенные на первом этаже, представляют собой,
как известно, всего лишь одну спальню и маленькую уборную; следовательно, нет
иного объяснения, чем то, которое так неприятно защитникам добродетели
королевы, а именно, что эту ночь и следующий день до полуночи Ферзен провел,
скрываясь в спальне королевы, в единственном помещении всего замка, защищенном
от наблюдения национальных гвардейцев, от взглядов прислуги.
О часах, проведенных с глазу на глаз с королевой Франции, Ферзен,
как и подобает всякому благородному человеку, молчит даже в своем дневнике.
Никому нельзя запретить думать, что и эта ночь была посвящена исключительно
рыцарскому служению и политической беседе. Но всякому, у кого горячее сердце,
всякому, кто обладает здравым смыслом, кто верит, что власть крови это вечный
закон, ясно: не будь Ферзен уже давно возлюбленным Марии Антуанетты, он стал бы
им в эту роковую ночь, в эту ночь, вырванную у судьбы ценой нечеловеческих
усилий, в эту невозвратно последнюю ночь.
***
Первая ночь принадлежит целиком любовникам, и лишь следующий
вечер политике. В шесть вечера, то есть через 24 часа после прибытия Ферзена,
тактичный супруг переступает порог комнаты королевы для конфиденциальной беседы
с героическим вестником. Предложенный Ферзеном план побега Людовик отклоняет,
во-первых, потому, что считает практически невыполнимым, а во-вторых, из
чувства чести, так как публично обещал Национальному собранию оставаться в
Париже и не желает изменять своему слову (в связи с этим Ферзен почтительно
замечает в своем дневнике: "Поскольку он честный человек"). С полным
доверием разъясняет король надежному другу свое положение. "Я полагаюсь на
Вас, - говорит он, - и могу быть откровенным. Я знаю, меня обвиняют в слабости и
нерешительности, но ведь никто и никогда не находился в положении, подобном
моему. Я знаю, что упустил подходящий момент (для бегства) 14 июля, такого
удобного повода у меня более не было. Весь мир бросил меня на произвол
судьбы". И король и королева не имеют более никакой надежды спасти себя.
Державы должны попытаться сделать все мыслимое, нимало не заботясь о них.
Только пусть не удивляются, если он будет давать согласие на те или иные акции;
возможно, в их теперешнем положении им придется совершить поступки, которые им
не по сердцу. Они смогут, пожалуй, только выиграть время, собственно же
спасение должно прийти извне.
До полуночи Ферзен остается во дворце. Все, что может быть
обсуждено, уже сказано. Затем наступает самое тяжелое в этих 30 часах: им нужно
проститься. Оба не хотят этому верить, но оба безошибочно чувствуют: никогда
более! никогда более в этой жизни! Чтобы утешить потрясенную женщину, он
обещает ей вернуться, если к тому представится хоть малейшая возможность, и,
осчастливленный, чувствует, как успокоил ее этим своим обещанием. Темным, к
счастью, пустым коридором провожает королева Ферзена до двери. Еще не сказали
они друг другу последних слов, еще не обменялись последними объятиями, как
слышат чьи-то шаги: смертельная опасность! Напялив на себя парик, завернувшись
в плащ, Ферзен выскальзывает наружу. Мария Антуанетта поспешно возвращается в
свою комнату. Любовники виделись в последний раз.
|
