 Увеличить |
ПРОЦЕСС НАЧИНАЕТСЯ
Теперь все должно идти как по маслу: прокурор может
приняться за дело. 12 октября в большом зале заседаний - первый допрос Марии
Антуанетты. Напротив нее сидят Фукье-Тенвиль, Эрман, председатель Трибунала,
несколько писцов, с ее же стороны - никого. Ни защитника, ни секретаря, только
жандарм, стерегущий ее.
Но за многие недели одиночества Мария Антуанетта собрала все
свои силы. Опасность научила ее сосредоточиваться, хорошо говорить и еще лучше
молчать: каждый ее ответ точен, меток и одновременно осторожен и умен. Ни на
мгновение не теряет она спокойствия; даже самые глупые или самые коварные
вопросы не выводят ее из равновесия. Теперь, в последние, самые последние
минуты, Мария Антуанетта поняла всю ответственность своего звания, она знает:
здесь, в этой полутемной комнате, где ее подвергают допросу, она должна стать
королевой, которой по-настоящему не была в роскошных залах Версаля. Не
маленькому незначительному адвокату, бежавшему в революцию от голода,
полагающему, что он играет роль обвинителя, отвечает она здесь и не этим
вырядившимся в судейские одежды нижним чинам полиции и писцам, а лишь
единственно настоящему, истинному судье - Истории.
"Станешь ли ты наконец тем, кто ты есть?" - писала
ей, отчаявшись, двадцать лет назад Мария Терезия. Сейчас, в одной пяди от
смерти, Мария Антуанетта начинает проявлять то величие, которым до сих пор
владела лишь внешне. На формальный вопрос, как ее зовут, она отвечает громко и
отчетливо: "Мария Антуанетта Австрийская-Лотарингская, тридцати восьми
лет, вдова короля Франции". Пытаясь педантично следовать форме настоящего
судопроизводства, Фукье-Тенвиль точно придерживается порядка допроса и
спрашивает далее, как будто он не знает, где она жила до ареста. Нимало не
выказывая иронии, Мария Антуанетта сообщает обвинителю, что ее никогда не
арестовывали, что ее из Национального собрания, куда она явилась добровольно,
отвезли в Тампль. Затем задаются основные вопросы, выдвигаются обвинения, сформулированные
в духе газетного пафоса, в духе революции; до революции она якобы поддерживала
тесные политические связи с "королем Венгрии и Богемии", "ради
интриг и развлечений, в сговоре со своими гнусными минситрами, безудержно
транжирила народным потом добытые" финансы Франции, разрешила передать
императору "миллионы, чтобы тот направил их против народа, кормившего
ее".
Она якобы готовила заговор против революции, вела переговоры
с иностранными агентами, побуждала своего супруга, короля, прибегать к праву
вето. Все эти обвинения Мария Антуанетта отводит энергично и по-деловому. Лишь
при одном, особенно неудачно сформулированном утверждении Эрмана возникает
диалог:
- Это вы научили Капета искусству глубокого притворства, с
помощью которого он так долго держал в заблуждении добрых французов, этот
славный народ, даже не подозревавший, до какой степени можно быть низким и
коварным?
На эту пустую тираду Мария Антуанетта спокойно отвечает:
- Конечно, народ самым ужасным образом введен в заблуждение,
но не моим супругом и не мною.
- Кем же народ введен в заблуждение?
- Теми, кто в этом заинтересован. У нас же в этом не было ни
малейшей заинтересованности.
Услышав такой двусмысленный ответ, Эрман тотчас же
использует его, чтобы заставить королеву высказаться о революции. Он
рассчитывает, что теперь-то будут произнесены слова, которые можно будет
истолковать как враждебные республике.
- Кому же, по вашему мнению, выгодно вводить народ в
заблуждение?
Но Мария Антуанетта искусно уклоняется от прямого ответа. Этого
она не знает. В ее интересах было просвещать народ, а не вводить его в
заблуждение.
Эрман чувствует иронию в этом ответе и, недовольный,
говорит:
- Вы не дали однозначного ответа на мой вопрос.
Но королева не позволяет выманить себя с оборонительной
позиции:
- Я говорила бы без обиняков, если бы знала имена этих
личностей.
После этой первой стычки допрос опять протекает некоторое
время спокойно. Ее допрашивают об обстоятельствах бегства в Варенн; она
отвечает осторожно, покрывая всех тех своих тайных друзей, которых обвинитель
хочет вовлечь в процесс. Только при следующем неумном обвинении Эрмана она
вновь дает сильный отпор.
- Вы никогда ни на мгновение не прекращали попыток погубить
Францию. Вы во что бы то ни стало желали править и по трупам патриотов вновь
взобраться на трон.
На эту напыщенную бессмыслицу королева отвечает гордо и
резко (зачем, зачем поручили допрос таким болванам): ни ей, ни ее мужу никогда
не было необходимости взбираться на трон, ибо они уже занимали его и ничего
другого не могли желать, кроме счастья Франции.
Тут Эрман становится агрессивнее; чем больше он чувствует,
что Мария Антуанетта не позволяет сбить себя с толку и не дает никакого
"материала" для открытого процесса, тем яростнее громоздит он
обвинения: она опоила солдат фландрского полка, переписывалась с иностранными
дворами, виновна в развязывании войны, в том, что была подписана Пильницкая
декларация[202]. Но, опираясь на факты,
Мария Антуанетта опровергает все эти обвинения: Национальное собрание, а не ее
супруг объявило войну, во время банкета она лишь дважды прошла по залу.
Но самые опасные вопросы Эрман припасает под конец. Те,
отвечая на которые, королева должна либо отречься от своих собственных чувств,
либо каким-нибудь высказыванием оскорбить республику. Ей задают вопросы из
катехизиса государственного права:
- Как вы относитесь к военным успехам республики?
- Больше всего я желала бы счастья Франции.
- Считаете ли вы, что для счастья народа нужны короли?
- Отдельные личности не в состоянии решить эту задачу.
- Вы, без сомнения, сожалеете, что ваш сын потерял трон, на
который он вступил бы, если бы народ, узнав наконец о своих правах, не разрушил
его?
- Я никогда не пожелаю моему сыну того, что может принести
несчастье его стране.
Да, допрашивающему явно не везет. Мария Антуанетта не могла
бы выразиться более изворотливо, более иезуитски, чем на этот раз: "...не
пожелаю моему сыну того, что может принести несчастье его стране", ибо
этим притяжательным местоимением "его" королева, не объявляя открыто
республику незаконной, прямо в лицо говорит председателю Трибунала этой
республики, что она, Мария Антуанетта, все еще считает Францию собственностью
сына, законными владениями своего ребенка, от прав сына на корону она не
отказалась даже в опасности. После этой последней стычки допрос быстро
заканчивается. Спрашивают, не назовет ли она сама имя защитника для судебного
разбирательства. Мария Антуанетта заявляет, что не знает адвокатов и не
возражает, чтобы ее делом занялись по определению суда один или два защитника,
лично ей неизвестные. В сущности, безразлично - она отчетливо представляет себе
это, - другом или незнакомым человеком будет ее защитник, ибо во Франции нет
сейчас никого, кто решился бы всерьез защищать бывшую королеву. Всякий, кто
открыто скажет хотя бы слово в ее пользу, тотчас же сменит кресло защитника на
скамью подсудимого.
***
Теперь видимость законного следствия соблюдена, испытанный
педант Фукье-Тенвиль может приступить к работе и готовить обвинительное
заключение. Перо так и скользит по бумаге, тот, кто ежедневно пачками фабрикует
обвинения, набивает руку. И все же этот маленький провинциальный юрист считает,
что особый случай обязывает его к известному вдохновению: обвинительное
заключение по делу королевы должна быть более торжественным, более патетичным,
чем по делу какой-нибудь белошвейки, схваченной за шиворот потому, что она
крикнула "Vive le roi!" И его документ начинается крайне выспренно:
"После проверки полученных от прокурора документов установлено, что,
подобно Мессалине, Брунгильде, Фредегонде и Екатерине Медичи, некогда
именовавшим себя королевами Франции, презренные имена которых навечно остались
в анналах Истории, Мария Антуанетта, вдова Людовика Капета, со своего появления
во Франции была бичом и вампиром французов".
После этой небольшой исторической ошибки - во времена
Фредегонды и Брунгильды королевства Франции не существовало - следуют известные
уже нам обвинения: Мария Антуанетта имела политические связи с лицом, именуемым
"королем Венгрии и Богемии", передала миллионы императору, принимала
участие в "оргии" гвардейцев, развязала гражданскую войну, побуждала
устроить резню патриотов, передавала военные планы иностранным державам. В
несколько завуалированной форме дается обвинение Эбера: "Будучи невероятно
преступной и противоестественной в поведении, она так издевалась над своим
материнским долгом и законами природы, что не устрашилась обращаться со своим
сыном Louis Charles Capet столь безнравственно, что даже подумать об этом или
описать это невозможно, не содрогнувшись от возмущения".
Новым и неожиданным здесь является лишь обвинение в том, что
она, достигнув предела притворства и низости, дала будто бы указание печатать и
распространять произведения, в которых она представлялась в невыгодном свете, с
целью внушить иностранным державам мысль о том, как жестоко относятся к ней
французы. Таким образом, в соответствии с концепцией Фукье-Тенвиля Мария
Антуанетта сама распространяла трибадийные памфлеты Ламотт и бесчисленное
количество других пасквилей. На основании всех этих обвинений находящаяся под
стражей Мария Антуанетта становится обвиняемой.
Этот документ, который шедевром юридического искусства не
назовешь, с еще не просохшими чернилами передается 13 октября защитнику
Шово-Лагарду, который незамедлительно направляется к Марии Антуанетте в тюрьму.
Обвиняемая и ее адвокат одновременно читают обвинительное заключение. Адвоката
поражает и потрясает враждебный тон документа, Мария Антуанетта же, не
ожидавшая после допроса ничего другого, остается своершенно спокойной. Но добросовестный
юрист не может прийти в себя от отчаяния. Нет, просто физически невозможно за
одну ночь изучить такое нагромождение обвинений и документов. Он лишь тогда
сможет эффективно защищать, когда разберется во всем этом бумажном хаосе. И он
настаивает на том, что королева должна ходатайствовать о трехневной отсрочке,
чтобы он мог основательно подготовить свою защитительную речь, базируясь на
надежных материалах, на проверенных документах.
- К кому же я должна обратиться? - спрашивает Мария
Антуанетта.
- К Конвенту.
- Нет, нет... никогда.
- Но, - настаивает Шово-Лагард, - вы не должны из-за
бесполезного в данном случае чувства гордости жертвовать своей пользой. Ваш
долг сохранить жизнь ради ваших детей.
Этот довод заставляет королеву сдаться. Она пишет
председателю Собрания: "Гражданин председатель, граждане Тронсон и Шово,
которым Трибунал поручил мою защиту, обращают мое внимание на то, что они лишь
сегодня приступили к исполнению своих обязанностей. Завтра я должна предстать
перед судом, они же за такой короткий срок не в состоянии ни изучить материалы
процесса, ни даже прочесть их. Я была бы виновата перед моими детьми, если бы
не использовала все средства, ведущие к моему полному оправданию. Мой защитник
ходатайствует о трех днях отсрочки. Я надеюсь, Конвент согласится на это".
Вновь поражает в этом документе духовное преображение Марии
Антуанетты. Всю свою жизнь плохой дипломат, сейчас она начинает мыслить и
писать как королева. Она не выступает просительницей перед Конвентом, этой
высшей правовой инстанцией, она не оказывает ему такой чести даже в момент
чрезвычайной опасности для своей жизни. Она не просит от своего имени - нет,
лучше погибнуть! - она передает лишь просьбу третьего лица: "Мой защитник
ходатайствует о трех днях отсрочки", написано там и "Я надеюсь,
Конвент согласится на это".
Конвент не отвечает. Смерть королевы - давно решенный
вопрос, к чему же затягивать формальности суда? Любая задержка была бы
жестокостью. На следующее утро, в восемь, начинается процесс, и каждый знает
заранее, чем он кончится.
СЛУШАНИЕ ДЕЛА
Семьдесят дней, проведенных Марией Антуанеттой в
Консьержери, превратили ее в старую, больную женщину. Горят покрасневшие,
совсем отвыкшие от дневного света, воспаленные от слез глаза, губы поразительно
бледны из-за большой потери крови (несколько последних недель она страдает от
непрерывных кровотечений). Все чаще и чаще врачу приходится прописывать ей
средство, укрепляющее сердце, постоянно испытывает она усталость. Но сегодня,
она знает это, исторический день, сегодня она не имеет права быть усталой,
никто в зале суда не должен получить повод высмеивать слабость королевы,
слабость дочери императрицы Марии Терезии. Еще раз надо собрать энергию в
истощенном теле, в давно уже обесиленных чувствах, а затем, затем - отдых надолго,
навсегда. Только два дела осталось выполнить Марии Антуанетте на земле:
мужественно защищаться и мужественно умереть.
Но, внутренне полная решимости, Мария Антуанетта хочет и
внешне с достоинством выступить перед судом. Народ должен чувствовать, что
стоящая сегодня перед судом женщина - из дома Габсбургов и, несмотря на все
декреты о низложении, королева. Тщательнее, чем обычно, укладывает она свои
поседевшие волосы, надевает сборчатую, только что накрахмаленную белую
полотняную наколку, по обе стороны которой спадает траурная вуаль; как вдова
Людовика XVI, последнего короля Франции, желает предстать перед судом Мария
Антуанетта.
В восемь часов в большом зале собираются судья и присяжные.
Эрман, земляк Робеспьера, - председатель Трибунала,Фукье-Тенвиль - прокурор.
Присяжные представляют все классы общества: бывший маркиз, хирург, продавец
лимонада, музыкант, печатник, бывший священник и столяр. Рядом с прокурором
длянаблюдения за ходом процесса садятся несколько членов Комитета общественной
безопасности. Зал набит до отказа. Редкое зрелище - разве что раз в сто лет
увидишь королеву на скамье подсудимых!
Мария Антуанетта спокойно входит и садится; ей не
предложено, как в свое время ее мужу, мягкое, удобное кресло; простое
деревянное, ничем не покрытое сиденье с подлокотниками ждет ее; и судьи - не
выборные представители Национального собрания, как при торжественном публичном
процессе Людовика XVI, а обычные юристы, словно ремесленники, исполняющие свои
мрачные обязанности. Напрасно присутствующие ищут в изможденном, но не
растерянном лице королевы какие-либо зримые следы волнения или страха. Высоко
подняв голову, решительная, ждет она слушания дела. Спокойно смотрит на судей,
на зал, внутренне собирается с мыслями.
Первым поднимается Фукье-Тенвиль и зачитывает обвинительный
акт. Королева слушает невнимательно.Онауже знает все пункты обвинения: каждый
из них был изучен ею соместно с адвокатом. Ни разу, даже при чтении самого
тяжелого из пунктов обвинения, она не поднимает головы, непрерывно с безразличием
перебирая пальцами по подлокотнику сиденья, "как за клавесином".
Затем следуют выступления сорока одного свидетеля, тех,
которые должны дать показания в соответствии с данной ими клятвой - "без
ненависти и страха правду, всю правду и одну только правду". Так как
процесс готовился в спешке - у него, у бедняги Фукье-Тенвиля, работы в эти дни
было по горло, на очереди жирондисты, мадам Ролан и сотни лругих - обвинения
рассматриваются без системы, беспорядочно, без временной или логической связи
друг с другом. Свидетели говорят то о событиях 6 октября в Версале, то о
событиях 10 августа в Париже, о преступлениях, совершенных во время революции
или до нее.
Показания в своем большинстве несущественные, иные же из них
просто смехотворны: служанка Мило, например, слышала, как в 1788 году герцог
Койиньи кому-то сказал, что королева приказала переслать своему брату двести
миллионов, или, еще того глупее, будто Мария Антуанетта всегда носила при себе
два пистолета, чтобы убить герцога Орлеанского. Правда, двое свидетелей под
присягой показали, что видели денежные переводы королевы, однако оригиналы этих
крайне важных для процесса документов суду представлены не были, так же как
письмо, якобы собственноручно написанное Марие Антуанеттой и предназначенное
командиру швейцарской гвардии: "Можно ли рассчитывать на Ваших гвардейцев,
будут ли они в соответствующем случае стойко держаться?"
Ни одного листка бумаги с собственноручными записями Марии
Антуанетты у суда нет, и даже опечатанный конверт с ее вещами, конфискованными
в Тампле, не содержит никаких улик. Локоны волос мужа и детей, миниатюрные
портреты принцессы Ламбаль и подруги детства, ландграфини Гессен-Дармштадтской,
в записной книжке королевы - фамилии ее врача и прачки; ничего, абсолютно
ничего, что могло бы подтвердить хоть какой-нибудь пункт обвинения. Поэтому
прокурор все время пытается вернуться к обвинениям общего характера, но
королева, на этот раз подготовленная, отвечает еще решительнее и осторожнее,
чем на предварительном допросе. Завязывается, например, следующий диалог:
- Где вы брали деньги для расширения Малого Трианона, для
его меблировки, для устройства в нем пышных празднеств?
- Для этих расходов был выделен определенный фонд.
- Этот фонд должен был быть значительным, так как Малый
Трианон стоит колоссальных сумм.
- Весьма возможно, что Малый Трианон стоил колоссальных
сумм, и, вероятно, даже больших, чем мне хотелось на него потратить. Расходы
росли и росли. Впрочем, я хотела бы больше, чем кто-либо другой, чтобы в этот
вопрос была внесена ясность.
- Не в Малом ли Трианоне вы впервые увидели мадам Ламотт?
- Я ее никогда не видала.
- Не была ли она вашей жертвой в этой прселовутой афере с
колье?
- Нет, так как я ее не знала.
- Вы, следовательно, продолжаете отпираться от знакомства с
ней?
- Не в моих правилах отпираться. Я сказала правду и впредь
буду говорить только ее.
***
Если и можно было бы хоть на что-нибудь надеяться, то
основания к этому у Марии Антуанетты должны были появиться, так как в
большинстве показания свидетелей оказались несостоятельными. Ни один из тех,
кого она боялась, не смог ни в чем серьезном уличить ее. Все сильнее становится
ее самозащита. Когда прокурор заявляет, что бывший король под ее влиянием делал
все, что она желала, она отвечает: "Это очень разные вещи - советовать
кому-либо или заставлять делать". Когда в ходе разбора дела председатель
указывает ей на то, что ее показания противоречат объяснениям ее сына, она
говорит презрительно: "От восьмилетнего ребенка легко получить любые
показания". На действительно опасные вопросы она отвечает, прикрываясь
осторожными выражениями: "Этого я не знаю", "Не могу
вспомнить". Ни разу не дает она Эрману повода изобличить себя в явной лжи
или в противоречиях, ни разу за долгие часы слушания дела напряженно внимающей
аудитории не представляется возможности выразить ей свою неприязнь враждебными
криками, свистом, патриотическими рукоплесканиями. Разбор дела движется
медленно, с большими задержками, подчас топчется на месте. Наступает момент
нанести решающий удар, выдвинуть обвинение, действительно опасное для
подсудимой. С этой сенсацией - со страшными обвинениями в кровосмешении -
должен выступить Эбер.
Он выступает. Решительно, убежденно, громким, внятным
голосом повтояет он чудовищное обвинение. Но вскоре замечает, что невероятность
сказанного очевидна, что ни один человек в зале суда ни одним возгласом
возмущения не проявляет чувства отвращения к этой безнравственной матери, к
этой женщине, потерявшей человеческий облик; люди в зале сидят безмолвные,
бледные, пораженные. Тогда жалкий убийца решает преподнести аудитории еще одно,
особо рафинированное психолого-политическое разъяснение. "Можно
предположить, заявляет этот неуемный человек, - что преступное поведение
вызвано не стремлением к удовлетворению похоти, а политическими мотивами -
желанием физически ослабить ребенка. Вдова Капет надеялась, что ее сын
когда-нибудь станет королем Франции, и подобными кознями она рассчитывала
обеспечить себе влияние на него".
Поразительно, но и при этой беспрецедентно глупой
интерпретации слушатели озадаченно безмолвствуют. Мария Антуанетта тоже молчит
и презрительно смотрит мимо Эбера. Безразлично, как будто бы этот злобный
болван говорил по-китайски, не дрогнув ни единым мускулом, сидит она прямо и
неподвижно. И председатель Трибунала Эрман ведет себя так же, словно он не
слышал всего этого обвинения. Он намеренно забывает спросить, не желает ли
возразить Эберу оклеветанная мать, - он уже понял, какое мучительно неприятное
впечатление на всех слушателей, в особенности на женщин, произвело это
обвинение в кровосмешении, и поспешно кладет его под сукно. На беду, один из
присяжных имеет нескромность напомнить: "Гражданин председатель, я обращаю
ваше внимание на то, что обвиняемая не высказалась о своих взаимоотношениях с
сыном, о которых гражданин Эбер доложил суду".
Председателю не отмолчаться. Хотя ему это и не по душе, он
обязан поставить вопрос перед обвиняемой. Мария Антуанетта порывисто вскидывает
голову. "Вероятно, обвиняемая сильно взволнована", - говорит
вообще-то обычно хладнокровный председательствующий. "Если я не возразила,
то потому лишь, что природа сопротивлялась отвечать на подобное обвинение
против матери. Я взываю ко всем матерям, которые находятся здесь", -
говорит обвиняемая громко, с невыразимым презрением.
И действительно, нарастающий шум, сильное волнение
прокатывается по залу. Женщины из народа - работницы, рыбачки, рыночные
торговки - поражены, затаив дыхание, связанные друг с другом какими-то
таинственными узами, они чувствуют, вместе с этой женщиной жестоко оскорблены все
они, все женщины. Председатель молчит, тот злосчастный присяжный опускает
глаза: страдания и гнев, прозвучавшие в голосе оболганной женщины, тронули
всех. Безмолвно выходит из-за барьера Эбер, возвращаясь на свое место, не
очень-то довольный эффектом своего выступления. Все чувствуют, и, вероятно, он
тоже, что в тяжелый для королевы час это страшное обвинение способствует ее
моральному торжеству. То, что должно было унизить ее, возвысило.
Робеспьер, в тот же день узнавший о случившемся, не может
преодолеть вспышки гнева. Он, единственный политический гений среди этих шумных
народных агитаторов, сразу понимает, какой дикой глупостью было вынесение на
публичный суд обвинения девятилетнего ребенка против матери, обвинения,
подписанного мальчиком либо из страха, либо под влиянием чувства собственной
вины. "Этот болван Эбер, - говорит Робеспьер в ярости своим друзьям,
обеспечил ей триумф". Давно уже Робеспьер устал от этого распутного парня,
порочащего великое дело революциии своей вульгарной демагогией, своими
анархистскими замашками; в тот же день он решает уничтожить это грязное пятно.
Камень, брошенный Эбером в Марию Антуанетту, попадает в него самого и несет ему
смерть. Несколько месяцев спустя и он отправится в последний свой путь в той же
телеге, той же дорогой, что и она, но совсем не так мужественно, и его товарищ
Ронсен вынужден будет подбодрить его: "Когда надо было действовать, ты
только болтал языком. Сумей хоть умереть красиво".
***
Мария Антуанетта почувствовала свое торжество. Но она
услышала возглас из зала: "Смотри, какая гордячка!" Поэтому она
спрашивает своего защитника: "Не слишком ли много достоинства вложила я в
ответ?" Но тот успокаивает ее: "Мадам, оставайтесь собою, и это будет
превосходно". Еще один день предстоит Марии Антуанетте бороться; тяжело, с
трудом тянется процесс, утомляя участников и слушателей; несмотря на то что
королева истощена потерей крови и ничем, кроме чашки бульона, в перерывах себя
не подкрепляет, дух ее не сломлен, манера держать себя остается прежней.
"Трудно представить себе, пишет защитник в своиз воспоминаниях, - какие
силы души понадобились королеве, чтобы выдержать напряжение столь долгих, столь
ужасных заседаний: на подмостках, перед всем народом, в борьбе с кровожадным
противником находить средства, чтобы уйти от расставляемых им тенет и ловушек и
при этом сохранять достоинство, чувство меры, оставаться самой собой".
Пятнадцать часов борется она в первый день, более двенадцати - во второй, пока
наконец председатель не объявляет допрос оконченным и задает подсудимой вопрос,
не желает ли она в свое оправдание сказать что-либо дополнительно. С чувством
собственного достоинства Мария Антуанетта отвечает: "Вчера я еще не
слышала свидетелй, я не знала, в чем они будут обвинять меня. Но ни один из них
не смог выдвинуть против меня ни одного факта. Я ничего не желаю сказать, кроме
того, что я была лишь супругой Людовика XVI и поэтому должна была подчиняться
всем его решениям".
Встает Фукье-Тенвиль и резюмирует мотивы обвинения. Оба
назначенных защитника выступают весьма осторожно; они, вероятно, помнят, что
перед адвокатом Людовика XVI, энергично защищавшим короля, возник страшный
призрак гильотины; поэтому они предпочитают взывать к милосердию народа, а не
доказывать невиновность королевы. Марию Антуанетту выводят из зала.
Председатель задает присяжным вопросы. Теперь он точен и краток, никакого
фразерства, никаких громких слов: оставляя в стороне сотни неясных и путаных
обвинений, он четко формулирует свои вопросы. Народ Франции обвиняет Марию
Антуанетту, так как все политические события, происшедшие за последние пять
лет, свидетельствуют против нее. Поэтому он ставит присяжным четыре вопроса.
Первый. Доказано ли, что имеются тайные соглашения и
договоренности с иностранными державами и врагами республики - передать им
денежные средства, пропустить на французскую территорию и поддержать их в
вооруженной борьбе против республики?
Второй. Уличена ли Мария Антуанетта Австрийская, вдова
Капет, в том, что она принимала участие в этих интригах и поддерживала подобные
соглашения и договоренности?
Третий. Доказано ли, что имел место заговор с целью
развязать в стране гражданскую войну?
Четвертый. Уличена ли Мария Антуанетта Австрийская, вдова
Капет, в том, что она участвовала в этом заговоре?
Молча поднимаются присяжные и удаляются в соседнюю комнату
на совещание. Уже далеко за полночь. Неровно горят свечи в душном,
переполненном зале, беспокойно от напряжения и любопытства бьются сердца.
***
Возникает вопрос: как следовало бы присяжным ответить по
справедливости? В своем заключительном заявлении председатель отмел
политическую шелуху процесса и все обвинения свел, по существу, к одному.
Присяжных не спросили, считают ли они Марию Антуанетту неверной женой,
кровосмесительницей, распутной, расточительной женщиной, их спросили только об
одном - была ли бывшая королева связана с иностранными державами, хочет ли она
победы вражеских армий, желает ли восстания в стране и помогала ли бы ему.
Виновна ли в правовом смысле Мария Антуанетта в этих
преступлениях, уличена ли в них? Этот вопрос, на который нужно дать два ответа.
Без сомнения, Мария Антуанетта - и в этом сила процесса - была действительно
виновна в понимании Республики. Она поддерживала, как мы знаем, постоянные
связи с державами, враждебными Франции. Она, в полном соответствии с
формулировкой обвинения, действительно совершила государственную измену,
передав военные планы наступления французских армий австрийскому посланнику,
она изыскивала и использовала рызличные законные и незаконные средства, чтобы
вернуть свободу и трон своему супругу.
Обвинение, следовательно, право. Но - здесь слабость
процесса абсолютно никаких доказательств всему этому нет. Сейчас известны и
опубликованы документы, однозначно уличающие Марию Антуанетту в государственной
измене против Республики; они лежат в Венском государственном архиве в бумагах
Ферзена. Но этот процесс велся 14-15 октября 1793 года в Париже, и тогда ни
один из этих документов не был доступен обвинению. На протяжении всего процесса
присяжным не была предъявлена ни одна бумага, которая имела бы законную силу и
подтверждала государственную измену Марии Антуанетты.
Честные, непредвзятые присяжные оказались бы, таким образом,
в положении весьма затруднительном. Если следовать гражданскому чутью, эти
двенадцать республиканцев, безусловно, должны были признать Марию Антуанетту
виновной, ибо никто из них не сомневался: эта женщина - смертельный враг
Республике, она делала все, что могла, чтобы вернуь своему сыну всю полноту
королевской власти. Но если придерживаться буквы закона, то он окажется на
стороне королевы, так как процесс не дал фактических подтверждений ее
виновности. Как республиканцы, они должны признать королеву виновной, как
присяжные, связанные клятвой, они обязаны следовать закону, не признающему
вину, если она не доказана. Но к счастью, конфликт с совестью не угрожает этим
обывателям. Они знают, Конвент не требует от них приговора, вынесенного в
полном соответствии с законом. Он послал их не для того, чтобы решать, виновна
она или нет, а для того, чтобы они осудили эту опасную для государства женщину.
Они должны либо отдать голову Марии Антуанетты, либо лишиться своих голов. Вот
почему эти двенадцать совещаются лишь для видимости, и если на обдумывание
ответов у них и ушло некоторое время, то только затем, чтобы у сидящих в зале
создалось соответствующее впечатление. Ответы же были давно предопределены.
***
В четыре часа утра присяжные молча возвращаются в зал.
Мертвая тишина зала встечает их. Единогласно признают они Марию Антуанетту
виновной в измене. Председатель Эрман предупреждает немногих присутствующих
(уже очень поздно, усталые люди почти все разошлись по домам): не должно быть
никаких проявлений одобрения приговору. Вводят Марию Антуанетту. Она
единственная, стойко борющаяся второй день с восьми утра, не имеет права быть
усталой. Ей зачитывают решение присяжных. Фукье-Тенвиль требует смертной казни;
его предложение принимается единогласно. Затем председатель спрашивает
приговоренную, не обжалует ли она приговор.
Мария Антуанетта слушает заключение присяжных и приговор
совершенно спокойно, без видимых следов волнения. Никаких признаков страха,
гнева, слабости. На вопрос председателя она не отвечает ни слова, лишь
отрицательно качает головой. Не оборачиваясь, ни на кого не глядя, при общем
глубоком молчании она выходит из зала, спускается по ступеням; она устала от
этой жизни, от этих людей и в высшей степени счастлива, что все эти
унизительные мучения кончаются. Теперь важно лишь одно - сохраниь силы для
последнего часа.
На мгновение слабеющие глаза отказывают ей, в темном
коридоре нога не находит ступеньки, покачнувшись, Мария Антуанетта едва не
падает. Ее быстро подхватывает жандармский офицер, лейтенант де Бюсн,
единственный, кому достало мужества во время слушания дела подать ей стакан
воды. За это, да еще за то, что он держал шляпу в руке, провожая обреченную на
смерть, другой жандарм пишет на него донос, и де Бюсн вынужден защищаться:
"Я сделал это лишь для того, чтобы предотвратить падение, и ни один
здравомыслящий человек не усмотрит в этом иных причин, ведь, если бы она упала
на лестнице, меня же обвинили бы в заговоре и измене". Обоих защитников
королевы после слушания дела сразу берут под стражу; их обыскивают, не передала
ли им королева тайно какую-либо записку; судьи, эти убогие душонки, смертельно
боятся несокрушимой энергии женщины, стоящей у края могилы.
Но женщина, принесшая судьям столько страхов и забот,
несчастная, смертельно усталая, истекающая кровью, она ничего более не знает об
этой жалкой возне; спокойно и невозмутимо возвращается она в свою тюремную
камеру. Теперь ей осталось жить считанные часы.
***
В маленькой камере на столе горят две свечки. Смертница
получила право на них как на последнюю милость, чтобы ночь перед вечной ночью
не провести в темноте. И еще в одном не осмелились отказать до сих пор
чрезмерно осторожные тюремщики: Мария Антуанетта требует бумагу и чернила для
письма; из своего последнего сурового одиночества она хочет послать несколько
слов тем, кто думает, кто тревожится о ней. Сторож приносит чернила, перо и
сложенный вдвое лист бумаги, и в то время, как в зарешеченном окне занимается
день, Мария Антуанетта, собрав последние силы, начинает свое последнее письмо.
О последних мыслях непосредственно перед смертью Гете как-то
сказал поразительные слова: "В конце жизни собранному и концентрированному
духу открываются такие мысли, которые трудно даже себе представить; они подобны
блаженным духам, спускающимся в сиянии на вершины прошлого". Таким
таинственным сиянием расставания озарено это последнее письмо смертницы; никогда
до сих пор Мария Антуанетта не сосредоточивала так полно и с такой решительной
ясностью свои сокровенные мысли, как в этом прощальном письме к Мадам
Елизавете, сестре своего супруга, теперь единственно близкому человеку ее
детей. Написанные почти мужским почерком на маленьком, жалком столе тюремной
камеры, строки этого письма выглядят тверже, увереннее, чем на записочках, что
выпархивали с золоченого письменного столика в Трианоне; здесь стиль - строже,
чувства - откровеннее, как будто некий внутренний ураган разорвал, развеял
перед смертью тучи, так долго не позволявшие этой трагической женщине увидеть
свои глубины. Она пишет:
"16 сего октября, 4 1/2 часа утра. Вам, сестра моя, я
пишу в последний раз. Меня только что приговорили не к позорной смерти - она позорна
лишь для преступников, - а к возможности соединиться с Вашим братом; невинная,
как и он, я надеюсь проявить ту же твердость духа, какую он проявил в свои
последние мгновения. Я спокойна, как бывают спокойны люди, когда совесть ни в
чем не упрекает; мне глубоко жаль покинуть моих бедных детей; Вы знаете, что я
жила только для них; а в каком положении я оставляю Вас, моя добрая и нежная
сестра, Вас, пожертвовавшую по своей дружбе всем, чтобы быть с нами! Из речей
на процессе я узнала, что мою дочь разлучили с Вами: увы! Бедное дитя, я не
сомеливаюсь писать ей, так как она не получит моего письма; я не знаю даже,
дойдет ли это письмо до Вас.
Примите здесь мое благословение для них обоих. Я надеюсь,
что когда-нибудь, когда они подрастут, они смогут соединиться с Вами и вполне
насладиться Вашими нежными заботами. Пусть они оба думают о том, что я не
переставала им внушать: что первой основой жизни являются принципы и точное
выполнение своих обязанностей; что их обоюдная дружба и доверие сотавят их
счастие; пусть моя дочь поймет, что в ее возрасте она должна помогать своему
брату советами, какие смогут ей внушить ее больший опыт и ее дружба.
Пусть мой сын в свою очередь выказывает своей сестре все
заботы и оказывает все услуги, какие только может внушить дружба; пусть,
наконец, они оба почувствуют, что, в каком бы положении и где бы ни оказались
они, только в своем единении они будт действительно счастливы.
Пусть они берут пример с нас! Сколько утешения в наших
несчастиях дала нам наша дружба! А в счастии вы наслаждаетесь им вдвойне, когда
можете разделить его с другом; и где вы найдете более нежного, более близкого
друга, чем в своей собственной семье?
Пусть мой сын никогда не забывает последних слов своего
отца, которые я особенно горячо повторяю емй, - пусть он никогда не будет
стремиться мстить за нашу смерть.
Мне надо сказать Вам об одной очень тяжелой для моего сердца
вещи. Я знаю, сколько неприятностей Вам причинил мой ребенок; простите его, моя
дорогая сестра; подумайте о его возрасте и о том, как легко сказать ребенку,
что захочется, и даже то, чего он не понимает. Настанет день, я надеюсь, когда
он отлично поймет всю величину Вашей ласки и Вашей нежности к ним обоим.
Мне остается еще доверить Вам мои последние мысли; я хотела
было записать их с начала процесса, но, помимо того что мне не давали писать,
ход процесса был так стремителен, что у меня для этого действительно не было
времени.
Я умираю, исповедуя апостолическую римско-католическую
религию, религию моих отцов, в которой я была воспитана и которую я всегда
исповедовала, умираю, не ожидая никакого духовного напутствия, не зная даже,
существуют ли здесь еще пастыри этой религии; и даже то место, где я нахожусь,
подвергло бы их слишком большой опасности, если бы они хоть раз вошли сюда.
Я искренне прошу прощения у Бога во всех грехах, содеянных
мною с первого дня моего существования. Я надеюсь, что по всей благости Он
примет, примет мои последние моления, равно как и те, что я уже давно шлю Ему,
чтобы Он соблаговолил присоединить мою душу к своему милосердию и благости.
Я прошу прощения у всех, кого я знаю, и особенно у Вас, моя
сестра, за все те обиды, которые, помимо моего желания, я могла нанести.
Всем моим врагам я прощаю зло, которое они мне причинили.
Здесь я прощаюсь с моими тетками и со всеми моими братьями и
сестрами.
У меня были друзья; мысль о том, что я разлучаюсь навсегда с
ними и что эта разлука принесет им горе, вызывает одно из самых глубоких
сожалений, которые я уношу с собой в час смерти. Пусть, по крайней мере, они
знают, что до последней минуты я думала о них.
Прощайте, моя добрая и нежная сестра; о, если бы это письмо
дошло до Вас! Думайте всегда обо мне; от всего сердца я обнимаю Вас и этих
бедных и дорогих детей.
Боже мой! Как мучительно покинуть их навсегда! Прощайте,
прощайте! Я хочу заняться только своими духовными обязанностями.
Так как я не свободна в своих действиях, то, может быть, ко
мне приведут священника, но я заявляю здесь, что я не скажу ему ни слова и
поступлю с ним как с существом, совершенно чуждым для меня".
Письмо внезапно обрывается без заключительной фразы, без
подписи. Вероятно, усталость одолела Марию Антуанетту. На столе все еще горят,
мерцая, обе восковые свечки, их пламя, возможно, переживет человека,
написавшего письмо при его свете.
***
Это письмо из предсмертной тьмы не попало почти ни к кому из
тех, кому было адресовано. Незадолго до прихода палача Мария Антуанетта отдает
его тюремщику Болу для передачи золовке; у Бола хватило человечности дать ей
бумагу и перо, но недостало мужества доставить адресату это завещание, не
испросив на то позволения начальства (чем больше видишь, как головы катятся с
плахи, тем сильнее трясешься за свою). Итак, в соответствии с установленным
порядком он вручает письмо судебному следователю Фукье-Тенвилю, тот визирует
его, ни никуда не переотправляет. И поскольку два года спустя наступает черед
Фукье занять место в телеге, которую он посылал в Консьержери за очень многими,
письмо исчезает; никто в мире и не подозревает о его существовании, за
исключением одной весьма незначительной личности по имени Куртуа.
Этому депутату без чина и с мелкой душой Конвент после
ареста Робеспьера поручает привести в порядок бумаги трибуна и издать их. При
таких вот обстоятельствах бывшего сапожника, делавшего некогда сабо, осеняет
блестящая мысль: лицо, присвоившее секретные государственные бумаги, должно
обладать огромной властью. И действительно, все скомпрометированные чиновники
начинаюи заискивать перед тем самым маленьким Куртуа, которого прежде и не
замечали; за возвращение писем, когда-то написанных Робеспьеру, предлагаются
огромные выкупы. Значит, отмечает про себя этот торгаш, следует припятать
побольше разных рукописей, авось пригодятся. Испоьзуя всеобщий хаос, он
похищает огромное количество документов Революционного трибунала и начинает ими
торговать; лишь письмо Марии Антуанетты, попавшее к нему при данных
обстоятельствах в руки, он откладывает в сторону. Кто знает, думает лукавец, в
такие времена может случиться всякое, возможно, столь драгоценный секретный
документ очень пригодится, если ветер подует в другую сторону. Двадцать лет
скрывает он украденный документ, и действительно, ветер переменился. Снова на
троне Франции Бурбон, Людовик XVIII; regicides[203], те самые, которые голосовали за смертную
казнь его брата, Людовика XVI, начинают чувствовать, что по ним плачет веревка.
Чтобы добиться благосклонности, Куртуа преподносит Людовику XVIII в подарок это
будто бы спасенное им письмо Марии Антуанетты, сопровождая его ханжеским
посланием. Этот трюк ему не помогает. Куртуа, подобно другим, ссылают. Но
письмо спасено. Через двадцать один год после того, как Мария Антуанетта
отправила удивительное прощальное письмо, его читают близкие королевы.
Но слишком поздно! Почти все, кому Мария Антуанетта в свой
смертный час посылала слова привета, последовали за ней. Мадам Елизавета
кончила свою жизнь на гильотине, сын королевы либо действительно умер в Тампле
(до сих пор мы не знаем правды), либо блуждал по белу свету под чужим именем,
неопознанный, ничего не знавший о своем происхождении. И до Ферзена не дошло
последнее "прости" любящей женщины. Не было в письме упомянуто его
имя, и все же кому, как не ему, адресованы эти взволнованные строки: "У
меня были друзья; мысль о том, что я разлучаюсь навсегда с ними и что эта разлука
принесет им горе, вызывает одно из самых глубоких сожалений, которое я уношу с
собой в час смерти". Чувство долга удержало ее от того, чтобы назвать
самого близкого, самого дорогого ей человека. Но она надеялась, что
когда-нибудь эти строки увидит ее возлюбленный и прочтет не написанные ею
слова, узнает, что до последнего вздоха она думала о его беззаветной
преданности. И - таинственное действие чувства на расстоянии - как будто бы он
ощущал ее желание видеть его возле себя в последний свой час: его дневник при
получении известия о ее смерти на магический зов из небытия отвечает записью:
"Самое большое горе в том, что она в последние мгновения своей жизни была
совершенно одинока, никого не было возле нее для утешения, никого - с кем она
могла бы поговорить". Как она о нем, так и он о ней думает в горьком
одиночестве.
Отделенные друг от друга расстоянием и каменными стенами,
невидимые друг другу, недосягаемые друг для друга, дышат обе души в одни те же
секунды одним желанием; вне времени и пространства в парении над сферами
слились их воспоминания - как губы сливаются в поцелуе.
***
Мария Антуанетта отложила перо. Самое тяжелое - позади:
простилась со всеми и вся. Теперь отдохнуть считанные минуты, вытянувшись,
расслабив тело, собрать силы. Не так уж много осталось ей в жизни. Только одно
- умереть, и умереть достойно.
|
