Два четверостишия
Существовал
некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если
проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов, – они
считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
Они
надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы – и, собираясь
толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
В один
подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной
скорбевшим народом.
Проворными
шагами взобрался он на особенно устроенный амвон – и подал знак, что желает
произнести стихотворение.
Ликторы
тотчас замахали жезлами.
– Молчание!
внимание! – зычно возопили они – и толпа затихла, выжидая.
– Друзья!
Товарищи! – начал Юний громким, но не совсем твердым голосом:
Друзья!
Товарищи! Любители стихов!
Поклонники
всего, что стройно и красиво!
Да
не смущает вас мгновенье грусти темной!
Придет
желанный миг… и свет рассеет тьму!
Юний
умолк… а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.
Все
обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки
поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
– Чем
вздумал удивить! – ревели сердитые голоса. – Долой с амвона
бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута
горохового! Подайте камней! Камней сюда!
Кубарем
скатился с амвона Юний… но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха
его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов и кликов.
Исполненный
недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать
залютевшего зверя), возвратился Юний на площадь.
И что же
он увидел?
Высоко
над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной
хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой
поэт Юлий… А народ вопил кругом:
– Слава!
Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе
великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы,
чище небесной лазури! Несите его с торжеством, обдавайте его вдохновенную
голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых
ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
Юний
приблизился к одному из славословящих.
– Поведай
мне, о мой согражданин! какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было
на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил, сделай
милость!
– Такие
стихи – да не запомнить? – ретиво ответствовал вопрошенный. – За кого
ж ты меня принимаешь? Слушай – и ликуй, ликуй вместе с нами!
«Любители
стихов!» – так начал божественный Юлий…
Любители
стихов! Товарищи! Друзья!
Поклонники
всего, что стройно, звучно, нежно!
Да
не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
Желанный
миг придет – и день прогонит ночь!
– Каково?
– Помилуй! –
возопил Юний, – да это мои стихи! Юлий, должно быть, находился в толпе,
когда я произнес их, – он услышал и повторил их, едва изменив, – и
уж, конечно, не к лучшему, – несколько выражений!
– Ага!
Теперь я узнаю тебя… Ты Юний, – возразил, насупив брови, остановленный им
гражданин. – Завистник или глупец!… Сообрази только одно, несчастный! У
Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!…» А у тебя – чепуха
какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!
– Да
разве это не всё едино… – начал было Юний…
– Прибавь
еще слово, – перебил его гражданин, – я крикну народу… и он тебя
растерзает!
Юний
благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец
подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
– Юний!
Ты сказал свое – да не вовремя; а тот не свое сказал – да вовремя.
Следовательно, он прав – а тебе остаются утешения собственной твоей совести.
Но пока
совесть – как могла и как умела… довольно плохо, правду сказать – утешала прижавшегося
к сторонке Юния, – вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли
всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи
обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на
царство, плавно двигалась гордо выпрямленная фигура Юлия… и длинные ветви пальм
поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим
покорным наклоном – то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое
переполняло сердца очарованных им сограждан!
Апрель,
1878
|
