Морское плавание
Я плыл
из Гамбурга в Лондон на небольшом пароходе. Нас было двое пассажиров: я да маленькая
обезьяна, самка из породы уистити, которую один гамбургский купец отправлял в
подарок своему английскому компаньону.
Она была
привязана тонкой цепочкой к одной из скамеек на палубе и металась и пищала
жалобно, по-птичьи.
Всякий
раз, когда я проходил мимо, она протягивала мне свою черную, холодную ручку – и
взглядывала на меня своими грустными, почти человеческими глазенками. Я брал ее
руку – и она переставала пищать и метаться.
Стоял
полный штиль. Море растянулось кругом неподвижной скатертью свинцового цвета.
Оно казалось невеликим; густой туман лежал на нем, заволакивая самые концы
мачт, и слепил и утомлял взор своей мягкой мглою. Солнце висело тускло-красным
пятном в этой мгле; а перед вечером она вся загоралась и алела таинственно и
странно.
Длинные
прямые складки, подобные складкам тяжелых шелковых тканей, бежали одна за
другой от носа парохода и, все ширясь, морщась да ширясь, сглаживались наконец,
колыхались, исчезали. Взбитая пена клубилась под однообразно топотавшими
колесами; молочно белея и слабо шипя, разбивалась она на змеевидные
струи, – а там сливалась, исчезала тоже, поглощенная мглою.
Непрестанно
и жалобно, не хуже писка обезьяны, звякал небольшой колокол у кормы.
Изредка
всплывал тюлень – и, круто кувыркнувшись, уходил под едва возмущенную гладь.
А
капитан, молчаливый человек с загорелым сумрачным лицом, курил короткую трубку
и сердито плевал в застывшее море.
На все
мои вопросы он отвечал отрывистым ворчанием; поневоле приходилось обращаться к
моему единственному спутнику – обезьяне.
Я
садился возле нее; она переставала пищать – и опять протягивала мне руку.
Снотворной
сыростью обдавал нас обоих неподвижный туман; и погруженные в одинаковую,
бессознательную думу, мы пребывали друг возле друга, словно родные.
Я
улыбаюсь теперь… но тогда во мне было другое чувство.
Все мы
дети одной матери – и мне было приятно, что бедный зверок так доверчиво утихал
и прислонялся ко мне, словно к родному.
Ноябрь,
1879
Н. Н.
Стройно
и тихо проходишь ты по жизненному пути, без слез и без улыбки, едва оживленная
равнодушным вниманием.
Ты добра
и умна… и всё тебе чуждо – и никто тебе не нужен.
Ты
прекрасна – и никто не скажет: дорожишь ли ты своей красотою или нет? Ты
безучастна сама – и не требуешь участия.
Твой
взор глубок – и не задумчив; пусто в этой светлой глубине.
Так, в
Елисейских полях – под важные звуки глюковских мелодий – беспечально и безрадостно
проходят стройные тени.
Ноябрь,
1879
Стой!
Стой!
Какою я теперь тебя вижу – останься навсегда такою в моей памяти!
С губ
сорвался последний вдохновенный звук – глаза не блестят и не сверкают – они меркнут,
отягощенные счастьем, блаженным сознанием той красоты, которую удалось тебе
выразить, той красоты, во след которой ты словно простираешь твои
торжествующие, твои изнеможенные руки!
Какой
свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим
складкам твоей одежды?
Какой
бог своим ласковым дуновеньем откинул назад твои рассыпанные кудри?
Его
лобзание горит на твоем, как мрамор, побледневшем челе!
Вот она
– открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого
бессмертия нет – и не надо. В это мгновение ты бессмертна.
Оно
пройдет – и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что тебе за дело! В это
мгновенье – ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое
мгновение не кончится никогда.
Стой! И
дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей
вечности!
Ноябрь,
1879
|
