Дрозд
I
Я лежал
на постели – но мне не спалось. Забота грызла меня; тяжелые, утомительно однообразные
думы медленно проходили в уме моем, подобно сплошной цепи туманных облаков, безостановочно
ползущих в ненастный день, по вершинам сырых холмов.
Ах! я
любил тогда безнадежной, горестной любовью, какою можно любить лишь под снегом
и холодом годов, когда сердце, не затронутое жизнию, осталось… не молодым! нет…
но ненужно и напрасно моложавым.
Белесоватым
пятном стоял передо мною призрак окна; все предметы в комнате смутно виднелись:
они казались еще неподвижнее и тише в дымчатом полусвете раннего летнего утра.
Я посмотрел на часы: было без четверти три часа. И за стенами дома
чувствовалась та же неподвижность… И роса, целое море росы!
А в этой
росе, в саду, под самым моим окном уже пел, свистал, тюрюлюкал – немолчно, громко,
самоуверенно – черный дрозд. Переливчатые звуки проникали в мою затихшую комнату,
наполняли ее всю, наполняли мой слух, мою голову, отягченную сухостью
бессонницы, горечью болезненных дум.
Они
дышали вечностью, эти звуки – всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности.
Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос,
который никогда не начинался – и не кончится никогда.
Он пел,
он распевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою,
блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного;
он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал
то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда
то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками
вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением.
И я,
бедный, смешной, влюбленный, личный человек, говорю тебе: спасибо, маленькая
птица, спасибо твоей сильной и вольной песенке, так неожиданно зазвеневшей под
моим окном в тот невеселый час.
Она не
утешила меня – да я и не искал утешения… Но глаза мои омочились слезами, и шевельнулось
в груди, приподнялось на миг недвижное, мертвое бремя. Ах! и то существо – не
так же ли оно молодо и свеже, как твои ликующие звуки, передрассветный певец!
Да и
стоит ли горевать, и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех
сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня – завтра увлекут меня в
безбрежный океан?
Слезы
лились… а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную,
свою счастливую, свою вечную песнь!
О, какие
слезы на разгоревшихся щеках моих осветило взошедшее наконец солнце!
Но днем
я улыбался по-прежнему.
8
июля 1877
Дрозд
II
Опять я
лежу в постели… опять мне не спится. То же летнее раннее утро охватывает меня
со всех сторон; и опять под окном моим поет черный дрозд – и в сердце горит та
же рана.
Но не
приносит мне облегчения песенка птицы – и не думаю я о моей ране. Меня терзают
другие, бесчисленные, зияющие раны; из них багровыми потоками льется родная,
дорогая кровь, льется бесполезно, бессмысленно, как дождевые воды с высоких
крыш на грязь и мерзость улицы.
Тысячи
моих братий, собратий гибнут теперь там, вдали, под неприступными стенами крепостей;
тысячи братий, брошенных в разверстую пасть смерти неумелыми вождями.
Они
гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о
них и те неумелые вожди.
Ни
правых тут нет, ни виноватых: то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с
зерном ли – покажет время.
Что же
значат мои раны? Что значат мои страданья? Я не смею даже
плакать. Но голова горит и душа замирает – и я, как преступник, прячу голову в
постылые подушки.
Горячие,
тяжелые капли пробираются, скользят по моим щекам… скользят мне на губы… Что
это? Слезы… или кровь?
Август,
1877
|
