К читателю
Добрый
мой читатель, не пробегай этих стихотворений сподряд: тебе, вероятно, скучно
станет – и книга вывалится у тебя из рук. Но читай их враздробь: сегодня одно,
завтра другое, – и которое-нибудь из них, может быть, заронит тебе
что-нибудь в душу.
Деревня
Последний
день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия – родной край.
Ровной
синевой залито всё небо; одно лишь облачко на нем – не то плывет, не то тает.
Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!
Жаворонки
звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют;
собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
И
дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и маленько кожей. Конопляники
уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий,
но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные
ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь
светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба – синеватая черта большой реки.
Вдоль
оврага – по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями;
по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей
высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый
конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами
намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на
завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими
порогами прохладно темнеют сени.
Я лежу у
самого края оврага на разостланной попоне; кругом целые вороха только что
скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед
избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет
спать на нем славно!
Курчавые
детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да
букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.
Русокудрые
парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой,
перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, –
зубоскалят.
Из окна
выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в
наваленном сене.
Другая
молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца… Ведро дрожит и
качается на веревке, роняя длинные огнистые капли.
Передо
мной стоит старуха-хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.
Крупные
дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой худой шеи; седая голова повязана
желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.
Но
приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается всё морщинистое лицо. Чай, седьмой
десяток доживает старушка… а и теперь еще видать: красавица была в свое вемя!
Растопырив
загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным неснятым молоком,
прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони
левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба. «Кушай, мол,
на здоровье, заезжий гость!»
Петух
вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал
запертой теленок.
– Ай
да овес! – слышится голос моего кучера.
О,
довольство, покой, избыток русской вольной деревни! О, тишь и благодать!
И
думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и всё,
чего так добиваемся мы, городские люди?
Февраль,
1878
|