Роза
Последние
дни августа… Осень уже наступала.
Солнце
садилось. Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался
над нашей широкой равниной.
Сад
перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.
Она
сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостыо глядела в сад сквозь
полуоткрытую дверь.
Я знал,
что свершалось тогда в ее душе; я знал, что после недолгой, хоть и мучительной,
борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более
сладить.
Вдруг
она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.
Пробил
час… пробил другой; она не возвращалась.
Тогда я
встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой – я в том не сомневался
– пошла и она.
Всё
потемнело вокруг; ночь уже надвинулась. Но на сыром песку дорожки, ярко алея
даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.
Я
наклонился… То была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа тому назад я
видел эту самую розу на ее груди.
Я
бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на
стол, перед ее креслом.
Вот и
она вернулась наконец – и, легкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.
Ее лицо
и побледнело и ожило; быстро, с веселым смущеньем бегали по сторонам опущенные,
как уменьшенные глаза.
Она
увидала розу, схватила ее, взглянула на ее измятые, запачканные лепестки,
взгянула на меня, – и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.
– О
чем вы плачете? – спросил я.
– Да
вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось.
Тут я
вздумал выказать глубокомыслие.
– Ваши
слезы смоют эту грязь, – промолвил я с значительным выраженьем.
– Слезы
не моют, слезы жгут, – отвечала она и, обернувшись к камину, бросила
цветок в умиравшее пламя.
– Огонь
сожжет еще лучше слез, – воскликнула она не без удали, – и
перекрестные глаза, еще блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.
Я понял,
что и она была сожжена.
Апрель
1878
Памяти Ю. П. Вревской
На
грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного
в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке – с лишком две
недели умирала она от тифа.
Она была
в беспамятстве – и ни один врач даже не взглянул на нее; больные солдаты, за
которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно
поднимались с своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам
несколько капель воды в черепке разбитого горшка.
Она была
молода, красива; высший свет ее знал; об ней осведомлялись даже сановники. Дамы
ей завидовали, мужчины за ней волочились… два-три человека тайно и глубоко
любили ее. Жизнь ей улыбалась; но бывают улыбки хуже слез.
Нежное
кроткое сердце… и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в
помощи… она не ведала другого счастия… не ведала – и не изведала. Всякое другое
счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась – и вся, пылая огнем
неугасимой веры, отдалась на служение ближним.
Какие
заветные клады схоронила она там, в глубине души, в самом ее тайнике, никто не
знал никогда – а теперь, конечно, не узнает.
Да и к
чему? Жертва принесена… дело сделано.
Но
горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и
стыдилась и чуждалась всякого спасибо.
Пусть же
не оскорбится ее милая тень этим поздним цветком, который я осмеливаюсь возложить
на ее могилу!
Сентябрь,
1878
|