Завтра! Завтра!
Как
пуст, и вял, и ничтожен почти всякий прожитой день! Как мало следов оставляет
он за собою! Как бессмысленно глупо пробежали эти часы за часами!
И между
тем человеку хочется существовать; он дорожит жизнью, он надеется на нее, на
себя, на будущее… О, каких благ он ждет от будущего!
Но
почему же он воображает, что другие, грядущие дни не будут похожи на этот
только что прожитой день?
Да он
этого и не воображает. Он вообще не любит размышлять – и хорошо делает.
«Вот
завтра, завтра!» – утешает он себя, пока это «завтра» не свалит его в могилу.
Ну, а
раз в могиле – поневоле размышлять перестанешь.
Май,
1879
Природа
Мне
снилось, что я вошел в огромную подземную храмину с высокими сводами. Ее всю
наполнял какой-то тоже подземный, ровный свет.
По самой
середине храмины сидела величавая женщина в волнистой одежде зеленого цвета.
Склонив голову на руку, она казалась погруженной в глубокую думу.
Я тотчас
понял, что эта женщина – сама Природа, – и мгновенным холодом внедрился в
мою душу благоговейный страх.
Я
приблизился к сидящей женщине – и, отдав почтительный поклон:
– О
наша общая мать! – воскликнул я. – О чем твоя дума? Не о будущих ли
судьбах человечества размышляешь ты? Не о том ли, как ему дойти до возможного
совершенства и счастья?
Женщина
медленно обратила на меня свои темные, грозные глаза. Губы ее шевельнулись – и
раздался зычный голос, подобный лязгу железа.
– Я
думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было
спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено… Надо его
восстановить.
– Как? –
пролепетал я в ответ. – Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не
любимые твои дети?
Женщина
чуть-чуть наморщила брови:
– Все
твари мои дети, – промолвила она, – и я одинаково о них забочусь – и
одинаково их истребляю.
– Но
добро… разум… справедливость… – пролепетал я снова.
– Это
человеческие слова, – раздался железный голос. – Я не ведаю ни добра,
ни зла… Разум мне не закон – и что такое справедливость? Я тебе дала жизнь – я
ее отниму и дам другим, червям или людям… мне всё равно… А ты пока защищайся –
и не мешай мне!
Я хотел
было возражать… но земля кругом глухо застонала и дрогнула – и я проснулся.
Август,
1879
«Повесить его!»
– Это
случилось в 1805 году, – начал мой старый знакомый, – незадолго до
Аустерлица. Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.
Нам было
строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас
косо, хоть мы и считались союзниками.
У меня
был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. Человек он был
честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.
Вот
однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух
кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывал меня
в свидетели… «Станет он красть, он, Егор Автамонов!» Я уверял хозяйку в
честности Егора, но она ничего слушать не хотела.
Вдруг
вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал
со своим штабом.
Он ехал
шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.
Хозяйка
увидала его – и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени – и вся растерзанная,
простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него
рукою.
– Господин
генерал! – кричала она, – ваше сиятельство! Рассудите! Помогите!
Спасите! Этот солдат меня ограбил!
Егор
стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь
выставил и ноги сдвинул, как часовой, – и хоть бы слово! Смутил ли его
весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед
налетающей бедою – только стоит мой Егор да мигает глазами – а сам бел, как
глина!
Главнокомандующий
бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:
– Ну?…
Стоит
Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны посмотреть: словно смеется человек.
Тогда
главнокомандующий промолвил отрывисто:
– Повесить
его! – толкнул лошадь под бока и двинулся дальше – сперва опять-таки
шагом, а потом шибкой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним; один только
адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.
Ослушаться
было невозможно… Егора тотчас схватили и повели на казнь.
Тут он
совсем помертвел – и только раза два с трудом воскликнул:
– Батюшки!
батюшки! – а потом вполголоса: – Видит бог – не я!
Горько,
горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.
– Егор!
Егор! – кричал я, – как же ты это ничего не сказал генералу!
– Видит
бог, не я, – повторял, всхлипывая, бедняк.
Сама
хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь
разревелась! Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее
отыскались, что она сама готова всё объяснить…
Разумеется,
всё это ни к чему не послужило. Военные, сударь, порядки! Дисциплина! Хозяйка
рыдала всё громче и громче.
Егор,
которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:
– Скажите
ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил.
Мой
знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: «Егорушка, голубчик,
праведник!» – и слезы закапали по его старым щекам.
Август,
1879
|
